Чиро в свои пятнадцать вымахал под метр восемьдесят. Он окреп на монастырском рационе из яиц, пасты и дичи. Песочного цвета волосы и зеленовато-голубые глаза составляли яркий контраст с темной, истинно итальянской мастью жителей этих гор. Густые брови, прямой нос и пухлые губы были свойственны скорее швейцарцам, жившим к северу, за близкой границей. Однако темперамент у Чиро был истинно романский. Сестры смиряли его горячность, заставляя сидеть тихо и повторять молитвы. И он учился дисциплине и смирению, потому что хотел порадовать женщин, приютивших их с братом. Ради сестер из Сан-Никола он был готов на любые жертвы.

Не имея ни связей в обществе, ни семейного дела, которое можно было бы унаследовать, ни каких-либо перспектив, мальчики вынуждены были полагаться только на самих себя. Эдуардо изучал латынь, греческий и античных классиков, в то время как Чиро заботился о саде и постройках. Братья Ладзари получили монастырскую выучку, приобрели, столуясь с монахинями, прекрасные манеры. Они росли, не чувствуя поддержки близких, и это многого их лишило, но также даровало самостоятельность и зрелость.

Чиро шел через оживленную площадь, удерживая на плечах длинный деревянный валик, вокруг которого были обернуты свежевыглаженные алтарные покровы. Дети играли рядом с матерями, пока те мыли ступеньки своих домов, развешивали выстиранное белье, выбивали ковры и готовили вазоны и ящики для цветов к весенней посадке. Воздух был напоен запахом свежей земли. Все вокруг было исполнено радости от того, что месяцы изоляции наконец позади, — будто горные деревушки с облегчением выдохнули, освободившись от холодов и многослойных одежек.

Сбившаяся в кучку ребятня засвистела Чиро вслед.

— Осторожнее с панталонами сестры Доменики! — крикнул кто-то.

Чиро обернулся к мальчишкам, сделав вид, будто замахивается тяжелым валиком.

— Монашки не носят панталон, зато твоя сестра носит!

Мальчишки рассмеялись. Чиро двинулся дальше, крикнув напоследок:

— Передай от меня привет Магдалене!

Держался он точно генерал при полном параде, хотя на нем были всего лишь обноски из корзины с пожертвованиями. Он отыскал там пару плотных мельтоновых брюк и клетчатую рабочую рубаху из шамбре, но с обувью дело обстояло куда хуже. Ножищи у Чиро Ладзари вымахали огромные, и ботинки такого размера в корзине с пожертвованиями встречались не часто. На поясе у него позвякивала связка ключей, прицепленных к латунному кольцу, — тут были ключи от всех дверей в церкви и монастыре. По настоянию дона Грегорио алтарные покровы доставляли через боковой вход, дабы не мешать прихожанам заходить в церковь на протяжении всего дня и тем самым дать им возможность положить в ящик для бедных лишнюю монетку.

Чиро вошел в ризницу, небольшую комнату за алтарем. Воздух пах пчелиным воском и ладаном, напоминая об аромате в ящике комода. Розовый луч из круглого витражного окна падал на простой дубовый стол в центре комнаты. Вдоль стен стояли шкафы с облачениями.

С внутренней стороны на двери висело высокое зеркало в серебряной раме. Чиро вспомнил день, когда оно здесь появилось. Он еще подумал — странно, что священнику понадобилось зеркало. В конце концов, в ризнице его не было с четырнадцатого века. Чиро понял, что дон Грегорио повесил зеркало собственноручно: его тщеславие не настолько разрослось, чтобы он попросил об этой услуге Чиро. Человек, которому нужно зеркало, на что-то еще надеется.

Чиро положил покровы на стол, затем подошел к внутренней двери и заглянул в церковь. Скамьи были почти пусты. Там сидела лишь синьора Патриция д’Андреа, самая старая и набожная прихожанка в Вильминоре. На склоненную в молитве голову была накинута белая кружевная мантилья, придавая старушке вид поникшей лилии.

Чиро вошел в церковь, чтобы сменить лежавшие там покровы. Синьора д’Андреа поймала его взгляд и сурово посмотрела в ответ. Он вздохнул, встал перед алтарем, помедлил, преклонил колени и сотворил обязательное крестное знамение. Снова взглянул на синьору, которая одобрительно кивнула, и почтительно склонил голову. Губы синьоры сложились в довольную улыбку.

Тщательно свернув использованные покровы в тугой узел, Чиро отнес их в ризницу. Развязал атласные ленты, снял свежие покровы с валика и вернулся в церковь, неся перед собой вышитое белое полотно, подобно подружке невесты, поднимающей шлейф подвенечного платья.

Выровняв на алтаре накрахмаленный покров, он расставил по углам золотые подсвечники, чтобы прижать ткань. Достал из кармана маленький ножик и начал снимать капли воска со свечей, пока их поверхность не стала гладкой. Жест этот был данью матери. Она просила всегда делать то, что требуется, без напоминания.

Перед тем как уйти, он снова взглянул на синьору д’Андреа и подмигнул ей. Та покраснела. Чиро, монастырский сирота, вырос настоящим сердцеедом. С его стороны такое заигрывание было просто инстинктом. Чиро здоровался с каждой встречной, приподнимая свою подержанную шляпу, охотно помогал донести покупки и расспрашивал о семьях. С девчонками своих лет он болтал с природной легкостью, восхищавшей других мальчишек.

Чиро ухаживал за всеми женщинами городка, от школьниц с их мягкими кудряшками до престарелых вдов, сжимавших в руках молитвенники. В женском обществе он чувствовал себя уютно. Иногда он думал, что понимает женщин лучше, чем представителей своего пола. И уж точно он знал о девушках больше, чем Эдуардо, который был таким невинным! Чиро гадал, что станет с братом, когда они покинут монастырь. Себя он считал достаточно сильным, чтобы смело встретить самое худшее, Эдуардо же — нет. Умнику вроде брата нужна монастырская библиотека, письменный стол с лампой и связи, которые давала церковная переписка. Чиро же точно сумеет выжить во внешнем мире. Игги и сестры научили его всякому ремеслу. Он может работать на ферме, чинить разные вещи и мастерить из дерева что угодно. Жизнь вне монастыря наверняка не сахар, но у Чиро были навыки, чтобы устроиться в этой жизни.

В ризницу вошел дон Рафаэль Грегорио. Он выложил на стол медные монеты из церковной копилки. Дону Грегорио было тридцать, рукоположили его совсем недавно. Он носил длинную черную сутану, застегивавшуюся снизу доверху на сотню маленьких пуговиц из эбенового дерева. Чиро гадал, благодарен ли священник сестре Эрколине, множество раз проходившейся по петлям утюгом, чтобы те стали плоскими.

— Ты приготовил растения для посадки? — осведомился священник. Белоснежный римский воротник оттенял его густые черные волосы. Волевой подбородок, аристократический прямой нос и карие глаза с тяжелыми веками придавали ему вид сонного Ромео, тогда как вы ожидали встретить честный взгляд мудрого слуги Господа.

— Да, отец. — Чиро склонил голову, чтобы выразить священнику почтение, как его научили монахини.

— Я хочу, чтобы дорожку обсадили нарциссами.

— Учту ваше пожелание, падре, — улыбнулся Чиро. — Я позабочусь обо всем. — Он поднял со стола валик. — Я могу идти, дон Грегорио?

— Ступай, — ответил священник.

Чиро толкнул дверь.

— Я бы хотел хоть иногда видеть тебя на мессе, — произнес дон Грегорио.

— Падре, вы же знаете, как бывает. Если я не подою корову, не будет сливок. Если не соберу яйца, сестры не испекут хлеб. А если они не испекут хлеб, нам нечего будет есть.

Дон Грегорио улыбнулся:

— И все-таки можно найти время посетить службу.

— Это верно, падре.

— Так я увижу тебя на мессе?

— Я много времени провожу в церкви — подметаю, мою окна. Думаю, если Господь ищет меня, он знает, где меня найти.

— А моя работа в том, чтобы научить тебя искать Его, а не наоборот.

— Понимаю. У вас своя работа, у меня своя.

Чиро закинул пустой деревянный валик на плечо, как ружье, прихватил узел с покровами для стирки и вышел. Дон Грегорио слышал, как Чиро свистит, уходя по дорожке, которая вскоре будет обсажена желтыми цветами.

Чиро открыл дверь комнаты, которую они с Эдуардо делили в домике садовника. Сначала братья жили в главном здании монастыря, на первом этаже. Келья была тесной и шумной. Постоянное шарканье монахинь, направлявшихся из монастыря в церковь, не давало мальчикам спать, а порывы зимнего ветра — входная дверь то и дело открывалась — врывались ледяными сквозняками. И Чиро с Эдуардо были счастливы, когда монахини переселили их в садовый домик, в большую, хорошо освещенную комнату. Сестра Тереза и сестра Анна-Изабель постарались сделать комнату уютной: освободили захламленное помещение от старых цветочных горшков, корзин для обрезков и старомодных садовых инструментов, развешенных по стенам, точно украшения. Монахини перенесли в домик две крепкие кровати, шерстяные одеяла и подушки — плоские, как облатки для причастия. В комнате появились также стол и масляная лампа, керамический кувшин и таз на подставке рядом со столом. У мальчиков было самое необходимое, но и только.

Чиро рухнул на свою койку, Эдуардо занимался за столом.

— Я подготовил камины, все до одного.

— Спасибо. — Эдуардо не отрывал глаз от книги.

— И видел сестру Анну-Изабель в одной юбке. — Чиро перекатился на бок и отстегнул кольцо с ключами от пояса.

— Я надеюсь, ты отвел глаза.

— Пришлось. Я должен хранить верность.

— Богу?

— Проклятье, нет. Я же влюблен в сестру Терезу, — поддразнил брата Чиро.

— Ты влюблен в ее равиоли с каштанами.

— И в них тоже. Женщина, которая может примирить меня с тем, что мы всю зиму едим каштаны, для меня самая прекрасная.

— Это все приправы. Много шалфея и корицы.

— Откуда ты знаешь?

— Видел, как она готовит.

— Если когда-нибудь оторвешь голову от книги, сможешь заполучить какую-нибудь девчонку.

— Тебя только две вещи интересуют: девушки и когда обед, — улыбнулся Эдуардо.

— И в чем проблема?

— Чиро, у тебя светлая голова.

— Я ею пользуюсь.

— А можешь пользоваться больше.

— Лучше выезжать на своей наружности, как дон Грегорио.

— У него не только внешность. Он образованный человек. Принявший сан. Ты должен уважать его.

— А тебе не следует его бояться.

— Я не боюсь его. Я его почитаю.

— Тьфу. Святая Римская церковь меня не интересует. — Чиро скинул ботинки. — Свечи, колокола, мужчины в платьях. Ты видел в колоннаде Кончетту Матроччи?

— Да.

— Вот красавица! Эти золотые волосы! Это лицо! — Он мечтательно закатил глаза. — И фигура! — Чиро присвистнул.

— Она уже три года в одном и том же классе в школе при церкви Санта-Мария Ассунта. Умом не блещет.

— Может, ей просто не по нраву корпеть над книжками. Может, она мечтает повидать мир. Может, хочет, чтобы я прокатил ее в коляске.

— У тебя есть велосипед.

— Ты и вправду ничего не знаешь о девушках. Им нужно самое лучшее — или ничего.

— Кто научил тебя, как обращаться с женщинами? Игги?

— Сестра Тереза. Она втолковала мне, что женщины заслуживают уважения.

— Она права.

— Ну, про всех я не уверен. — Чиро казалось, что уважением не стоит разбрасываться, как разбрасывают зимой сено на ледяных дорожках. Его еще надо заслужить.

— Если ты выкажешь хоть небольшое усердие в духовной жизни и хоть иногда потрудишься приходить к мессе, возможно, дон Грегорио одолжит тебе коляску, — сказал Эдуардо.

— Ты с ним ладишь. Спроси, могу ли я взять ее.

— Придется тебе ходить пешком. Не стану я его просить.

— Бережешь его благосклонность для чего-то более важного?

— Что может быть важнее Кончетты Матроччи? — сухо ответил Эдуардо. — Сам подумай. Коляска священника доставляет лекарства больным. Отвозит стариков к доктору. Развозит еду бедным…

— Ладно, ладно. Я понял. Стремлениям моего сердца не сравниться с деяниями милосердия.

— Даже близко.

— Придется придумать, чем еще ее поразить.

— Поработай над этим, а я продолжу изучать Плиния, — откликнулся Эдуардо, пододвигая лампу поближе к книге.

Каждую пятницу дон Грегорио служил утреннюю мессу для учеников приходской школы. В почтительном молчании они входили в церковь по двое, младшие впереди, вслед за сестрой Доменикой и сестрой Эрколиной.

На девочках были серые шерстяные платья без рукавов, белые блузки и голубые муслиновые передники, а мальчики носили темно-синие свободные брюки и белые рубашки. По выходным матери стирали сине-белую форму и развешивали ее на веревках по всей деревне. Издали казалось, что это реют на ветру морские флаги.

Чиро стоял за колонной на переполненной галерее, прямо над скамьями и вне поля зрения дона Грегорио. В школе оставались только два мальчика его возраста, большинство бросали учиться в одиннадцать, чтобы работать в шахтах. Пятнадцатилетние Роберто ла Пенна и Антонио Баратта были исключением, они собирались стать врачами. Роберто и Антонио прошли к алтарю, преклонили колени и отправились в ризницу, чтобы, переодевшись в красные стихари, прислуживать дону Грегорио.

Чиро наблюдал, как девочки постарше одна за другой усаживаются на скамью. У Анн Калабрезе, старательной и скромной, очаровательные ножки — тонкие лодыжки и маленькие ступни. У Мари де Каро, долговязой и нервной, осиная талия и стройные бедра. А у пухленькой Лилианы Гондольфо — высокая грудь, мягкие руки и безразличный волоокий взгляд.

Кончетта Матроччи, самая красивая девочка в Вильминоре, скользнула на скамью последней. И Чиро немедля охватило любовное томление. Кончетта обычно опаздывала к мессе, и Чиро решил, что она не более набожна, чем он сам. Эта небрежность сквозила и в ее естественной красоте.

Светлые волосы Кончетты, точно в тон золотой вышивке на облачении дона Грегорио, свободно спускались на плечи, лишь две тонкие косички обвивали голову наподобие лаврового венка. Кончетта была хрупкой и бледной, лицо цвета ванильного пирожного, присыпанного сахарной пудрой. Синие глаза того же оттенка, что волны озера Эндине, а ресницы напоминали черный песок побережья. Несмотря на хрупкое сложение, формы Кончетты радовали глаз. Чиро так и представлял, как поднимает ее на руки.

Чиро сполз на пол, прислонился спиной к колонне и битый час глазел через перила на предмет своей страсти.

Следя за ходом мессы, Кончетта обычно то поднимала глаза к витражной розе над алтарем, то утыкалась взглядом в раскрытый молитвенник.

O salutaris Hostia,
Quae caeli pandas ostium,
Bella premut hostilia,
Da robur, fer auxilium [О Жертва искупления, // Врата небес открывшая, // Теснят нас силы вражие, // Дай помощь нам и мужество. // Молитва, текст которой приписывают Франциску Ассизскому. Часть литургии, молитва перед принятием Святых Даров (лат.).].

Чиро воображал, как целует влажные розовые губы, произносящие зазубренную латынь. Кто только придумал женщин, размышлял он. Чиро мог не верить обещаниям Святой Римской церкви, но признавал, что от Господа есть толк, раз создал такую красоту.

Бог придумал девушек, и одно это делает Его гением, подумал Чиро, когда девочки поднялись с колен и вышли в главный проход.

Чиро во все глаза глядел из-за колонны, как Кончетта преклоняет колени для причастия. Дон Грегорио положил тонкую облатку на язык Кончетте, она склонила голову и перекрестилась, прежде чем встать. Каждое ее движение было предсказуемо. Чиро не отрывал от нее глаз, пока она возвращалась к скамье, где сидели другие девочки.

Почувствовав, что на нее смотрят, Кончетта подняла глаза к галерее. Чиро поймал ее взгляд и улыбнулся ей. Кончетта поджала губы, а затем склонила голову в молитве.

Дон Грегорио пропел:

— Per omnia saecula saeculorum [Во веки веков (лат.).].

Ученики ответили:

— Amen.

Они поднялись с колен и снова уселись на скамьи.

Лилиана склонилась к уху Кончетты и что-то прошептала, та улыбнулась в ответ. Чиро вглядывался в ее улыбку, особый дар этого весеннего утра, — обычно во время мессы не улыбались. Мимолетный взгляд на ее белые зубы и совершенные ямочки — отличная плата за то, что встал до рассвета, чтобы открыть церковь.

Чиро планировал свой день в надежде где-нибудь столкнуться с Кончеттой. Отправляясь с поручением, он мог сделать крюк, чтобы взглянуть, как она идет из школы в храм. Он мог пропустить ужин и ходить голодным ради единственного короткого «чао, Кончетта», когда она прогуливалась со своей семьей во время la passeggiata [Прогулка (ит.).]. Одной ее улыбки было довольно, чтобы поддержать его силы. Кончетта вдохновляла его на то, чтобы работать лучше, чтобы быть лучше. Чиро надеялся произвести на нее впечатление еще не известными ей сторонами своего характера — например, прекрасными манерами, которые воспитали в нем монахини. Похоже, что хорошие манеры молодого человека важны для юной дамы. Чиро знал, что если представится случай, то он сможет сделать Кончетту счастливой. Из смутных глубин памяти он извлек воспоминание о том, что когда-то его отцу удалось составить счастье его матери.

Ученики преклонили колени для последнего благословения.

— Dominus vobiscum [Господь с вами, — формула прощания и благословения (лат.).]. — Дон Грегорио простер руки к небу.

Ученики ответили:

— Et cum spiritu tuo [И с духом твоим (лат.). (Аналог в церковнославянском — «И духове твоему».)].

— Abi in pace [Идите с миром (лат.).]. — Дон Грегорио сотворил в воздухе крестное знамение.

Чиро смотрел, как Кончетта прячет молитвенник в специальный ящик на спинке скамьи. Месса закончилась. Чиро должен был идти с миром. Однако не смог бы, по крайней мере в обозримом будущем, пока Кончетта Марточчи жила на свете.

Над Скильпарио, рядом с водопадом, раскинулся луг, заросший рыжими лилиями, на котором любили играть дети Раванелли. Солнце уже вовсю припекало, но горный ветерок дарил прохладу. Эти дни, звавшиеся freddo caldo [Freddo — холод, caldo — тепло (ит.).], длились только до Пасхи, и Энца старалась воспользоваться ими в полной мере. Каждый день после полудня она собирала сестер и братьев и вела их в горы.

Следы зимы еще давали о себе знать: промоины от сильных дождей, лужи, раскисшая земля. Но спутанные заросли низкого кустарника в ущельях уже отогревались на солнце, и коричневые ветви пускали бледно-зеленые побеги. Вмятины на тропинке, где скапливалась и замерзала вода, обратились с приходом тепла в ямы с черной грязью; бежавшая вниз вода оставила широкие полосы ила: снег таял слишком быстро, переполняя ручьи. Но это было неважно. После долгих месяцев серого уныния повсюду наливалась силой зелень.

Каждый год с приходом весны Энца чувствовала облегчение. Величественные горы зимой наводили на нее трепет. Сверкающий снег таил смертельную опасность, коварные лавины хоронили под собой дома и уничтожали дороги. В этих краях люди жили в вечном страхе оказаться внезапно изолированными от всего мира, когда нехватка еды и неизбежные болезни сожмут в тиски целые семьи, — даже до врача нельзя добраться, если понадобится.

Но солнце несло освобождение.

Весной ребятня разбегалась по Альпам, как разлетается пух одуванчика. Утро было заполнено повседневными обязанностями: принести воды, набрать хвороста, почистить одежду, развесить выстиранное белье, подготовить сад к новому урожаю. А день можно было посвятить игре — дети запускали змеев, сделанных из полосок старого муслина, плавали в неглубоком пруду под водопадом или читали в тени сосен.