Я догоняю мать около лестницы, ведущей в крепость.

— Куда нам теперь? — спрашивает она.

— Пойдем в крепость, я читала, что с нее открывается красивый вид на весь Херцег-Нови.

Платим по евро с человека и оказываемся в божественной прохладе средневековой башни. На смотровой площадке фотографируется влюбленная пара. Мать тут же достает телефон и смешно делает селфи, так, как обыкновенно делают селфи пожилые женщины и мужчины за сорок — слишком близко к камере, с низкого ракурса, чтобы были видны все тридцать восемь подбородков. Я предлагаю ее сфотографировать, делаю несколько неплохих снимков на фоне бирюзовых вод Которской бухты и белоснежных гигантских лайнеров. Мама фотографирует меня — одно нажатие на экран. Я даже не успеваю подготовиться. Открываю галерею — половину кадра занимает расплывчатое пятно ее пальца. Это единственный снимок.

— Мам, это не мыльница с пленкой на 36 кадров, это смартфон. Ты можешь делать хоть миллион снимков, здесь не надо экономить.

— А что, плохо получилось?

— Очень плохо. Всё твой палец занял.

— Ну я не виновата, что у тебя дрянной телефон с такой маленькой камерой. Зарабатывай больше, купишь хороший, — парирует мать и уходит со смотровой площадки.

Мы выходим обратно в июльское пекло. Я прикидываю, как нам быстрее добраться до ближайшего ресторана, отмеченного в приложении.

— Ну, что, на вокзал? — неожиданно спрашивает мать.

— Как на вокзал?

— А что тут делать? Я так поняла, вся твоя Европа — это каменные лачуги с одинаковой рыжей черепицей на крышах. Что тут ходить, ноги оббивать? Уже пора обедать.

— Мы можем тут пообедать.

— Где тут? В Херове этой? Зачем, если у нас в отеле есть свой ресторан?

Действительно, поспорить с этим трудно. Мы возвращаемся к автовокзалу. Через окошко кассы я покупаю два билета обратно. Мать нервно пританцовывает на месте:

— Когда автобус?

— Через полчаса.

— Надо было на такси ехать, — вдруг говорит она, — уже были бы дома.

— Мы этот вариант даже не обсуждали.

— А что тут обсуждать? Это и так очевидно, или ты не алё? Теперь полчаса на жаре стоять и ждать скотовозку эту. Зачем вообще сюда приперлись — не понятно. Всё то же самое есть и около нашего отеля. Ну ладно, дело сделано. Теперь бы выбраться отсюда.

Я молчу. Из меня будто бы вакуумом вытянули все душевные силы. Внутри разверзлась темная дыра, куда мгновенно улетели все положительные эмоции, так долго и скрупулезно собранные мной по крупицам. Хочется послать всё к черту, а в первую очередь, конечно, мамашу. Вот уж правда — не ездила никуда, нечего и начинать. Сиди дома, смотри «Орла и решку». Обсуждай по экрану телевизора красоты Версаля, волны Адриатического моря и вкус устриц.

Злость электрическим разрядом бьет по моему телу. Кое-как беру себя в руки. Еще пять дней впереди, а это почти весь отпуск. Еще столько дней, столько завтраков, обедов и ужинов, столько часов на пляже. Нет, надо держаться, иначе я просто сойду с ума.

В точности по расписанию нам подают автобус, мы садимся рядом, позади нас — женщина с мальчиком лет четырех. Он слишком громко смеется, слишком громко кричит, слишком громко плачет, бьет ногами в спинки наших сидений. Я предлагаю:

— Давай пересядем, пока есть места.

— Нет, это неудобно, что она о нас подумает? Сидим уже, куда уселись.

Автобус трогается, мальчик устраивает истерику. Я привычно выключаюсь, абстрагируюсь от окружающего меня ора и молчу. Мать тяжело вздыхает, пару раз оборачивается на мать ребенка и гневно сверкает глазами. Никакого эффекта.

— Что ж она его не успокоит? Вообще не алё! Какой-то больной дебил! — возмущенным шепотом высказывает мне мать. — Он же ее позорит на весь автобус! Дала бы ему затрещину, это ж надо — устроить такое. И почему все молчат? Едут, как будто так и надо. Высадили бы их где-нибудь.

— Может быть, этот ребенок — инвалид, — говорю я, — теперь что же, с ним никуда не ездить?

— Пускай такси берут и ездят, — ворчливо отвечает она.

В этот момент мальчик дерет мою мать за волосы и тянет назад, она вскрикивает больше от неожиданности, чем от боли. Мама мальчика тут же хватает его в охапку и аккуратно разжимает детские пальчики, крепко вцепившиеся в чужие волосы. Молодая женщина спокойно принимается увещевать своего ребенка на местном языке. Моя мать поворачивается к ней и говорит:

— Дома надо сидеть, а не по автобусам шляться. А если ребенок еще и агрессивный, то в психушке лечить его, пока не научится с нормальными людьми в общественном транспорте находиться!

Женщина растерянно улыбается и разводит руками. Думаю: «Какое счастье, что она не понимает по-русски! Какое счастье!». Нет, больше никаких автобусов, никаких самостоятельных вылазок — только с гидом, только в составе организованной группы. Отвезут, привезут, покажут, расскажут, развлекут.

С содроганием отгоняю воспоминания о той поездке. Нужно было закончить на этом нашу экскурсионную программу, так нет — на другой день я забронировала два места в группе с русским гидом, и мы опять поехали по окрестным городам. Воистину дура.

— А куда мы теперь поедем? — интересуется за завтраком мать, намазывая свежий хлеб сливочным маслом. — Опять в Херову?

— Нет, конечно. В другие города: Пераст, Котор, Тиват. За нами заедут после обеда.

— Пераст, — задумчиво повторяет она, затем недобро ухмыляется и выдает: — Пераст — педераст!

Я с трудом контролирую себя, но все-таки мне удается сохранить нейтральное выражение лица. Желваки на месте, глаза не закатываются в глубь глазниц. Еще четыре дня — и свобода. Перетерпеть. Пережить.

Вечером, после нашей вылазки в Херцег-Нови, мать неожиданно предлагает купить вина. Я не люблю выпивать с родителями. Пить они не умеют. Алкоголь их не расслабляет, а озлобляет. Они из тех буйных граждан, которые под действием градусов начинают выяснять отношения, докапываться, расковыривать старые болячки. Пили бы водку — хватались бы за ножи. Вино подталкивает их к ссорам и перетрясанию нафталиновых обид из сундука прошлого.

— Да давай попробуем местное вино, — настаивает она.

— Ну хорошо, — соглашаюсь я и беру местное шардоне. И в самом деле, когда еще такое выпьешь?

Вечером мы встречаем закат на нашей огромной террасе. Вино разлито по бокалам, на столе местные колбасы, сыры и фрукты. Я наблюдаю, как на другом берегу залива, там, где Тиват, в домах начинают зажигаться огоньки.

— Да, — говорит мать, словно отвечая на вопрос, который ей никто не задавал, — тебе уже тридцать пять лет! Подумать только!

Думаю: «Понеслось!».

— Тридцать пять лет, — продолжает она, — ни семьи, ни детей. У меня в твоем возрасте всё это уже было. И даже два аборта. Сейчас могло быть трое взрослых детей. Старшему за сорок, а еще один был бы моложе тебя на год всего. Я всё думаю, зря, наверное, их сделала. Вдруг те дети меня больше бы любили, уважали, вдруг из них что-то годное вышло бы.

— Это вряд ли, — уверенно отвечаю я, — в условиях нашей семьи выросли бы пьяницы и мутузили тебя каждый день, а пенсию твою пропивали.

— Может, и так, — пожимает она плечами, — две жизни я загубила, одну тебе дала. А ты ей так распорядилась! Пора уже о детях подумать, давно пора.

— Почему? А если я не хочу? — Вино горчит, воздух сгущается, и мне почти нечем дышать. Хочется встать и поскорее уйти в номер, но нельзя, нельзя так легко сдаться и позорно покинуть поле битвы. Мне уже не шестнадцать, я смогу.

— Как это не хочешь? Все рожают, а ты не хочешь! В этом же смысл жизни — плодиться и размножаться! — искренне удивляется мать.

— Как-то странно человеку, сделавшему два аборта, цитировать Библию, не находишь?

— Ха! — Мать произносит это междометие как весомый аргумент и ненадолго замолкает.

Она отпивает вино большим глотком, потом вновь подхватывает падающее знамя разговора, который мы с ней ведем уже не первое десятилетие:

— Ну а в чем тогда, по-твоему, смысл жизни? Ты знаешь? Вот ответь мне. Интересно послушать.

— По-моему, смысл жизни — это быть счастливым.

— Ха! Ну ты даешь. Все вы такие — эгоисты.

Какое-то время мы сидим в тишине, но я знаю, что это лишь затишье перед решающей схваткой.

— Конечно, я понимаю, твоему поколению не повезло. Попали вы в эту мясорубку, в Перестройку проклятую. Все детство у вас исковеркано, поэтому вы такие и выросли: ни в жизни не пристроились, ни свои семьи не создали. Трудно вам все дается. Ты думаешь, ты одна такая особенная? У меня перед глазами полно примеров: девки твоего возраста и без мужа, и без детей. Или замуж вышли, а детей не заводят. Почему? Может, не могут, конечно. Чернобыль все-таки был, а там такие последствия! Разве кто правду скажет? А некоторые могут иметь детей, но не хотят. Путешествуют всё, как ты прямо. Покупают себе тряпки в ГУМах, сумки от Майклов Корсов, то в Испанию летят, то на Мальдивы. А детей кто будет рожать? Что потом после вас останется-то?

— А зачем, чтобы что-то оставалось? Я не фараон, мне пирамида не нужна. И не королева английская, чтобы трон кому-то оставлять. Да и гены у меня не сильно хорошие, чтобы их дальше передавать.