Айван Зорн

Гнев

Часть 1. Империя

Отель «Черная Дыра». Тарот. 14 января 2029 года, 8:35. Я видел себя сидящим в кресле с пистолетом в руках, в номере дешевой гостиницы. У меня не было будущего, ничего впереди. И все равно я был скован желанием увидеть ее — вопреки всему, что она сделала, сознавая всю невозможность этой встречи. Так я сидел в пустом отеле для дальнобойщиков на окраине Тарота и пытался понять, когда закончился гнев, когда иссякла его деятельная жажда и наступила вот эта мертвая тишина. И я стал вспоминать, задумчиво перекладывая пистолет из руки в руку, глядя в стену прямо перед собой.

* * *

Нью-Йорк, 2 января 2029 года, 7:27. Зорн еще спит. Через три минуты он проснется от звонка консьержа и пойдет в офис корпорации «Сома», где работает топ-менеджером. В отеле этого небоскреба прошлого века он живет немногим больше месяца. Выбрал его по интернет-справочнику, понравилось название: «Готический отель». Название отзывалось воспоминаниями, а само здание и в самом деле некогда было кафедральным собором. Люди любят помнить прошлое, хранят свои потери, лелеют и держат у самого сердца. Думают, что воспоминания — и есть они сами, их неповторимая личность. Но каждому из нас придется выпить из Леты, когда придет его время, и забыть прошлое, а значит, утратить и самого себя.

Дни шли за днями, задерживаясь в Нью-Йорке все дольше, Зорн понимал, что разумнее было бы снять квартиру. Но чем дольше он жил в Готическом отеле, тем труднее было решиться на переезд. Это был отель старого образца, и владелец очень гордился тем, что здесь, как в старые добрые времена, номер был просто номер. Здесь не сканировали мозг при заселении и не было болтающих между собой вещей. Отель словно пригласил его — тем приглашением, от которого не отказываются. Спрятал за решетками стрельчатых окон, за печатями каменных розеток и заговорами масонских знаков, то там, то тут как будто проявлявшихся над черными тисовыми дверьми. Когда он вошел сюда в первый раз, у него закружилась голова от запаха ладана, впитавшегося за века в стены, в пол, в самое сердце отеля. Ладан покорил его в десять лет на похоронах бабушки, которую он никогда раньше не видел. Он и в церкви до этого дня никогда не был. Зорн тогда спросил: так пахнет там, где теперь бабушка? Аромат страны мертвых.

Из узких окон внутрь просачивалось мало дневного света. И Зорн, после смерти Евы старательно избегавший солнца, очень ценил этот сырой полумрак, напоминавший ему истории Эдгара По. В шестнадцать он прочел их все за несколько дней, лежа на неудобной койке в психиатрической клинике. Профессор был в бешенстве, узнав, что его юному пациенту дали допуск к этой, как он кричал на персонал в своем кабинете, «невротичной литературе».

Книги По у Зорна забрали, а взамен всучили шахматы. Но он не унывал, рассказы По он к тому времени и так знал наизусть, а шахматы его внезапно увлекли. Днями напролет он разыгрывал партии со своим воображаемым другом Эдгаром. А с кем еще дружить юному безумцу, как не с сумасшедшим писателем-мертвецом? С братишкой Эдгаром он делился мыслями о жизни, больничными секретами и собственной семейной тайной. А тайна состояла в том, что приходящие в клинику раз в неделю родители, и юный Зорн был полностью в этом уверен, на самом деле были преступники-опекуны. Они садились на банкетку с покорными птичьими лицами, держа друг друга за руки, и задавали вопросы: «Что было сегодня на обед, дорогой? Где бы ты хотел провести каникулы, милый?» Эти дневные посещения превращали ночи Зорна в кошмары, когда он просыпался и кричал так, что будил весь этаж. Профессор, который надеялся на положительный эффект от свиданий с родственниками, на пятом приступе сдался и запретил их визиты.

Потом был суд по опеке и годы одинаковых дней в интернате, из которых нечего было и вспомнить. Пока он не попал в Организацию и не получил работу госслужащего, как он обычно отвечал, если спрашивали. Работу, для которой, ему сказали, он был рожден. Как говорится, не мы выбираем, в чем мы лучшие.

Отель-призрак впустил его и сделал своим желанным гостем, а где еще место призраку — тени того, кем он когда-то был? Здесь можно было прятаться сразу от всего: прошлого, настоящего, будущего и самого себя.

Этим утром, ранним дождливым утром, церковное окно было зашторено тонким серым сукном с бордовой бархатной набивкой. Если заглянуть в светлеющий проем между стеной и шторой, то там, в окне, можно было увидеть глухую стену соседнего небоскреба.

Зорн спит на потертом кожаном диване, у стены с обоями в желто-зеленых лилиях. Диван — нет, я толком не вижу диван — на него накинут кусок брезента и зеленый флисовый плед поверх. Один из деревянных подлокотников со сфинксами треснул по шву, обнажив срез орехового дерева светло-медового цвета.

Недалеко от двери, в простенке, — угол кухни с плитой на две конфорки, на плите граненый кофейник с потеками кофе, переходящими в лужицу черной жижи. У камина пустая бутылка и опрокинутый бокал с разводами красного вина на дне. У окна за рваной ширмой с фламинго стоит чугунная ванна, вместо одной ножки у нее пара кирпичей, из-за чего она немного заваливается на один бок. На подоконнике батарея пустых бутылок, покрытых ровным слоем пыли, дорожный набор Prada из бизнес-класса, зубная щетка, маска для сна с растянутой резинкой и одноразовые тапочки с монограммой.

В эту минуту на тумбочке возле дивана звонит древний телефонный аппарат с трубкой в виде двух львиных голов. Зорн судорожно вздрагивает всем телом, едва не падая на пол. Он поднимает и кладет трубку три раза, прежде чем звон прекращается, пару минут лежит без движения и затем резко встает.

Начало января, и с каждым днем становится все холоднее. Некоторое время Зорн сидит на диване, сложив руки на коленях, с закрытыми глазами. Потом дышит в пространство, и в воздухе появляется облачко пара. Он спит в шерстяном в полоску халате, в комнате холодно. «Чертовы англосаксы», — бормочет он себе под нос.

Нехотя встает и идет в кухню, набирает воду в кофейник, ставит на огонь. У плиты собирается тепло, и он пьет кофе, пока ванна наполняется до краев. В ванне он долго лежит без движения, глядя через грязное стекло на стену соседнего небоскреба, которую он без труда узнал бы среди всех стен этого города. Пока чистил зубы, смотрел на результат своей работы, доску с паутиной фактов на стене над столом: фото, газетные заметки о «Соме», распечатки, стрелочки, пометки, карта их с Евой перемещений.

Отведенное время вышло, теперь он одевается привычно и быстро. Вынимает из гардероба скромный светло-серый костюм и шоколадный галстук. К ним прилагаются серые ботинки и носки цвета сырого асфальта. Рубашку Зорн выбрал фиолетовую. Перед выходом вспомнил, что ночью с досады шарахнул пустую бутылку из-под вина об стену, горничной надо оставить чаевые; он поморщился.

Кивнув на бегу старику-портье в вестибюле, Зорн налег на тяжелую церковную входную дверь. Черное дерево от каменных плит пола до самого верха украшено сценами ада, и сейчас он как раз ухватился за рогатую голову слегка обгоревшего черта. В рождественскую ночь в холле случился небольшой пожар, который быстро потушили. Ну, а черти, по мнению Зорна, стали смотреться поживей.

Рождественские праздники, наконец, закончились. В холле отеля прибрали елки, игрушки, оленей, сверкающие гирлянды. Но Зорн все еще с безошибочной ненавистью узнавал грязные кружочки слипшихся конфетти по углам. Новый год — это когда садишься за праздничный стол и еще не знаешь, кто в следующем году навсегда исчезнет из твоей жизни.

В январском Нью-Йорке было темно и стыло. С наступлением ночи по городу расползался черный туман и стоял всю ночь до рассвета. В этом тумане почти под самым носом ничего не было видно. И часто по утрам находили один или два трупа, но полиция была перегружена, покойников оформляли как умерших от переохлаждения или по другим естественным причинам. Горожане называли туман жатвой ночи, и мало находилось любителей шататься по городу после наступления темноты.

За последние недели он так привык мысленно разговаривать с Евой, что и сейчас сказал: «Ева, так хорошо, что все эти дни… идет этот нервный мелкий дождь». Под вечер дождь усиливался, и потоки грязной воды текли вниз по улице, прибивая к бордюрам дневной мусор: пакеты из-под чипсов, пустые стаканчики из-под кофе, пластиковую посуду, ветки и гнилую листву. В магазине напротив унылый продавец с опухшим лицом выставил за дверь засохшую елку, обмотанную приставшими к стволу обрывками мишуры.

Зорн поднял лицо к небу. Небо было так же непроглядно, как и будущее. Он накинул капюшон и заторопился к метро. Уже на спуске в подземку с ним столкнулся неопрятный старик, который, пошатываясь, тяжело поднимался по ступеням. Ничего особенного: просто старик в мешковатом плаще. Его узловатые пальцы, торчащие из обрезанных вязаных перчаток, суетливо двигались, как будто пытаясь нащупать что-то в пространстве, что-то юркое и невидимое. Вместо извинений старик пробормотал: «Пришел великий день гнева Его, и кто может устоять…» [Откровение Иоанна Богослова, 6:17.] — дальше Зорн не разобрал. Еще некоторое время после он ощущал на себе, как тяжелую ношу, цепкий взгляд незнакомца. На него накатило острое предчувствие неизбежного, когда точно знаешь, что попал в плохое место, но сделать ничего нельзя.