— Ясно. На Максима, значит. А вы, вроде как, ни при чём.
Старик промолчал.
— Слушайте, а вы знали, что родственнички не собирались брать вас в новый дом? Только честно — знали или нет?
Старик опять ничего не ответил, избегая смотреть на Полякова.
— Понятно. Выходит, знали.
— Услышал случайно, как Галя с Максимом на кухне говорили, — тихо проговорил Владимир Константинович, — ссорились. Она ему: я, говорит, с чужим стариком жить не буду! Убирать за ним, портки его стирать. Ладно бы, за отцом твоим ходить, а этот мне кто? И тебе?
— А он?
— А что он? Устал он один. Его тоже понять надо. Разве легко одному ребёнка растить? Галя условие поставила: или тесть твой, или я. Максим уж больно мучился!
— Бедный, — не удержался Поляков. Но старик издёвки не заметил.
— Худо ему было, в глаза мне не мог смотреть. Ну, думаю, скажу я ему, стыдить начну. Ну, бросит его Галя. И что с ним будет? Машенька уже взрослая, первый курс отучилась. Она у нас хорошая девочка, но…
— И не жалко было Машеньке-то, «хорошей девочке», родного деда? — ядовито осведомился Поляков. Слушать про страдальца Максима и прекраснодушную Машу, которые, не моргнув глазом, отреклись от близкого человека, у него желания не было. Он хотел сказать ещё что-то в том же духе, но осёкся, увидев несчастное лицо старика.
— Вы извините меня, — спохватился Поляков, — лезу не в своё дело. Просто… что же вы о себе-то не подумали?
— Владимир Ильич, мне восемьдесят один год, в таком возрасте как-то глупо думать о своем удобстве, — слабо улыбнулся старик, — много ли мне осталось?
— Извините, — ещё раз сказал Поляков, который и в самом деле почему-то чувствовал себя виноватым. В горле застрял ком, дыхание перехватило. Он поднялся с жалобно скрипнувшей кровати и отошёл к окну.
— Что вы! Не извиняйтесь, — с жаром возразил Владимир Константинович, — это я перед вами кругом виноват. Вы из-за меня с невестой поссорились.
— Да бросьте. У нас давно не ладилось, — успокоил его Поляков, сам удивляясь своей черствости. Выбрался из изживших себя отношений, как змея из старой кожи, и рад. Права Ольга: наверное, он и в самом деле мерзавец и скотина.
— Ладно, не обо мне сейчас речь. — Он снова уселся на край кровати, снял очки и потёр глаза. — Родственники у вас есть где-нибудь? Где вы жить-то собираетесь? Я имею в виду, когда поправитесь?
— У меня в Нижнекамске сестра живёт, Анастасия, — после крошечной паузы проговорил Владимир Константинович, — к ней переберусь. Как на ноги встану, сразу выпишусь и съеду. Вы не беспокойтесь.
— С кем она живет?
— Ни с кем. Одна. Вдова она.
— Вы её хоть предупредили? Вдруг прогонит?
— Нет, что вы! Не прогонит. Настёна у меня хорошая, — глаза у старика увлажнились.
— Что ж, раз так… Поправляйтесь спокойно. И не сердитесь, что я так… кричал на вас, — неловко закончил Поляков, водружая очки на переносицу.
— Я и не сержусь. На вашем месте ещё не так бы возмущался! А вы очень хороший человек.
— Не уверен, — криво улыбнулся Поляков, — но всё равно спасибо.
Поляков подъезжал к Казани. Было три часа пополудни, дороги относительно свободные. Он четыре дня не был дома: уезжал по делам в Самару. Планировал вернуться завтра, но получилось освободиться пораньше. Поляков собирался заехать в свой любимый супермаркет домашней еды. Ему хотелось купить чак-чак и трёхслойный пирог с черносливом, лимоном и курагой. Дед уж больно любил.
Со дня переезда Полякова в новую квартиру прошло уже почти два месяца. Дед — так Поляков привык называть Владимира Константиновича — поднялся на ноги, оправился от приступа. Поначалу стеснялся, старался вести себя как можно тише и незаметнее, но постепенно освоился, разговорился, ожил. Всячески стараясь быть полезным, начал, несмотря на протесты Полякова, возиться по хозяйству и ходить по магазинам.
Они теперь вместе ужинали, смотрели телевизор, обсуждали новости, и Поляков порой удивлялся про себя точности дедовых оценок и уместности комментариев.
Поляков привык к самостоятельной, даже одинокой жизни, но присутствие Владимира Константиновича его, как ни странно, не раздражало. Незаметно для себя он сроднился с дедом. Обычно мало знакомые люди тяготятся вынужденным соседством друг друга, однако Полякову не было неловко в обществе старика. Вряд ли в этом имелась его личная заслуга: просто дед оказался на удивление деликатным человеком. В нём отсутствовали навязчивая словоохотливость и стремление поучать, часто свойственные пожилым людям. Дед не ныл, не жаловался на жизнь, не выпрашивал сочувствия и вёл себя со спокойным достоинством.
Ненормальную ситуацию, в которой оба оказались, больше не затрагивали. Когда примерно неделю назад дед сказал, что сходил в домоуправление и выписался из квартиры, Поляков кивнул и попросил старика подождать с отъездом, пока он не вернётся из Самары. Пообещал помочь собраться и отвезти деда до дома сестры. Но настроение у него почему-то испортилось.
Позже, устраиваясь на ночь и слушая, как покашливает в соседней комнате дед, Поляков поймал себя на мысли, что будет скучать без него. Хотя вроде бы должен радоваться, что наконец-то останется один. Он заметил, что дед в последнее время тоже заметно скис, хотя старательно это скрывал. Конечно, легко ли в таком возрасте сняться с насиженного места и уехать в чужой город. Здесь-то всё знакомо: соседи, аптеки, продавцы в магазинах, врачи…
Сейчас, машинально следя за дорогой, Поляков в очередной раз задумался: а может, и не стоит деду никуда уезжать?.. С другой стороны, у него есть одинокая сестра — вот пусть и живут вместе. Дед ему даже не дальний родственник! Они просто случайно оказались на одной территории. А Полякову давно пора устроить личную жизнь. Но это суждение, логичное и правильное, никак не желало укореняться в сознании. На душе по-прежнему было муторно.
Ближе к пяти вечера Поляков шёл к своему подъезду, держа в каждой руке по два пакета из супермаркета. У одного из пакетов лопнула ручка, бутылка молока, упаковка ряженки и банка сгущенки вывалились на землю.
— Тьфу ты, зараза, — сквозь зубы выругался Поляков. Присел на корточки и принялся собирать продукты.
— Дык давай, что ли, помогу, — раздался сбоку хриплый голос.
Поляков поднял голову и увидел Николая Егорыча, соседа с первого этажа. Несмотря на тёплую погоду, на нём была фланелевая клетчатая рубашка и тренировочные штаны с начесом. В углу рта торчала неизменная сигарета.
— Ничего, справлюсь, спасибо, — резковато бросил Поляков. Общаться ни с кем не хотелось.
— Ну, как хошь. Как Володька-то? Чё-то не видно его. Не захворал опять, нет?
— Да ничего вроде. К сестре собирается.
— Батюшки! К сестре! — Николай Егорыч поперхнулся и натужно закашлялся.
Поляков закончил сражаться с пакетами и выпрямился.
— Да, а что такого?
— Погоди, не пойму. Дык ему плохо, что ль? — переспросил Николай Егорыч, нахмурив кустистые седые брови.
— Почему плохо-то? — нервно проговорил Поляков.
— Дык, к сестре, говоришь, хочет!
— Хочет, — теряя остатки терпения, подтвердил Поляков, — и что?
— Дык померла сестра-то! — Николай Егорыч смотрел на него, как на умалишённого.
Конец ознакомительного фрагмента