6. Гадание

Мы лежим бок о бок, в сорочках, на кровати Джудит.

— Ты только послушай, — Джудит кивает на закрытую дверь, где в соседней комнате спит вдова Мун. — Послушай-ка это.

Мы слушаем храп вдовы Мун. Сначала вдох — величественный, мощный, затем пауза — в два, три или даже четыре удара сердца, и потом выдох — столь же роскошный, как и вдох.

— По сто раз за ночь я убеждаю себя, что мадам наконец-то окочурилась, — сокрушенно вздыхает Джудит. — Но — нетушки.

Огонь прогорел до ярко тлеющих угольков, а на оконном стекле образовался мелкий иней.

— И что бы ты делала, если бы это случилось? — спрашиваю я. — Если бы она окочурилась, как ты сказала.

Джудит в задумчивости покусывает губы.

— Я бы перетянула грудь и пошла бы в моряки, — отвечает она.

Я бросаю на нее взгляд.

— Ну, или, не знаю, — говорит она, передернув плечами, изучая потрескавшуюся штукатурку на потолке. — Может, наймусь в служанки. В Колчестере или в Ипсвиче. Туда, где будет хоть немного приличная текстильная лавка. Туда, где будут продаваться настоящие синие ткани. А глубокий синий подойдет под мой цвет волос?

— Ты и недели не продержишься в качестве служанки, — уверяю я ее. — У тебя характер неподходящий. Хотя у тебя красивые рыжие волосы, и это, скорее, преимущество.

Я тянусь через подушку, чтобы потрогать ее красивые рыжие волосы, прекрасные и мягкие. И напоминаю ей, что когда я прислуживала в Ривенхолле, хозяин, бывало, возвращался домой пьяным, и тогда он мог побить меня ореховой тростью за любую мелочь, которая ему не нравилась. Джудит улыбается. Она любит будоражащие истории. Чем они кровожаднее, тем лучше. У ее отца был потрепанный экземпляр «Деяний и памятников» Фокса, и в детстве мы, затаив дыхание, подолгу рассматривали эту книгу, восхищаясь истерзанной плотью мучеников.

Джудит поворачивает ко мне голову.

— Раз уж мы заговорили о побоях, — спрашивает она, — отношения со старой Бельдэм Уэст наладились?

— А как ты думаешь, отчего я провожу эту ночь здесь?

На лице, белеющем в свете очага, появляется ухмылка, обнажая мелкие зубки.

— Из-за моих красивых рыжих волос?

— Джудит, это непристойно!

— О! — неожиданно восклицает Джудит и бьет себя по лбу. — Ты слышала, что утром, после костра, на набережной господин Бриггс повздорил с твоей матерью?

— Еще бы я не слышала. Весь город гудит. Дурные женщины.

— Говорят, господин Хопкинс вмешался. Весь такой из себя, настоящий джентльмен, — после короткой паузы Джудит фыркает. — Хотелось бы мне на это посмотреть. Великая Бельдэм и Пуританин-из-Кембриджа.

Прижав руки к груди, я выдерживаю паузу — один всхрап вдовы Мун, второй, — а затем спрашиваю фальшиво-безразличным голосом:

— А ты не знаешь, был ли там господин Идс?

— Черт побери Джона Идса, женщина, — говорит Джудит, падая обратно на кровать в припадке раздражения. — Ты вообще о чем-нибудь другом думаешь?

Натянув одеяло до подбородка, я с минуту размышляю над вопросом.

— На самом деле, нет.

— Ну тогда ладно. — Рот Джудит складывается в тонкую решительную линию, она перелезает через меня, встает с кровати, накидывает шаль и хлопочет, зажигая свечу.

— Что ты задумала? — спрашиваю я.

— Вернусь через два всхрапа, — говорит она, облизывая губы; глаза полны лукавства. Господи, прости ее.

Я устраиваюсь на боку, прислушиваюсь к звукам ее шагов. Вот Джудит спускается по лестнице, шлепает по вымощенной дорожке; скрипит дверь кладовой. Вскоре она снова появляется в комнате с кочаном капусты у бедра, торжествующая, словно Саломея с головой Крестителя, с которой еще капает кровь. С шутовским почтением Джудит кладет капусту на дощатый настил перед очагом, вместе с мятым куском бумаги и угольком для рисования.

— Вот, — говорит она, возвращаясь к кровати и отбрасывая с меня одеяло, — иди сюда!

Ночь холодная. Под мое нытье Джудит вытаскивает меня из-под одеяла, тащит за рукава сорочки и устанавливает насупленную меня перед бумагой и капустой.

— Скоро ты у нас согреешься от блудных помыслов, — ухмыляется Джудит. — Итак. В одну руку берешь уголек, а другую кладешь на капусту.

Я делаю как велено.

— Теперь, — говорит Джудит, — я завяжу тебе глаза. Ты ведешь ладонью по кочану, вот так. И переносишь образ на бумагу.

Она дышит мне в ухо; дыхание теплое и несвежее. На мои глаза ложится платок и как следует закрепляется. Я знаю, что за игру она предлагает. На самой грани дозволенного. Суеверия.

— Если твоя мать узнает… Кто-то посчитал бы это прорицанием, — бормочу я, но предвкушение уже прицепилось к моему сопротивлению, как репей на тонкий шелк, и я ничего не могу с этим поделать. Джудит чувствует мой трепет и смеется.

— Ну и был бы дураком, — говорит она, похлопывая меня по плечу. — Никаких прорицаний. Это просто капуста.

Отблеск свечи просачивается сквозь платок. Я чувствую пальцами листья капусты — прохладные, рифленые, с прожилками, резные. Прижимаю язык к нёбу, вспоминаю горьковатую сочность, когда кусаешь капусту. Кончики пальцев двигаются вдоль изгибов — это брови, задумчиво нахмуренные или сведенные в попытке сконцентрироваться; пальцы находят середину капусты, и кончик указательного пальца будто застревает между сомкнутых губ — влажный зеленый поцелуй. Затем круговое движение, впадинки и складки следуют одна за другой, листья то приникают друг к другу, то отступают, влажные под каждым крылом. Вот эта выступающая бороздка — уголок рта (и борода). Выше — ткань вен, словно рисунок на внутренней части запястья, висок. Я рисую то, что чувствую, пока не ощущаю дыхание Джудит на затылке. Тогда я снимаю повязку с глаз без малейшего представления, сколько времени прошло, пораженная тем, как меня захватило. Опьяненная чарами.

Прочь уголь, долой капусту. Сейчас, у края очага, они выглядят так невинно, так обыденно, так безобидно. Я чувствую между ног что-то похожее на прохладную плоскость лезвия и смеюсь; в комнате холодно, но щеки горят. Это один из тех странных, выходящих-за-рамки-обыденности моментов, которые врываются в вашу жизнь, как искры от горящих поленьев.

Джудит наклоняется и подхватывает смазанный рисунок.

— Что ж, — говорит она официальным тоном, — давай посмотрим.

Она подносит набросок к тлеющим уголькам, и желтый свет заливает бумагу; темные линии и рассыпающиеся мазки будто готовы вспыхнуть от молчаливого движения огня. Джудит начинает приписывать рисунку ряд положительных качеств — сильные руки для объятий, здоровые белые зубы и так далее, но я этого не вижу, — я не вижу ничего из того, о чем она говорит. Что я действительно вижу, так это груду смеющихся костей. Кажется, еще подобие красного отблеска — глаз леопарда, бушующую яму, которая поглощает и поглощает саму себя, словно лучик света на поверхности воды в глубине колодца, по которому только и можно понять, что он не бездонный, и эта тьма вовсе не бесконечна, но это все же не утешает. В этот самый момент я осознаю, что моя жизнь никогда не вернется в прежнее русло. Что-то случилось, и я будто поймана в сети.

— Ребекка?

Голос Джудит возвращает меня в комнату, она все еще держит рисунок у огня. Я говорю ей сжечь его, меня внезапно охватывает озноб. Я чувствую, будто с нами в комнате есть еще что-то или где-то совсем рядом — притаилось под кромкой крошечного окна и проводит странной пятерней по стеклу. Джудит выполняет мою просьбу, и мы наблюдаем, как почти затухшие угли разгораются и огонь пожирает бумагу.

— Точно, прорицание, — Джудит цокает языком. — По крайней мере, можно подумать, что ересь может принести пользу.

Я смотрю на руки, сцепленные на коленях, и замечаю, что они испачкались в угольной крошке. Я встаю и иду к раковине. Наливаю воду из кувшина — она чистая и ледяная. Опускаю руки в таз, вынимаю, вытираю о сорочку, и тут я вижу это — отражение моей собственной склоненной головы, изгиб шеи, а еще что-то темное позади. Похожее на руку. Руку, которая тянется к моему горлу. Во рту появляется металлический привкус, похожий на привкус крови.

Я вздрагиваю, Джудит смотрит на меня, между бровей залегла складка.

— Бэкки?

Я ничего ей не рассказываю, говорю только, что устала. Прикладываю влажные ладони к щекам.

— Я не хотела пугать тебя, Бэкки, — говорит Джудит осторожно. Она беспокоится, что я расскажу. Где она этому научилась? Скорее всего, у матушки Кларк. Очень похоже на ее штучки-дрючки. Но зачем Джудит понадобились умения этой женщины? У нее нет возлюбленного для заклинаний.

— Не беспокойся, — говорю я ей, возвращаюсь в кровать, поворачиваюсь на бок и натягиваю грязные простыни выше подбородка. Она недолго смотрит на меня, заинтригованная, но затем присоединяется ко мне, задувает свечу и накидывает на нас покрывало.

Я долго лежу без сна, в темноте, и размышляю о том, что увидела, или мне показалось, что увидела, а еще о том, есть ли на самом деле разница, когда что-то видишь и когда кажется, что видишь. Я не суеверна — я практична. Я приучила себя видеть и слышать. В своей жизни я насмотрелась достаточно страданий, чтобы знать, что больное сознание способно плодить всевозможные фантомы, которые якобы витают вокруг. Если скисло молоко или спуталась грива у лошади, гораздо проще оговорить какого-нибудь призрака или кобольда, чем допустить, что виной всему собственные неряшливость и неопрятность. По-моему, это и есть гордыня: все эти Иезавели, которые считают, будто они настолько красивы, что даже Дьявол соблазнится, выдумывают подворья, полные демонов, готовых сосать их красивые сиськи, а все потому, что их мужья предпочитают пялиться на дно пивной кружки, а не на свою женушку. Нет. Не нужно воображать себя ведьмой. Вообще не нужно себя никем воображать. Немного боли и почти никакой радости, влажные чулки и холодные кровати, но твое тело работает, Ребекка, твои глаза остры, придет время, и какой-нибудь мужчина предпочтет тебя или, по крайней мере, не скажет «нет»…