Алекс Адамс

Еще жива

Я написала это для тебя, Билл

Эта книга является вымыслом. Имена, характеры, места и события — либо плод авторского воображения, либо использованы в вымышленных обстоятельствах. Любое совпадение с реальными событиями, местами и людьми, ныне живущими или умершими, совершенно случайны.

Благодарность

Слово «спасибо» кажется мне недостаточным в отношении этих людей:

Моего потрясающе энергичного агента Александры Машинист, которую я втайне считаю супергероиней. Спасибо вам за любовь к моей работе, веру в то, что она сможет увидеть свет, и содействие этому.

Моего замечательного проницательного редактора Эмили Бестлер, которая превратила редактирование в веселое занятие. Обещаю, что в следующей моей книге герои будут меньше плеваться и блевать.

Никогда не унывающей помощницы редактора Каролины Портер. Благодарю за ответы на все мои странные вопросы и за то, что оказали мне больше помощи, чем кто-либо другой, кого я знаю.

Всей команды «Emily Bestler Books/Atria»; я не знаю всех вас по именам, но это ни в малейшей степени не уменьшает моей благодарности за тот тяжелый труд, который вы совершили. Книжники — лучшие люди на свете.

Особая благодарность Линде Честер за доброту и мудрость.

Благодарю своих родителей, которые не сочли меня сумасшедшей за мое желание писать. А если они и сочли, то у них хватило сочувствия не высказать мне это прямо в глаза. Я люблю вас обоих.

Есть на свете самая лучшая сестра, и ее зовут Дэйзи. Я приношу свои извинения за то, что в этой книге нет вампиров, шопинга и большого количества оранжевого цвета. Может, когда-нибудь в другой раз.

Огромная благодарность моей подруге Стэйси Маккартер. Ты прочитала все, что я когда-либо написала, даже то, что было ужасающим, и ты по-прежнему со мной разговариваешь. Если тебе когда-нибудь понадобится похоронить труп, зови меня, я приеду на экскаваторе.

Кстати, о похороненных телах. Блестяще умная Ким Маккалоу и я пока еще никого не хоронили. Но все может измениться, если я буду продолжать давать ей читать свои неоткорректированные тексты.

Целая куча благодарностей двум талантливым писателям и хорошим друзьям: Джейми Мэйсон и Лори Витт. Вы действительно это заслужили.

Макаллистер Стоун и сообщество «Absolute Write», вы оказывали мне поддержку, пока я училась, и за это я буду вечно вам благодарна.

Книга «Я еще жива» никогда не появилась бы на свет, если бы я не писала ее для Вильяма Танкреди, своего главного читателя, главного, любимого, единственного мужчины. Ты вдохновляешь меня на то, чтобы становиться лучше и как писатель, и как женщина. Кроме того, ты можешь насмешить меня до слез. Я люблю тебя, ты это знаешь.

И тебе, дорогой читатель, спасибо. Я писала, чтобы тебя развлечь. Надеюсь, у меня получилось. Давай когда-нибудь это повторим.

Пролог

Тогда

Все дело в том, что я не хочу, чтобы мой психоаналитик счел меня сумасшедшей. Поэтому я скрываю это чудо за ложью, которая льется из меня без запинки.

— Этой ночью мне снилась ваза.

— Опять? — спрашивает он.

Я киваю — под моей головой пискнула кожаная обивка.

— В точности та же самая ваза?

— Всегда одна и та же.

Его ручка со скрипом забегала по бумаге.

— Опишите мне ее, Зои.

Мы уже проделывали это с десяток раз, доктор Ник Роуз и я. Мой рассказ никогда не отличается от предыдущих, но я всегда иду навстречу его просьбе. Или, возможно, он идет мне навстречу. Я это делаю, потому что меня преследует ваза, он — потому что хочет купить яхту.

Обивка на кушетке собирается складками, когда я откидываюсь, выпивая его взглядом так, как пьют утреннюю чашку кофе. Маленькими глотками, смакуя. Он разместился в удобном потертом кожаном кресле, отполированном его массивным телом до приятного глазу блеска. У него крупные ладони, созданные совсем не для кабинетной работы. Короткая практичная стрижка. Темные глаза, как и у меня. Такие же волосы. На голове шрам, который ему не видно в зеркале. Интересно, когда Ник Роуз один, он щупает его пальцами или вообще о нем не вспоминает? Загорелая кожа — в помещении он проводит немного времени. Но где бы он смотрелся наиболее естественно? Наверное, не на яхте. Скорее всего, на мотоцикле. Представляя его восседающим на байке, я внутренне улыбаюсь. Но внешне я серьезна. Если я позволю своей улыбке просочиться наружу, он сразу же начнет меня об этом спрашивать. Хотя мне приходится делиться с ним своими мыслями, я не посвящаю его во все секреты.

— Карамель. Так можно назвать ее цвет. Такое ощущение… как будто она для меня создана. Когда я во сне протягиваю руки, пытаясь взять вазу, ее ручки идеально ложатся мне в ладони. У вас был в школе ученик, уши которого торчали в стороны вот так?

Я сажусь прямо, убираю волосы за уши и оттопыриваю их под прямым углом, пока не становится больно.

Его губы дернулись. Он сдерживает улыбку. Я вижу эту внутреннюю борьбу: допусти́м ли в рамках профессиональной деятельности смех? Не сочтет ли она это сексуальным домогательством? «Смейтесь, — хочу я ему сказать, — пожалуйста».

— Я и был таким учеником.

— Правда?

— Вообще-то, нет.

Улыбка вырывается наружу, и я тут же забываю про вазу. В этой стеснительной улыбке нет ничего особенного, но она адресована мне. Вдруг я обнаруживаю у себя в голове тысячи вопросов, направленных на изучение его личности так же, как и он исследует меня.

— У вас бывают повторяющиеся сны? — спрашиваю я его.

Улыбка покидает его губы.

— Я не помню. Вообще-то, мы говорим о вас.

Правильно. Не нужно потакать моему любопытству.

— Ваза, ваза… Что еще вам о ней рассказать?

— Есть на ней какие-нибудь отметины?

Мне не нужна пауза, чтобы подумать, я и так знаю.

— Нет, совершенно ничего.

Мои плечи ломит от напряжения.

— Вот, собственно, и все.

— Какие чувства вызывает у вас эта ваза?

— Страх. — Я наклоняюсь вперед, локти вдавливаются в колени. — И любопытство.

Часть первая

Глава 1

Сейчас

Проснувшись, я обнаруживаю, что мир по-прежнему отсутствует. Остались только какие-то отдельные фрагменты от мест и людей, которые раньше составляли единое целое. По ту сторону окна простирается пейзаж ядовито-зеленого цвета, как в телевизорах с плоским экраном в дешевых забегаловках, выдаваемых за приличный ресторан. Слишком насыщенный зеленый. Плотные серые тучи загородили солнце много недель тому назад, и теперь оно наблюдает за нашей гибелью сквозь выпуклую водяную линзу.

Среди выживших ходят слухи, что дожди дошли даже до Сахары и что в бескрайних песках начала пробиваться зелень. Что Британские острова ушли под воду. Природа меняется, исходя из своих собственных соображений, и людям нечего этому противопоставить.

До моего тридцать первого дня рождения остается еще месяц. Сейчас я на восемнадцать месяцев старше, чем была, когда разразилась эпидемия. На двенадцать месяцев старше, чем тогда, когда война в первый раз сотрясла землю. Примерно в этот промежуток времени природа взбесилась, доведя погоду до шизофрении. И это неудивительно, если принять во внимание то, из-за чего мы воевали. Девятнадцать месяцев прошло с того дня, когда я впервые увидела вазу.

Я нахожусь в доме бывшей фермерской усадьбы, где-то, что раньше было Италией. Это уже не та страна, где радостные туристы бросали монетки в фонтан Треви [Фонтан Треви — самый большой фонтан в Риме.] и толпились в Ватикане. То есть поначалу они туда ринулись, излившись из поездов и самолетов густой комковатой массой, подобной венозной крови, и пришли в церковь со всеми своими сбережениями, надеясь получить за это спасение. Теперь их трупами заполнены улицы Ватикана и прилегающих к нему районов Рима. Они больше не засовывают руки в La bocca della Verità, [«Уста истины» — античная мраморная маска церкви Санта-Мария-ин-Космедин в Риме.] задерживая дыхание и шепча слова ложной надежды, которой они стараются обмануть самих себя: что со дня на день придет всеобщее избавление, что группа ученых в тайных лабораториях скоро разработает вакцину, которая всех нас излечит, что Господь Бог вот-вот вышлет свое воинство со священной миссией спасти мир и что мы все будем спасены.

Громкие голоса проникают сквозь стену, напоминая мне о том, что хоть я и одинока, но здесь не одна.

— Это соль.

— Это, черт возьми, не соль.

Раздается глухой удар кулаком по деревянному столу.

— Говорю тебе, это соль.

Пока за стеной продолжается перебранка, я мысленно пересчитываю свои пожитки: рюкзак, ботинки, непромокаемый плащ, плюшевая обезьянка и обернутые в полиэтилен ненужный теперь паспорт и письмо, которое у меня не хватает смелости прочесть. Это все, что у меня есть в этой обшарпанной комнате. Думаю, такой же убогой она была и до конца света — бедное хозяйство, недостаток денег для поддержания порядка.

— Если это не соль, то что же это тогда?

— Кукурузный сироп с высоким содержанием глюкозы. — В голосе ответившего звучит превосходство уверенного в своей правоте человека.

Может, он и прав. Кто знает?

— Соль, кукурузный сироп. Какая разница? — спрашиваю я у стен, но ответа они не дают.

Позади меня начинается какое-то движение. Я оборачиваюсь и вижу Лизу-без-фамилии, стоящую в дверях. Она стала еще более тощей, чем была, когда я появилась здесь неделю назад. Лиза моложе меня на десять лет. Англичанка из города, название которого заканчивается на — шир. Дочь одного из мужчин, находящихся в соседней комнате, и племянница второго.

— Не имеет значения, что приводит к болезни. По крайней мере теперь. — Она смотрит на меня тревожными глазами. Но это обман: Лиза слепа от рождения. — Правда?

Времени у меня в обрез — я должна успеть на корабль, если хочу попасть в Грецию.

Я наклоняюсь, поднимаю свой рюкзак, надеваю на плечи, ставшие еще более костлявыми. В пыльном зеркале на стене видно, как они выступают под тонкой футболкой.

— Конечно нет, — говорю я ей.

Когда первая слеза скатывается по щеке Лизы, я отдаю то, что у меня для нее осталось: обнимаю и нежно глажу ее тонкие волосы.

До вазы я и не подозревала, сколько во мне твердости.

Забытая ваза.

Тогда

Моя квартира представляет собой современную крепость. Замки, цепочки, код, который нужно правильно набрать с трех попыток, иначе явится охрана и потребует от меня подтверждения, что я именно тот человек, за которого себя выдаю. И все это вмонтировано в довольно хлипкую деревянную раму.

Одиннадцать часов мытья полов и туалетов и уборки мусора в замкнутом пространстве. Одиннадцать часов, во время которых можно коротко переговорить только с безответными мышами. Сейчас мои глаза печет от прошедшего дня и хочется их вынуть из глазниц и ополоснуть водой.

Когда дверь наконец открывается, я уже знаю. Поначалу я думаю, что дело в красном глазке автоответчика, подмигивающем мне из кухни. Но нет, это явно другое. В воздухе витает что-то чужое, как будто кто-то, проникший в квартиру в мое отсутствие, трогал мои вещи, не оставляя на них следов.

Золотистый свет заливает гостиную практически сразу же, как только мои пальцы касаются выключателя. Я моргаю, пока на глазах не появляется защитная влага. Зрачки сужаются, как им и положено, и я наконец могу пройти в светлое помещение, не споткнувшись.

Говорят, что это паранойя, если тебя на самом деле не преследуют. Нет, у меня не бегут по затылку мурашки, заставляя озираться, но я не ошибаюсь насчет воздуха: кто-то его побеспокоил в мое отсутствие и в нем появилось что-то чужое.

Ваза.

Не такая, в которую ставят цветы, нет. Эта выглядит как музейный экспонат, произведение гончарного искусства, которое старше, чем этот город, — об этом говорит въевшаяся в поры грязь. И эта древняя ваза наполняет мое жилище тенями давно умерших и похороненных людей.

Я могла бы осмотреть ее, поднять с пола и убрать отсюда. Но есть вещи, после прикосновения к которым все будет уже не так, как прежде. Я — продукт второсортных фильмов, которые я видела в своей жизни, суеверий, о которых когда-либо слышала.

Я должна осмотреть эту вазу, но мои пальцы отказываются повиноваться, оберегая меня от того, к чему это может привести. Вместо этого они берут телефон.

Комендант нашего дома отвечает на звонок после восьмого гудка. Я спрашиваю, не пускал ли он кого-нибудь в мое жилище, но его сознание витает где-то в иных измерениях. Проходит целая вечность. Тем временем я представляю, как он чешет себе яйца — просто по привычке, а не по какой-то иной причине, — подсчитывая в уме, сколько пива осталось у него в холодильнике.

— Нет, — говорит он в конце концов. — Что-нибудь пропало?

— Нет.

— Тогда в чем проблема?

Я нажимаю отбой. Считаю до десяти. Когда я оборачиваюсь, ваза стоит на том же месте в моей гостиной, точно посередине между диваном и телевизором.

Дальше в моем списке служба охраны.

— Нет, — отвечают мне, — мы не зафиксировали проникновения в ваши апартаменты в течение дня.

— А как насчет пяти минут назад?

Тишина.

— Да, конечно. — И потом следует предложение: — Прислать к вам кого-нибудь?

От полиции пользы не больше. Никто не вламывается, чтобы оставить вещи, объясняют мне. Это, должно быть, презент от тайного обожателя. Или, может, я просто чокнутая. Они, конечно, прямо об этом не говорят, но употребляют пустые вежливые слова, чтобы мне не оставалось ничего другого, как повесить трубку.

Затем я вспоминаю мигающую лампочку на автоответчике. Когда я нажимаю на кнопку воспроизведения, из динамика бубнит голос моей матери:

— Зои, Зои, ты дома?

Потом пауза. И снова:

— Нет, дорогой, это автоответчик.

Еще пауза.

— Так я и оставляю сообщение. Что значит «говори громче»?

Слышно, как она шутливо шлепает отца, отгоняя его от телефона.

— Звонила твоя сестра. Говорила, что хочет, чтобы ты кое с кем встретилась.

Ее голос понижается до шепота, который никак не назовешь тактичным.

— Я полагаю, это мужчина. В любом случае, думаю, ты бы могла ей позвонить. Приходи ужинать в субботу и все мне о нем расскажешь. Будем только мы, девочки.

Опять пауза.

— Ах, и ты, конечно. Ты почти девочка, — говорит она отцу.

Я представляю его добродушно смеющимся у нее за спиной.

— Дорогая, перезвони мне. Я могла бы позвонить тебе на мобильный, но ты же знаешь, я всегда надеюсь, что у тебя в это время кто-то есть.

Обычно я испытываю небольшую вспышку ярости, когда она звонит со сводническими предложениями. Но сейчас…

Жаль, что мамы здесь нет. Потому что эта ваза не моя.

Кто-то побывал в моей квартире.

Сейчас

Удивительная вещь — человеческий организм. Это фабрика по производству кислоты, трансформирующей обычную пищу в жгучее месиво.

В эти дни меня часто рвет. Я достигла в этом выдающихся результатов. Я могу наклониться вот так вперед, и мои ботинки совершенно исчезнут из виду. Если бы конец света не наступил, я стала бы чемпионом в этой дисциплине.

Как только я чувствую, что завтрак поднимается вверх, я заталкиваю в себя яблоко. Помогает.

— Ты должна идти? — спрашивает Лиза.

Она кусает нижнюю губу, отчего нежная кожа наливается кровью.

— Мне нужно добраться до Бриндизи. [Бриндизи — город-порт в Италии.]

Мы стоим во дворе фермерской усадьбы, погруженные во влажный нерассеивающийся туман. Светлые камни, которыми облицованы стены дома, поросли плюшевым мхом. Мой велосипед прислонен к водяной колонке, которой давно никто не пользуется. В какое-то время хозяева изыскали средства, чтобы сделать водопровод, отвечающий требованиям двадцатого века, но так и оставили колонку, то ли ради очарования старины, то ли просто руки не дошли убрать ее. Велосипед синего цвета, и раньше он принадлежал не мне. Он был куплен не за деньги. Я расплатилась за него всего одним-единственным поцелуем неподалеку от аэропорта Леонардо да Винчи в Фьюмичино. [Фьюмичино — город-спутник Рима, где расположен крупный международный аэропорт.] Без языка. Только удивительное ощущение нежности от норвежца, который не хотел умирать, не обнявшись напоследок.

— Останься, — говорит Лиза, — прошу тебя.

— Не могу.

На сердце тяжело от непосильного груза жалости. Она мне нравится. Действительно нравится. Она милая девочка, которая раньше мечтала о чудесном будущем. Теперь самое большее, на что она может рассчитывать, — это остаться в живых. О благополучии думать не приходится — оно слишком маловероятно.

— Пожалуйста. Хорошо, когда рядом с тобой женщина. Так лучше.

Меня поражает отчаяние в ее голосе. Она не хочет оставаться здесь с этими мужчинами. Они, конечно, заботятся о ней как о члене своей семьи, но дело не только в кровном родстве. Я вдруг понимаю, что они смотрят на нее как на свою собственность. Способ скрасить себе ожидание того часа, когда человечество, сделав последний судорожный вдох, прекратит свое существование. Мне бы стоило догадаться об этом раньше, но я была так занята собственной повесткой дня, что ничего не замечала вокруг.

— Прости, — говорю я. — Я не знала. Должна была бы знать, но не знала.

Бледно-розовый румянец выступает на ее белой коже: я отгадала тайну Лизы. Хотя она не видит меня, я отвожу взгляд в сторону, давая ей возможность вернуть себе самообладание. Мне очень стыдно.

Я тороплюсь, и затянувшееся молчание подталкивает меня к необдуманному шагу.

— Да, ты не можешь оставаться здесь без меня. Пойдем со мной.

Мне бы пожалеть о своих словах, но этого нет. Если она согласится, то, кто знает, сколько дней прибавится к моему путешествию. Время бесценно, когда неизвестно, сколько еще его осталось. Но в этом мире и так уже осталось слишком мало человечности, доброта превратилась в редкость. Я должна беречь то, что меня пока еще отличает от зверя.

— Правда? Ты позволишь мне пойти с тобой?

— Я настаиваю на этом.

Она быстро оглядывается через плечо в сторону дома.

— Они мне не разрешат уйти. Они никогда на это не согласятся.

«Что они с тобой делают, девочка?» — хочу я спросить у нее. Что бы она ни сказала, это не изменит моего решения. Она уйдет со мной.

— Иди в свою комнату и собери вещи. Не забудь взять что-нибудь теплое и удобное.

— Но…

Я вижу, что она волнуется из-за мужчин.

— Я сама об этом позабочусь.

Мы заходим в дом и невольно наслаждаемся временным укрытием. Так приятно, когда на голову не льет дождь. Затем мы киваем друг другу, и она осторожно пробирается по лестнице наверх, а я отправляюсь в кухню.

Если сравнивать это помещение с другими кухнями, а я их немного повидала, то оно отличается малыми размерами. Не эффективной компактностью, а какой-то скудостью, как чрезмерно костлявая женщина, озабоченная достижением неестественной стройности. Пол в комнате просел. Ее, конечно, можно было бы привести в порядок, если бы здесь появился человек, который любит готовку и склонен к уюту. Эта кухня нуждается в хозяйке.

В кухне только один из мужчин — дядя Лизы. Его кожа едва не лопается от жира, свесившегося с краев стула. Старая прочная мебель, вероятно, служила верой и правдой многим поколениям. Древесина потемнела от времени; сиденье, сплетенное из толстых прутьев типа ивовых, медового цвета. Еще семь его незанятых собратьев стоят рядом.

Толстяк поднял глаза, изучая меня на предмет слабых мест, которые он мог бы обернуть себе на пользу. Я задерживаю дыхание, расправляю плечи и поднимаю подбородок, чтобы выглядеть настолько сильной, насколько вообще позволяет нынешнее состояние моего тела. Он не находит ничего такого, что мог бы получить, не приложив хоть каких-то усилий, и продолжает жевать хлеб, который я испекла два дня тому назад, выбрав жучков-долгоносиков из муки, найденной в изобилии в кладовке. Изо рта его летят крошки, усеивая стол влажными крупинками, которые прилипнут и отвердеют, если их не убрать в ближайшее время. Но ни меня, ни Лизы тут уже не будет. Очень скоро эти мужики будут барахтаться в собственной грязи.