Он шагал жеманно, над его злым, скрючившимся, старым лицом смехотворно возвышался кокетливый тюрбан светло-вишневого цвета, его скудная борода была окрашена в синий цвет краской индиго, его острые ногти были вызолочены на щегольской манер, его худое тело было укрыто зеленым шелком, и он держал в костлявой правой руке большой букет лилий, который то и дело нюхал.
Ахмед все это видел, и все это ему не нравилось. Более того, он увидел высовывающийся из-за поясного платка Таджи Хана округлый вышитый кошелек. Толстый кошелек! Богатый, набитый кошелек! Кошелек, перемещение которого было бы одновременно и правильно, и нечестиво!
— Мой — во имя щетины красной свиньи! — подумал Ахмед, когда Таджи Хан проходил мимо фонтана. — Мой — или не смеяться мне больше никогда!
Его рука уже опустилась. Его проворные пальцы уже изогнулись, как знак вопроса. Кошелек уже легко скользил из-за поясного платка Таджи Хана, когда — позвольте вам напомнить, что Ахмед распластался на животе, а его голую спину согревало солнце, — назойливый москит приземлился на его плечо и больно его укусил.
Он пошевелился, изогнулся.
Его тонкие и длинные пальцы соскользнули и дернулись.
Таджи-хан, почувствовав рывок, посмотрел и увидел свой кошелек в руках Ахмеда.
— Вор! Вор! Вор! — закричал он, цепляясь за Ахмеда и не выпуская кошелек. — Отдай его мне!
— Нет! Нет! — возражал Ахмед, потянув кошелек и быстро перебросив его в левую руку. — Это мой собственный кошелек! Я не вор! Я честный человек! Это ты, ты сам вор! — И, обращаясь к людям, которые начали собираться в толпу, он продолжал гневно, с выражением поруганной невиновности: — Посмотрите на Таджи Хана! Этого угнетателя вдов и сирот! Этого идолопоклонника нечестивых богов и собирателя огромных процентов! Он обвиняет меня — меня — в том, что я вор!
— Ты и есть вор! — взревел купец. — Ты украл мой кошелек!
— Это мой кошелек!
— Нет, мой… О отец дурного запаха!
— Козел! — раздался ответ Ахмеда. — Козел с запахом похуже козлиного! Злоупотребляющий солью! — И он спрыгнул с выступа, встретившись с врагом лицом к лицу.
Стоя там, в ярком, желтом солнечном свете, балансируя на голых пятках, готовый либо драться, либо бороться, в зависимости от случая, он представлял собой прекрасное зрелище: скорее низкий, чем высокий, но с идеальными пропорциями, от узких ног до кудрявой головы, с прекрасными, широкими грудью и плечами и крепкими мышцами, переливавшимися, как проточная вода. Там не было вашей неуклюжей, вялой, перекормленной нордической плоти, напоминающей жирный, розово-белый сальный пудинг; это было гладкое, безволосое тело, наделенное силой мужчины и грацией женщины. Лицо было чисто выбритым, за исключением дерзких маленьких усиков, которые дрожали от хорошо разыгранного гнева, когда он осыпал оскорблениями заикающегося от ярости Таджи Хана.
Толпа смеялась и аплодировала — так как у Таджи Хана было немного друзей в Багдаде, — пока в конце концов гигантский, чернобородый капитан стражи не проложил себе путь сквозь толпу.
— Тише, вы оба, боевые петухи, — угрожающе прогремел он. — Это Багдад, город халифа, где вешают мужчин в цепях на воротах Львов за слишком громкий крик на рыночной площади. А теперь… тише, тише… в чем проблема?
— Он взял мой кошелек, о защитник справедливости! — причитал Таджи Хан.
— Кошелек никогда не принадлежал ему, — утверждал Ахмед, смело демонстрируя обсуждаемую вещь и высоко ее поднимая. — Это самая драгоценная реликвия, завещанная мне моим покойным отцом — да пребудет его душа в Раю!
— Ложь! — воскликнул второй.
— Правда! — настаивал Ахмед.
— Ложь! Ложь! Ложь! — Голос купца достиг безумной высоты.
— Тише, тише! — предупредил капитан и продолжил: — Есть только один способ разрешить это дело. Кто бы ни владел этим кошельком, ему известно его содержимое.
— Мудрый человек! — заметила толпа.
— Мудрый, как Соломон, царь Иудейский!
Капитан дозора беззастенчиво принял лесть. Он выставил свою огромную бороду, как таран; поднял волосатые, жилистые руки.
— Я воистину мудр, — спокойно признал он. — Пусть тот, чей это кошелек, скажет, что в нем. А теперь, Таджи Хан, так как вы утверждаете, что это ваш кошелек, полагаю, вы скажете мне, что его содержимое — это…
— С удовольствием! Легко! Без труда! — раздался ответ торжествующего купца. — В моем кошельке три золотых томана из Персии, один сколот с края; яркий, резной, серебряный меджиди из Стамбула; восемнадцать разных золотых монеток из Бухары, Хивы и Самарканда; кандарин в форме башмака из Пекина; горсть мелких монет из земли франков — да будут прокляты все неверующие! Дайте мне кошелек! Он мой!
— Секундочку, — сказал капитан. Он повернулся к Ахмеду: — Теперь скажите вы, что находится в кошельке.
— Что ж, — сказал Багдадский Вор. — Он пуст. В нем совсем ничего нет, о великий владыка! — И открыв кошелек и вывернув его наизнанку: — Вот доказательство! — Но он держал свою правую ногу очень ровно, чтобы украденные деньги, которые он опустил в мешковатые штаны, не гремели об остальную добычу, тем самым не выдав его.
В толпе раздался смех. Буйный, преувеличенный, высокий, восточный смех, теперь он заглушил слова капитана:
— Вы сказали правду, молодой человек!
Мужчина нагло и бесстыдно подмигнул Ахмеду. Год или два назад он взял взаймы у Таджи Хана некоторую сумму денег, и первого числа каждого месяца выплачивал высокие проценты и существенные взносы, и, благодаря неким чудесным расчетам, был не в состоянии уменьшить основную сумму.
Он обратился к купцу с сокрушительными, сухими словами:
— Помни, о хранитель, которому пророк Мухаммед — благословения и мир ему! — завещал честность как очаровательную и важную добродетель! Нет-нет… — отмахнулся он, когда Таджи Хан хотел взорваться потоком горьких возражений. — Помни, более того, что язык — враг шеи!
С такой загадочной угрозой он важно ушел, тыкая наконечником сабли в каменную мостовую, в то время как Багдадский Вор оскорбительно «показал нос» разъяренному купцу и повернул на запад через площадь к базару Гончаров.
Ахмед радовался себе, солнечному свету и всему миру. У него были деньги! Деньги, которые будут с радостью приняты его дружком — стариком, который впервые посвятил его в уважаемую Гильдию Багдадских Воров и научил его трюкам и принципам древнейшей профессии.
Сегодня Ахмед стал вором более великим, чем его бывший учитель. Но он все равно любил его, некоего Хассана эль-Турка, прозванного Птицей Зла из-за его тощей шеи, когтистых рук, носа, похожего на клюв попугая, и маленьких, фиолетово-черных глаз; и он все делил с ним.
Да, Хассан эль-Турк порадуется деньгам и другой богатой добыче.
Но близился полуденный час, а Ахмед еще не ел. Его желудок ворчал и урчал протестующе, с вызовом. Потратить деньги на еду? Нет! Только если ему не удастся ничего раздобыть!
— Мне нужно руководствоваться чутьем! — сказал он сам себе. — Да! Я должен следовать этому умному чутью, которое, за исключением моих рук, мой самый лучший друг в мире. Веди, чутье! — рассмеялся он. — Вдох! Запах! След! Покажи мне дорогу! И я, господин, буду тебе благодарен и награжу тебя ароматом еды, которая будет щекотать мое нёбо и раздует мой ссохшийся живот!
Итак, нос втянул воздух и показал путь, и Ахмед последовал через площадь Одноглазого Еврея, сквозь плотный клубок маленьких арабских домиков, которые сбежались, словно дети для игры, а над вершинами крыш блестело небо, которое было открыто едва ли на три ярда, крыши иногда встречались, и луковичные, фантастичные балконы, казалось, переплетались, как парусные судна без оснастки в малайской гавани; наконец, в месте, где переулки превращались в еще одну площадь, ноздри задрожали и расширились, и владелец носа остановился и встал прямо, как маяк в бухте.
Откуда-то долетал восхитительный, соблазнительный аромат: рис, приготовленный с медом, бутонами розы и фисташками, утопленный в щедром потоке очищенного масла; мясные шарики, сдобренные шафраном и маком; баклажаны, ловко нафаршированные изюмом и тайными приправами с островов Семи Фиолетовых Журавлей.
Ахмед посмотрел в направлении, которое указывал нос.
И там, на перилах балкона «ласточкино гнездо», высоко на стене гордого дворца паши, он увидел три больших фарфоровых чашки с дымящейся едой, которые толстая нубийская повариха поставила, чтобы немного охладить.
Ахмед посмотрел на стену. Она была крутой, высокой, прямой сверху и снизу, без какой-либо точки опоры. Но он карабкался, как кошка. Правда, чтобы добраться до этого балкона, ему были нужны крылья, и он засмеялся:
— Я не птица, и, да поможет Аллах, я еще не скоро стану ангелом!
И затем на опустевшей площади он услышал два шума, соединяющихся в симфонию: мужской храп стаккато и меланхоличный, пессимистичный крик осла. Он осмотрелся и слева от себя увидел огромного татарского разносчика — должно быть, он весил более трехсот футов, — который спал на солнце, сидя на гигантских ляжках, скрестив ноги; его необъятный живот покоился на толстых коленях, а огромная голова в тюрбане подпрыгивала вверх-вниз, и он громко храпел, приоткрыв рот, в то время как в нескольких футах от него стоял крошечный белый ослик с фруктовыми корзинами, пустыми, не считая трех испорченных дынь; ослик ревел в небо, несомненно жалуясь на свою скуку.