Его глаза родились

В безумной кружащейся скале

они ищут Сизифа —

его глаза родились,

его глаза родились

в глазах растерянных пожарных

и спрашивали об Ариадне,

его глаза родились

в пути, пролившемся словно кровь

из тела этого места,

в мире, облаченном в лицо смерти:

ни язык не минует его, ни голос —

его глаза родились.

Покрывало песен

Во имя своей истории на родине тины

его рот, когда голоден, пожирает

и умирает, а ты не знаешь, как умирают вёсны

за этим длинным покрывалом

из песен.

Вот зерно его поверенного,

насельника долин жизни.

Медина

1

Встреть его, Медина,

иглами или встреть камнями

и сложи свои руки

в арку, чтобы укрыться под ней,

минуя могилу, коронуй его виски

клеймом или углем —

да возгорится Михьяр.

2

Больше реки́ и оливы,

и ве́тра, что здесь или там,

больше ле́са и о́строва,

больше тучи,

что идет за ним тихим путем,

и перед сном читает его книгу.

Колокол

Клонится пальма,

клонится день и небо —

он грядет, такой же как мы,

совсем не похожий на небо,

что во имя его приподняло

свою дождливую крышу,

и оно гудит словно лицо,

зеленым колоколом

возвышаясь над нами.

В ее ладонях

Простерся его покой

к родине мертвых, к немым улицам,

и когда смерть прилипла к его глазам,

он оделся в кожу земли и вещей

и теперь спит в ее ладонях.

В его глазах

Он достает из глаз

жемчужину; из дней и ветров —

искру; из своих ладоней,

из дождливых островов —

гору, и творит утро.

Я его знаю: в его глазах —

пророчество морей,

он назвал меня историей и поэзией,

омывающими это место,

я знаю его — он назвал меня потопом.

Иные

Он знал иных,

он бросил скалой в них и вернулся

с лучшею частью дня,

и зубами, что уже чуют зародыш,

его лицо нависает над далекими склонами,

он сгибается над ними и светит;

но если он встретит только себя, то уйдет,

но если он никого не увидит, то вернется

с лучшею частью дня,

стирая поверхность близкого неба.

Святой варвар

Этот Михьяр — твой святой варвар,

страна моя, страна видений и тоски,

он несет мое лицо, надевает мою губу —

это маленькое время одолело заблудших.

Этот Михьяр — твой святой варвар,

под ногтями у него кровь и бог;

он — несчастный творец, он влюблен

в своих поэтов, и он сам заблудился.

Псалом

Я иду, моя бездна со мной. Я запутываю дороги, достигшие предела; я прокладываю дороги, долгие как воздух и пыль, созидая врагов из своих же шагов, врагов мне по росту. И проста моя пропасть, и руины — мои заступницы.

Я — это смерть.

Я — свое надгробное слово: я истребляю, ожидая того, кто истребит меня. Все как задумал я в дыме и волшебстве. Так живу я в памяти воздуха.

Я выясняю тон нашего века и его надлом — век крошится песком, слипается цинком; век туч, прозванных ордами, и пластинок, прозванных мозгами. Век покорности и иллюзий, век кукол и пугал, век ненасытного мига, век бездонного упадка.

Мои жилы не срослись с этим веком: я рассеян, и ничто меня не соберет. Я созидаю страсть, словно это дыханье дракона.

Я переживаю тайну на груди восходящего солнца. Я укрываюсь детством ночи, пока моя голова лежит на коленях утра. Я ухожу, сочиняя книги исхода, и встретить меня невозможно.

Ведь я — пророк и скептик.

Я замешиваю тесто упадка: пусть мое прошлое пребывает в упадке — я выбираю себя. Я раскатываю век и истончаю его; я зову его: — о чудовище-оборотень, о оборотень-чудовище, — я смеюсь и плачу.

Ведь я — паломник, одолевший эпоху.

Я заметаю следы, вывожу внутри себя пятна. Я отмываю себя изнутри, чтобы остаться пустым и чистым. Так в глубине себя я живу.

Пролитой кровью питаются мои корни, и среди собственной смерти не нахожу я места. Жизнь — это жертва, и мне неизвестна смерть: мое время сокрыто, хотя и видимо взглядом, а вечером волны служат мессу, и пугает меня вода.

Ведь я тороплюсь, и смерть между моими глазами множеством ветров следует за мной. Я смеюсь вместе с ней и плачу среди нежных ресниц: о смерть-затейница, смерть-плакальщица.

Я знаю, моя смерть в расцвете, я проникаю в могилу и гнусавлю свои слова, но все же я жив: кроме меня все это знают,

я нападаю и искореняю, преодолеваю и презираю. Когда я все преодолею, из другого мира обрушится водопад; когда я преодолею смерть и дальше не будет хода,

я остановлюсь, я укроюсь самим собой.

Присутствие

Я открываю дверь в земле,

я развожу огонь присутствия

среди облаков, что сталкиваются или длятся,

среди океана и возлюбленных волн,

среди гор и лесов, среди скал,

я создаю ночи, беременные

родиной, из пепла корней,

из полей моих песен, из грома и его раскатов,

я поджигаю мумию эпох.

Новый завет

Он не знает, как говорить эти слова,

он не знает го́лоса пустоши,

он — дремлющий каменный жрец,

согбенный под дальними языками.

Вот он движется под осыпью

в климате новых букв,

отдавая поэмы грустным ветрам,

грубо волшебно как медь —

он язык на волнах между мачт,

он всадник чужих слов.

Предел неба

Он видит во сне, как бросает глаза

в глубину приходящего города,

видит, как танцует посреди бездны,

видит, как забывает дни, что пожирают всё,

дни, что всё создают;

видит, как он возрождается, как разрушается

словно море — что торопит тайны,

зачинает новое небо на пределе неба.

Видение

Я вижу между подлыми книгами

под куполом желтым,

как летит ветхий город,

вижу стены из шелка

и казненную звезду,

что плывет в зеленой бутыли,

я вижу статую из слез,

из горшков и кувшинов,

и как падают ниц

перед правителем.

Как нужно упасть

Я живу между чумой и преисподней,

у меня есть язык, есть немые миры,

я живу в яблоневом саду и на небе,

в первом счастье, в отчаянье,

в ладонях у Евы —

хозяином про́клятых деревьев,

хозяином их плодов;

я живу между искрами и облаками,

внутри растущего камня, в книге,

что знает тайны и как нужно упасть.

Диалог

— Где же ты был?

Что за свет плачет под твоими ресницами?

Где ты был?

Покажи, что ты написал? —

Я не ответил ей. Я не знал ни слова

и сейчас я порвал все бумаги,

я не смог найти звезду под тучами чернил.

— Что за свет плачет под твоими ресницами?

Где же ты был? —

Я не ответил ей. Ночь была бедуинским

шатром, а свечи — племенем,

а я изможденным солнцем,

под которым земля продолжает свой рост

и блуждает праведник в долгом пути.

Псалом

Я играю со своей страной;

Я вижу, как ее грядущее проступает за страусиными ресницами. Я соблазняю ее историю, ее повседневность, обрушиваюсь на них как скала или гром. На изнанке полдня я запускаю ее историю.

Я чужой вам, я на другой стороне. Я собой заселяю страну — и во сне, и наяву, я раскрываю бутон, и живу в нем.

Нужно, чтобы нечто рождалось, и я молниям открываю пещеры под собственной кожей, я строю гнезда. Нужно, чтобы я громом прошел сквозь соломенно-грустные губы, между камнем и осенью, между плотью и порами, между одним бедром и другим.

И поэтому я пою: — Приди ко мне, образ, наша агония тебе к лицу.

И поэтому я кричу и пою: — Кто принял нас здесь по-матерински, кто кормит нас смертью?

Я приближаюсь к себе, приближаюсь к развалинам. Меня охватывает губительное молчание — мал, чтобы канатом обернуться вокруг земли, и вовсе не настолько остер, чтобы пронзить лик истории.

Вы хотите, чтобы я был как вы. Вы ва́рите меня в котелке ваших молитв, вы меня разбавляете солдатской похлебкой, добавляете перец тирана, и разбиваете меня как царский шатер, воздвигая мой череп как флаг.

— О, смерть моя,

приходи вместе со всем этим ко мне, я бегу, бегу, бегу к тебе.

Даль отделяет вас от меня огромностью грезы.

Я дразню в вас гиен и дразню богов. Я высаживаю в вас смуту и вскармливаю вас лихорадкой, я учу вас странствовать без проводников. Я — полюс ваших экваторов, я — проходящая весна. Я — дрожь в ваших глотках, и ваши слова пропитаны моей кровью.

Ты подползаешь ко мне как ящерица, я привязан к твоей пыли. Но нас ничто не связывает, а разделяет всё. Пусть один я сгорю, пусть пройду сквозь вас световым копьем.

Я не могу жить с вами, не могу жить ни с кем, кроме вас. Вы — волны моих чувств, и мне нигде не скрыться от вас. Но закричите же: «Море! Море!» Но поймите, что на вашем пороге солнечные бусы.

Откройте мою память, обнаружьте мое лицо под ее словами, мои буквы. Когда вы увидите пену, ткущую мою плоть, и камень, растворенный в моей крови, вы увидите и меня.