Элисон делала усилия, страшные усилия, так что подрагивало веко открытого глаза.

— Что она говорит? — спросила Клер. — Ведь она что-то говорит.

— Зовет священника? — предположил Джордж.

— Нет! — возразила Шарлотта.

— О Боже, может, нам лучше…

— Доктор, как вы считаете? — спросил Джордж. — Достаточно ли она понимает, чтобы…

— Вполне возможно, — ответил доктор. — Наверняка не скажешь.

— Наверное, тогда мы должны… — начала Клер.

— Не говори глупостей, — прервала Шарлотта. — Она не могла сказать «священника». Никогда этого слова не употребляла.

— Но ведь какое-то время она увлекалась католичеством, — напомнил Джордж.

— Никакого увлечения католичеством у нее не было, — возразила Шарлотта. — Она испытывала отвращение к католичеству. Мама, ты не хочешь, чтобы пришел священник, правда? Ни за что не хочешь.

Взгляд открытого глаза переместился на Шарлотту, губы дрогнули, а лицо исказилось от внутреннего напряжения. Шарлотта застыла, стараясь не показать, что задыхается.

— А по-моему, она именно этого просит, — настаивал Джордж. — Она посещала какое-то время одного священника.

— Они обсуждали вопросы благотворительности, а не религии.

— Об этом мы не знаем, — сказала Клер. — И не должны пренебрегать своими обязанностями. Надо позвонить священнику. Как его имя… сейчас, дайте припомнить… отец Менелли.

— Католический священник в этот дом не войдет, — заявила Шарлотта.

Наступило молчание.

— Но если она хочет… — огорченно произнес Джордж. — Вы согласны, доктор?

Он уже не наклонялся над больной, а стоял выпрямившись, серьезный, полный стремления выполнить долг.

«Что я плету, — подумала Шарлотта. — Я ведь совсем не то хотела… хотела… ее защитить… никаких святош, бормочущих молитвы и кропящих над ее головой… Нужно сохранить достоинство… Пусть ее смерть будет достойной… не превращать уход в посмешище».

— У нее есть духовник? — спросил доктор.

— Нет, — ответила Шарлотта. — Она воспитывалась в семье методистов, но уже много лет не посещала церкви, ни методистской, ни какой-либо другой.

— Тут есть местный пастор, человек, по-моему, симпатичный, — заметил Джордж. — Его зовут Инстон. Ну так как?

— Но ведь она не сказала «священника», — не сдавалась Шарлотта.

— Давайте все же позвоним Инстону, — сказала Клер. — Он знаком с мамой, бывал у нее… и вообще мы должны выполнить свой долг, как вы считаете? Она ведь еще, может быть, проживет несколько часов или дней, или…

— Ну так как, Шарлотта? — спросил Джордж.

— Делайте что хотите, — сдалась она. Сейчас надо попробовать от всего отключиться.

Джордж вышел. Когда он проходил мимо, Шарлотта почувствовала легкий запах виски. Доктор посматривал на часы. Сиделка тайком смотрелась в зеркало, поправляя волосы. Слышно было, как в холле Джордж говорит по телефону.

Шарлотта ушла в соседнюю комнату. На столе стояли графинчик и две рюмки… Грейс сидела на софе, вытянув стройные длинные ноги, скрестив руки, задумчиво глядя куда-то в пространство. Вошли Клер и доктор.

— Я, пожалуй, выпью, — сказала Клер. — Доктор, вам налить немножко?

— Нет, спасибо. Мне пора уходить.

— А ты, Лотти?

— Не хочу.

— Грейс, будешь пить?

— Нет.

Как раньше сиделка, Шарлотта тоже посмотрела на себя в зеркало и невольно поправила волосы. В нынешние времена она если и гляделась в зеркало, то разве что мимоходом, и совсем уже редко всматривалась в свои глаза, как бывало в молодости. Да и что она могла прочесть в своих глазах, кроме того, о чем и знать-то не хочется. В зеркале отразилось ее аристократически узкое лицо, волнистые седеющие волосы и большие фиалково-синие глаза. Сейчас она стоит на пороге перемен. Придет ли время, когда она сможет смотреть на себя без боли? Какими нежными и вместе с тем нерушимыми оказались оковы, превратившие ее в служанку при собственной матери. Она была из породы викторианских «ученых дам». Должна была посвятить жизнь борьбе за что-то, например за просвещение. А вместо этого погубила свою жизнь, потому что не боролась, слишком поздно осознала это право. Слишком поздно осознала также и то, что посвятила жизнь тому, что никак не могла назвать своими принципами. И вот состарилась. Зато завтра проснется свободной и богатой. И когда, сама тому удивившись, объявила, что ноги католического священника не будет в этом доме, она ведь подразумевала — в ее собственном доме. Элисон давно сказала, что дом перейдет к ней. А сказала ли об этом Клер? Сестры никогда на эту тему не разговаривали.

— Священника нет дома, — сообщил Джордж, появившись в дверях. — Я попросил передать. Мы сделали все, что могли.

— Нельзя ее оставлять, — сказала Клер, глотнув неразбавленного виски. — Надо что-то сделать… не знаю… может быть, прочесть из Библии, как на ваш взгляд? Ну что-нибудь надо сделать.

— Пойди к ней, Грейс, — приказал Джордж.

— Не хочу.

— Шарлотта, ты должна что-нибудь прочесть, обязательно, раз мы не можем с ней разговаривать. Нельзя же вот так просто сидеть и смотреть на нее. Когда-то она увлекалась Библией.

— Ну, это уж совсем дерзко, — не выдержала Шарлотта. — Мы не имеем права сейчас навязывать ей религию.

— Прочитать один из псалмов, от этого никакого вреда не будет, — предложила Клер. — При чем тут религия? И я уверена, что она произнесла именно «священника».

— Это будет похоже на то, что все кончено. С таким же успехом могли бы отслужить заупокойную службу.

— Не говори глупостей, Лотти. Нам всем нужно сесть возле нее и…

— Хорошо, читай, если хочешь, — сдалась Шарлотта.

— Я не умею, получится ужасно. Джордж, прочитай ты.

— Не знаю ни одного псалма, — оборонялся Джордж.

— Прочти «Господь Пастырь мой». Сейчас, какой же это номер? Пожалуй, из первых. Лотти, у тебя есть Библия?

— Есть. Вот она. — В доме была какая-то Библия. Элисон даже заглядывала в нее. Но уже давно.

Грейс говорила с кем-то по телефону, кажется, с Людвигом Леферье: «Нет, дорогой, не могу… позвоню в одиннадцать… еще ничего не известно, но, наверное… да, полагаю…»

— Какой это псалом, помнишь, Пинки?

— Кажется, мне и в самом деле пора уходить, — сказал доктор.

— Останьтесь, я очень вас прошу, — произнесла Шарлотта. — Выпейте еще.

Раздался дверной звонок.

— Это наверняка пастор Инстон, — поднял палец Джордж.

Шарлотта пошла открывать. Оказалось, сосед, пришел с претензией, что кто-то из приехавших сюда перекрыл своим автомобилем подъезд к его гаражу. Он хотел узнать — может, это кто-то из гостей? Шарлотта сказала, что в доме нет гостей. Тогда сосед спросил, как себя чувствует больная, и Шарлотта ответила, что чувствует она себя как обычно. Закрыла дверь, но прежде успела мельком глянуть на этот прекрасный, пульсирующий жизнью и вместе с тем такой заурядный, погруженный исключительно в собственные заботы, самовлюбленный материальный мир автомобилей и светящихся реклам. С удивлением обнаружила, что уже вечер.

— Грейс, прошу тебя, пойди к бабушке, — велела Клер. — А папа отыщет псалом.

— Я пойду вместе с вами, — отнекивалась Грейс. — Бабушка не хочет, чтобы я сидела рядом. Нам не о чем разговаривать.

— Она сейчас не может разговаривать.

— Тем более не имеет смысла к ней идти.

— Нашел! — объявил Джордж.

— Лотти, пойди ты, прошу тебя.

— Мне пора идти, — в очередной раз повторил доктор.

— Останьтесь, мало ли что может случиться!

— Мне жаль, мисс Ледгард. Но мое присутствие не имеет смысла. Сейчас уже все пойдет проторенной дорожкой.

— А сиделка сможет…

— Все сможет, если понадобится. Я вас прошу до завтрашнего утра мне не звонить. Это бессмысленно.

— То есть что бы ни случилось? Ну что ж, благодарю вас, доктор.

— Не за что. Спокойной ночи.

Джордж открыл дверь, и все вошли. Сиделка отошла в сторонку. Клер зажгла еще одну лампу.

Элисон впилась в них тем своим прежним страшно, нечеловечески напряженным одноглазым взглядом, таким красноречивым и вместе с тем таким бессильным. Этот взгляд, наполненный страданием, как у роженицы, что он выражал — мольбу, страх, вопрос, гнев, удивление, недоумение? Этот наполненный слезами глаз страстно чего-то требовал. Руки двигались, губы шевелились. Вчера на минуту наступило взаимопонимание. Сегодня тьма, лишь взгляд и бормотание. Неукротимый сильный характер умирающей уже не мог найти выхода.

— Мамочка, дорогая, — начала Клер, — сейчас Джордж тебе почитает. А ты отдохни.

Она села возле постели, Джордж тоже придвинул кресло для себя. Клер, подкрепившись виски, чувствовала себя более уверенно, она схватила слабеющую материнскую руку и удержала в своей. Шарлотта и сиделка стояли у камина. Грейс, испуганная и смущенная, нерешительно остановилась у двери.

— Дорогая мама, — произнес Джордж и начал псалом: «Господь Пастырь мой. И я ни в чем не буду нуждаться…»

Шарлотта отвернулась и закрыла глаза. Пусть это и неприятно, но надо признать — в каком-то смысле Клер и Джордж сейчас делают именно то, что нужно; это несколько тревожащее умение было им свойственно. Древние слова, что бы они ни значили, заключали в себе неоспоримую власть. И в этих обстоятельствах были как раз на месте. Ласково вознеслись над всем, пересилив все голоса, оставив лишь самих себя, превращая комнату в место, где должно совершиться великое таинство. Шарлотта увидела, что лица присутствующих стали неподвижными, застывшими. Клер плакала. Только Элисон, все еще шевелящая губами, казалась отделенной от них, вознесенной, как Бог — для служащих литию.

Раздался звонок.

Джордж прервал чтение. Клер утерла слезы.

— На этот раз наверняка пастор, — сказала она.

Шарлотта пошла открывать.

Это и в самом деле был пастор.

— Настоятельно прошу у вас прощения, — обратился он к присутствующим, — но я как раз был в клубе, там сегодня вечером игра в пинг-понг, и мне кто-то сообщил, но очень невнятно. Миссис Ледгард хотела бы со мной побеседовать?

— Кончается, — сказала Шарлотта. Это прозвучало странно, но пастор понял и тут же придал лицу иное выражение.

— Весьма сочувствую. Чем могу помочь, может, побеседовать с ней?

— Она не в состоянии, — сказала Шарлотта.

— Нам показалось, она хочет, чтобы позвали священника, — выступил вперед Джордж. — Мы решили почитать ей из Библии.

— Прекрасно, продолжайте, — ответил пастор.

— Но я думаю, это должны сделать вы, — сказал Джордж, протягивая Библию.

— Ну что вы, вовсе нет.

— Вы могли бы ей что-нибудь сказать, — вмешалась Клер. — Вы знакомы с моим мужем, мистер Инстон?

— Да, как же, рад знакомству.

Что они несут, подумала Шарлотта. Уж лучше пусть читают. Читать, не прерываясь, только читать.

— Опасаюсь, что я недостаточно знаком с миссис Ледгард, — оправдывался пастор. — Но если вы настаиваете, что именно беседы она ждет, я побеседую.

И все потянулись в спальню. Сиделка вновь снялась со своего места. Грейс стояла в ногах постели.

— Она все еще пытается что-то сказать, — сообщила Грейс.

— Наша дочь Грейс.

— Рад познакомиться.

— Присаживайтесь, мистер Инстон.

— Простите меня, миссис Ледгард. Я понимаю, что мы с вами почти не знакомы, но ваши дети обратились ко мне с просьбой прийти сюда и утешить вас словом, насколько это в моих силах. Вы понимаете меня, миссис Ледгард, можно мне взять вас за руку? В такие минуты мы понимаем то, что надлежит помнить всегда, что мы существа смертные, которых дни сочтены, и что наш уход, равно как и рождение, в руках Господа. В эти минуты мы понимаем тщету земных дел, пустоту самолюбивых стремлений, видим, что ничто не имеет смысла, кроме Бога, этого светила Благости, которое, хотя и затмеваемое тучами греха, освещает нашу жизнь. Идя к Богу, мы переходим из тени в свет, из лжи к правде, из кажущегося к действительности и вступаем в этот великий покой, которого никто не в силах постичь. А сейчас прошу всех присутствующих присоединиться к молитве…

— Опять произносит это слово, — отозвалась Грейс. — По-моему, говорит «завещать».

— А может, «прощать»? — предположил пастор.

— «Завещать»? — вмешалась Клер. — Наверное, речь идет о завещании.

— Где хранится завещание? — спросил Джордж.

— Не помню, — ответила Шарлотта. — Раньше лежало в гостиной, в ящике бюро. Пойти посмотреть?

— Я пойду с тобой, — предложила Клер.

И сестры дружно вышли из комнаты.

— Тут нет.

— Ну пропало, какая разница.

— Нет ли там какого-нибудь крючочка?

— Ты имеешь в виду юридического?

— Ну что, нашли? — Джордж появился в дверях.

— Лотти подозревает, что там какая-то юридическая зацепка.

— А ты когда-нибудь видела это завещание?

— Нет, но… а, вот оно.

— Дай-ка глянуть.

— Нет, пусть Джордж глянет.

— Допустим, тут есть какая-то зацепка.

— А когда вступает в силу?

— Я считаю, надо отнести ей.

— Но она не в состоянии.

— Лотти, отнеси маме.

— Может, она хочет нам показать…

— Господи, только бы все было в порядке.

— Надо развернуть, чтобы она могла…

— Простите, мистер Инстон, — обратился к пастору Джордж. — Мы, наверное, ошиблись, она требовала не духовника. Но мы очень вам благодарны, что откликнулись. Не уходите.

— Мама, вот, — сказала Шарлотта. — Купчая. На дом. Ты ее просила? — Положила развернутый документ на постель, подсунув его под слабеющую руку. Но Элисон не взглянула на документ, не сделала никакого усилия, чтобы его взять, и через минуту бумага упала на пол. Джордж поднял ее и начал внимательно изучать.

Элисон Ледгард всматривалась в старшую дочь. Собрав, очевидно, последние силы, она вновь прошептала, и на этот раз Шарлотта наконец поняла. Древс, вот что она говорила. Древс — семейный адвокат. О Боже, испугалась Шарлотта, она хочет изменить завещание. Она ненавидит меня, всегда меня ненавидела, и теперь хочет выбросить из завещания. Как можно в последние минуты так поступить, как можно! Да. Ненависть, причем очевидная. Что же делать?

— Что же она говорит? — тем временем растерянно спрашивала Клер. — Неужели…

— Зовет Древса, — объяснила Шарлотта.

— Да, совершенно верно! — подтвердил Джордж.

— А кто такой этот Древс? — спросил пастор.

— Наш поверенный, — пояснил Джордж.

— Сейчас позвоню ему, — сказала Шарлотта, собралась выйти, но вернулась. — Мама, не волнуйся. Я сообщу Древсу. И он тут же придет. Сразу же придет. Не волнуйся.

Огромный внимательный глаз закрылся, и слезы вдруг потекли по белым щекам.

Слезы вот-вот готовы были заструиться из глаз Шарлотты. Она вышла и начала набирать номер адвоката. Раздались гудки, но никто не брал трубку. Гудки, гудки, а она слушала и пыталась сдержать слезы. Из спальни долетел какой-то странный звук, похожий на крик неведомой птицы.

— Не отвечают, — сказала она.

Вернулась в спальню. Элисон лежала боком, уронив голову на край постели, глаза ее были открыты и смотрели неподвижно в одну точку. Клер рыдала. Грейс прошла мимо Шарлотты в холл.

— Она уже на небесах, — произнес пастор.

* * *

Остин Гибсон Грей положил телефонную трубку. Людвиг только что сообщил, что старая миссис Ледгард умерла, что Митци и он ждут Остина, и бутылочка виски тоже. Остин не почувствовал никакой жалости к покойной. Когда-то Клер сказала, думая, наверное, что Остин не воспримет эти слова всерьез: «Мама называет тебя шутом». А Остин воспринял. Значит, старуха скончалась. Ну и ладно. Может быть, Шарлотта разбогатеет и одолжит денег. Шарлотта ему симпатизирует, это все знают. Митци и Людвиг ждут. И бутылочка виски. Прекрасно.

И тут его кольнуло — Людвиг обручился с Грейс. Надо же было такое придумать! Все его бросают, вступают в отношения с кем угодно, лишь бы ему насолить. Вечно так происходит, ему никого не удается удержать. Например, Бетти. А Дорину забрала Мэвис, да кто угодно мог ее забрать. Людвиг защищал его от стольких неприятностей, что и передать трудно. И Грейс он любил. Любил без свойственных ему мучительных сомнений, с самого ее детства. Но сейчас, конечно, все усложнилось, сейчас, когда он с упоением читал в ее взорах, угадывал во всем ее расцветающем девичьем теле тайное понимание его желаний. Это была их общая тайна. В Людвиге он не сомневался ни на минуту, веря безоговорочно, что тот не только не осудит, но и вряд ли что поймет. Иногда встречаются такие вот замечательные люди, общение с которыми рождает именно такую уверенность. Но теперь Людвиг и Грейс наверняка возьмут за правило обсуждать его. Сначала все запутают, загрязнят, потом предадут.

Он стоял посреди комнаты, тяжело дыша. Кажется, снова приближается приступ астмы. Сейчас уже поздний вечер, начало двенадцатого. Два приготовленных чемодана стоят около дверей. Возьмет такси. Поедет к Митци, где его угостят виски и поцелуем. Моя жизнь меняется, подумал он, вот только в какую сторону? Что бы ни случилось, надо выстоять и сохранить веру в то, что все будет хорошо. В комнате было полно безделушек, которые он покупал для Дорины, ей очень легко было угодить, она радовалась каждой мелочи. Когда-то он дарил ей подарки каждый день: то фарфорового котенка, то фонарик, то еще что-то. И восторгался ее простодушной радости, похожей на дуновение весеннего ветерка, на все, что было им утрачено. Дорина возродила его к жизни. С ней обновилась его жизнь, вернулась чистота, вернулась молодость. У нее же самой словно не было возраста, она была отдана на произвол призраков, трепетала перед неведомым, охваченная печалью, обреченная на гибель. А может, это было просто его собственное чувство безнадежности, неверия в то, что ей по силам его спасти?

Пока не нашелся квартиросъемщик, он мог еще пожить здесь, но дело в том, что теперь, обзаведясь замыслами, он хотел как можно скорее начать движение вперед, к будущему. Это жилище уже наполнялось загадочной тишиной, словно пустовало годами и успело обрести своих призраков. Бетти была здесь, бедная умершая Бетти, была в том месте, о котором не знала и где все его мысли о ней оставались тайной. Остин открыл ящик стола и достал еще одну поблекшую фотографию. Всегда прятал их от Дорины. Несчастная Бетти. Молодая, смеющаяся, далекая и несуществующая. Иногда ночами он думал о ее бренных останках. Было время, когда он пытался отыскать ее могилу, но нашел лишь участок скошенной травы. Так и не поставил ей памятника. Пока он жив, Бетти тоже будет жить, а умрет — и никто уже и не вспомнит эту историю.

С Дориной он не будет видеться до тех пор, пока не найдет работу. Попросит Людвига отнести какой-нибудь подарочек. Удивительно, до чего хорошо они с Дориной понимали друг друга вопреки всей этой ораве людей, которая старалась их разъединить. Секрета их взаимопонимания никому не отгадать. Какой-то луч незамутненного света, может быть, это была обыкновенная жалость, исходил от этой девушки и в таком же незамутненном виде проникал ему в сердце. Его всегда окружали женщины, жаждавшие руководить им. Дорина никогда к этому не стремилась. Ее сочувствие возникало из беспомощности. Он думал: «От нее и только от нее я могу принять сочувствие». Эта мысль наполняла его добротой и смирением. Для того, наверное, и существуют женщины, чтобы благодаря им в мужчинах пробуждалась доброта, но почему в его случае это не оправдалось ни на йоту? Казалось бы, Дорина могла стать идеальной спасительницей. А на деле получилось так, что слезливая привязанность великанши Митци успокаивала его изболевшуюся душу куда больше, чем чистая любовь Дорины.