— Хочешь увидеть трагедию, не так ли?

Я выдохнул.

— Мне просто нравится, когда умирает нечто прекрасное.

Она снова посмотрела на меня. Тени в комнате очертили её лицо так, что она была похожа на призрака. Я понял, почему Эндрю рисовал её.

Прекрасный кошмар.

Девушка снова подняла скрипку и начала играть. Я внимал музыке, и чем больше слушал, тем больше погружался в незнакомую мне боль. Я почувствовал в тишине и спокойствии, как у меня ноют глаза неизвестно от чего. Чувствовал и то, что всё в жизни не важно. Что всё временно, непостоянно, а жизнь…

Хотелось бы подумать: всегда заканчивается.

Только я не был в этом уверен.

Она продолжала играть, даруя миру невидимую прелесть. Слышимую печаль и ощутимую скорбь. Красоту праха и окончания, судьбы и рока.

Она продолжала играть для меня и темноты, которая нас сковывала. Впрочем, темнотой был и я сам.

— Умирающие любят чувствовать жизнь напоследок, — я не понял, сказал это вслух или только подумал. Девушка не смотрела на меня, но мои слова часто игнорировали.

Я слушал её колыбельную, утопая в прохладе тьмы, пока смерть не подкралась к музыканту, запустив свои тощие пальцы в короткие волосы девушки. Она упала на колени. Я смотрел.

Она задыхалась. Я спросил:

— Тебе помочь?

Она печально улыбнулась.

И тогда я понял.

Смерть, только лишь погладив скрипача, протянула свои руки ко мне. Я не пытался вырваться. Мне сжали запястья.

— А. Я понял. Ты ведь акула, верно?

Она ещё раз улыбнулась. Я увидел клыки ещё более ясно. Однако они существовали лишь в моем воображении, как и всё это.

— Верно, ворон. И ты попался.

Я откинул голову, когда мне перерезали горло. Ещё удар — и отлетела голова.

Последнее, что я увидел, — это скрипка.

Просто она лежала на полу напротив моих мёртвых глаз.

Выходит, предсмертная мелодия была для нас обоих.

Девушка рухнула рядом, захлебнувшись в собственной крови.

Она была акулой, но всё же не лгала.

Я умер шестьсот шестьдесят шестой раз. Умирая в шестьсот шестнадцатый, я думал, что не дойду до такого. И пускай я не верил во всю эту ерунду с числом зверя, но для других это значило, что я теперь стану причиной их будущей гибели.

Гибели всего.

III

Поджигатель душ и лезвий

Волк

Когда я вернулся в комнату, попрощавшись с Дрю, холод пробрался сквозь мой джемпер, а за ним и прямо под кожу. По спине пробежали мурашки.

Он стоял у окна и молча глядел на горизонт. Не курил. Просто смотрел.

Я давно перестал удивляться чужим странностям, но всё же люди иногда поражали.

Олеан дрожал в одной футболке. Школьная форма и толстовка валялись возле кровати.

Он уставился в темноту за окном, наслаждаясь пронизывающим холодом.

Возможно, люди любят смотреть в окна вот так вот, потому что, глядя вперёд, туда, в пустоту, где совсем никого нет, ощущаешь это победоносное одиночество. Будто ты один во всем мире. А что у тебя за спиной — не важно. Главное — то, что впереди. В окне.

Я видел, что он плотно сжимает челюсти, чтобы не стучать зубами. И задумался, долго ли он стоит вот так, впуская в нашу комнату мороз.

Волосы Олеана засыпал снег. Ему ведь холодно, но я знал: думает он вовсе не об этом. Ла Бэйл всегда говорил, что ему плевать на это. «Я всё равно не заболею, — говорил он, глядя себе под ноги. — Никогда».

Я почувствовал привкус одиночества, царящий в атмосфере вокруг него. Что-то незримо-болезненное, незнакомое, но вместе с тем невыносимо близкое.

Он всегда зависал так после смерти.

Я вижу его мёртвым, вернее, только что ожившим только второй раз за весь период нашего знакомства.

Он смотрит пустым и одновременно о многом говорящим взглядом во тьму, нависающую над морем, и я, позволяя ему дальше коченеть и думать о вечном, ухожу к себе. Холод медленно гладит мою спину.

* * *

Я пытался объяснить Олеану, как сделать задание по информатике. Нужно было выполнить проект всего из двух действий. Тему мы только прошли, но это было довольно легко.

Правда, ла Бэйл и одноклассница, сидящая с нами за огромным столом в кабинете информатики, так не думали.

Почти белоснежные волосы Олеана, как обычно, были сплетены в тонкую косичку сбоку, а средней длины волосы слегка прикрывали уши. Выглядел он как обычно, но сильно уставшим. Впрочем, мы все выглядели не особо свежо.

В этом интернате, который все пытались оптимистично называть «лицеем», никто не мог выглядеть свежо.

Я, снова отвлекаясь от собственного задания, которое решил перепроверить, указал пальцем на значения в контрольном листке.

— Не тупи. Рисуй таблицу, как у меня, только вот сюда тебе надо…

Я начал упрощённо объяснять суть задания и что надо делать. Олеан, сосредоточенно слушая меня — впрочем, может быть, он и не слушал, — кивал, что-то бубня себе под нос. Девушка, сидевшая ближе к Олеану, снова жалобным тоном позвала меня. Я опустил взгляд в свой лист.

Чёрт! Что за тупой косяк. Я и правда сделал ошибку в подсчёте.

Олеан ткнул меня локтем в бок. Я посмотрел в его задание.

— Блин, что за хрень? Почему у тебя везде единицы? Дай сюда.

Я забрал его листок и начал проверять. Значения в столбике «a» были наполовину верные, а вот столбик «b» явно был посчитан неправильно. Видимо, он перепутал значения, когда считал по таблице.

Я положил перед ним свой проект и ткнул пальцем в нужный столбец.

— Пиши тут: три. Так, — я посмотрел на задание снова. — Тут верно… А тут снова нет. Пять. Дальше…

Я пару раз, насмехаясь, похвалил его за правильные ответы. Кажется, его раздражало, когда я в шутку дразнил его тупым.

Так мы и выполнили его задание. Одноклассница все ещё просила помочь, но мне уже нужно было дорабатывать свою часть проекта. Она отличница, сама не справится?

Олеан, до этого кисло улыбаясь, стёр недоухмылку с лица и посмотрел на меня серьёзно.

— Если человек не понимает какого-то одного предмета или даже просто одной темы в нём, не значит, что он тупой.

Я поднял взгляд. На секунду мне показалось, что его серые глаза стали темнее, чем вчера.

Я криво улыбнулся.

— Неужели… Ладно, чего ты. Я же тебе объяснил, — я снова протянул руку и повернул на себя его листок. — И ты понял. Ты молодец. Стой, погоди, тут что-то…

Так мы и просидели весь урок. В итоге оказалось, что я, запутавшись в собственных мыслях, не совсем верно подсказал Олеану первое задание, где таблицу начертить надо было самим. Нам таких не попадалось, и я не сразу увидел, как надо. Впрочем, учительница сказала, что, «если мы хотя бы пытались, тройку поставит». Олеан, не злясь на меня за мою ошибку, процитировал это и ответил, что всё нормально.

Всё нормально с информатикой, но не с ним.

Я бы хотел спросить. Но промолчал.

Потому что это не моё дело.

Моё дело — помочь ему с занятиями, раз уж я это могу. Моё дело — просто считать цифры.

— Какой следующий урок?

Олеан вышел из кабинета вслед за мной.

— Наш любимый. Защита от тёмных искусств. — Он поправил лямку портфеля. Я ухмыльнулся.

— Ты имеешь в виду «защита от геометрии»? — так мы шутили над учителем, потому что он не преподавал, а скорее отпугивал нас от данной науки.

— Именно.

Мы вышли в коридор, направляясь к лестнице. Из соседнего кабинета медленно выполз Эндрю. Его пальцы, как всегда, были чёрными от грифеля карандаша, а лицо, покрытое ссадинами, испачкано в чернилах. Я сказал ему об этом, и он начал смешно тереть нос и щёки, пытаясь отмыться. Очень быстро Дрю бросил это дело.

Некоторые уроки у нас были совместными, но я почти никогда не обращал внимания на других учеников из параллели.

Когда мы дошли до кабинета геометрии, оказалось, что нас ждёт другой урок. Об этом сообщил учитель по литературе, что странно: обычно про изменения в расписании писали на листке и вывешивали на доску объявлений или предупреждали в столовой за завтраком.

— И на что же? — переспросил я парня, который пришёл к нам с информацией от литературоведа. — В смысле, поменяли.

— На технику выживания, — пожал плечами тот. От этой новости Олеан недовольно закатил глаза.

Он не любил и обычную физкультуру, а техника выживания была усложнённой версией ненавистного предмета с различными нестандартными техниками. Впрочем, у него неплохо получалось. Олеан просто ленился. Мне же урок нравился: нас могли учить держать в руках огнестрельное оружие — разумеется, незаряженное — или фехтовать, а также обороняться от нападений и другим видам борьбы. В моей прежней школе такого не было, поэтому я довольно кивнул. Физкультура мне была запрещена из-за сердца. Вернее, его отсутствия. Но вот техника выживания была предметом обязательным, и откосить от неё было невозможно, к тому же, как говорили преподаватели, подобная нагрузка мне просто необходима. Посещать физкультуру мне запрещала давнишняя бумажка из личного дела, я вполне могу заниматься спортом, но… кого это волнует.

Придумали же они развлечение. Хотя, чем бы ещё отличалась наша школа от обычной, кроме звания лицея и уединённости на отдельном острове? Тюрьма чёртова.

Я отогнал эти мысли прочь. Техника выживания — это круто. Нас должны были научить сражаться. А вот зачем это нам — дело десятое… И по лёгкому шепотку в коридорах я понимал, что именно сегодня наши изначальные тренировки с обычным учителем физкультуры закончились и мы будем упражняться с чем-то покруче пустого автомата или пистолета, стреляющего холостыми патронами. А может быть, снова будут шпаги?