Алекс Д

Имитация. Явление «Купидона»

Небо цвета поблекшего пепла.

Каждый миг может стать последним.

Холодно, хоть и по-прежнему пекло,

Нам не надо наград посмертных.

Лишь бы крепко обнять любимых

Под безоблачно-синей гладью.

Ради них сквозь огня лавину -

Пока жив, пока силы хватит.

Макс Лоренс

Пролог

Россия. Ростов Великий. 27 ноября 1995 год.

Мама разбудила рано, за окном еще темнела ночь. Поспешно одела меня, повторяя, что нужно торопиться. Куда? Куда торопиться? — не до конца проснувшись, размышлял я. Теплую кровать покидать не хотелось, еще меньше хотелось выходить в трескучий мороз на улицу. Тетя Тоня провожала нас до калитки, плакала, целовала мои лоб и щеки, поправляла шарф и варежки. А потом долго смотрела вслед, я махал ей руками и улыбался, не понимая, почему обычно веселая и улыбчивая тетя Тоня грустит. Мама кутала меня в теплый платок поверх курточки, покачивая при ходьбе, а я дремал в уютном тепле ее рук. Мы долго шли по деревне, через поле и небольшую рощу из заснеженных сосен, которые колыхались на ветру, стряхивая на землю свои белые шапки. Все происходящее казалось продолжением сна, который привиделся мне слишком длинной и холодной темной ночью. Я ощущал на себе приятную тяжесть одеяла и мягкую подушку под головой, и только мамино сердце совсем близко билось так громко…

Так оглушительно громко, надрывно. Бам, бам, бам. Открываю глаза, разбуженный, растревоженный. Бам… Бам… Оглядываюсь — не приснилось. Будила меня мама, одевала, тетя Тоня плакала. Идем куда-то. Торопимся… Куда?

Высовываю нос из теплых объятий, ветер пробирается за воротник. Ледяной, пронизывающий. Прячусь обратно, зябко жмусь. Мама чувствует, что я проснулся, обнимает крепче, защищая от холодных порывов.

— Уже близко. Скоро согреемся, — шепчет ее ласковый голос, белый пар поднимается от теплого дыхания.

Приподнимает меня повыше, тяжело вздыхая от усталости, но не останавливается, чтобы передохнуть. Идет быстрее. Я смотрю вперед, на белое здание вокзала, освещаемое равнодушно-ледяными солнечными лучами. Вижу людей, торопливо поднимающихся по ступеням к резным деревянным дверям. Они везут, несут, тащат чемоданы, тележки, котомки, а у нас ничего нет. Мама несет только меня и небольшую сумку, перекинутую длинным ремешком через грудь. Мороз застывает на ресницах серебристым инеем, но мамино дыхание согревает, и я безмятежно улыбаюсь, оглядываясь по сторонам. От размеренного покачивания в теплых объятиях, меня снова клонит в сон, но резкий гудок поезда прогоняет дрему.

Снег. Так много снега вокруг. Хрустит под ногами, кружится в воздухе, белыми мухами оседает на черном пальто мамы и ее светлых волосах, которые рвет ветер, бросая мне в лицо. Воздух дрожит, словно пронизанный серебряным светом; мерцают белыми искрами пушистые ветки запорошенных снегом сосен, расступающихся перед нами. Над крышей вокзала поднимается солнце. Холодное, бледно-желтое на фоне серых облаков. Я обнимаю маму за шею, прижимаюсь к ледяной, влажной щеке. Она что-то бормочет себе под нос, одной рукой придерживая меня, а второй натягивает шапку на мою голову плотнее. Прислушавшись к ее нежному голосу, я узнаю считалку, которую мы используем, во время игр, в которых всегда только три участника. Я, тетя Тоня и мама.

Шесть-три, черепаха,

Два-четыре, пальмочка,

Пять на паруснике опять.

Уплывает вслед за ним,

Весь в полосочку дельфин.

Остаешься ты один!

— Мы же не прячемся, мам, — говорю я, заглядывая в ее лицо, в прозрачные голубые глаза, задумчивые, грустные, немного испуганные.

— Мы едем домой, милый, — отвечает она.

— Но наш дом там, — возражаю я, показывая рукой в обратную сторону.

— Нет, Жень. Наш дом совсем в другом месте. Мы поедем в Америку. Тебе там понравится. Все будет хорошо. Никто нас не найдет, мой маленький. — Холодные губы целуют меня в кончик носа, и я вижу, совсем близко вижу ее лицо, мамина щека становится мокрой. Она плачет. Сначала тетя Тоня, теперь мама.

— Я не хочу в другой дом, — с тревогой говорю я, и она останавливается. Долго-долго смотрит мне в глаза.

— Нам нужно уехать, Женя. Ты же у меня большой мальчик. Ты все понимаешь. — Она порывисто прижимает меня к себе, и я замолкаю, уткнувшись носом в ее плечо. Мне становится грустно и горько. То, что мама плачет — плохо. Она никогда не плачет. Она весёлая, такая же, как тетя Тоня.

Мы заходим в здание вокзала. Тепло, шумно, иней быстро стекает с ресниц холодными каплями, щеки вспыхивают, отогреваясь. Мама оглядывается по сторонам, словно кого-то ищет, а потом, сажает меня в кресло, рядом с бабулькой в зеленом пальто и красном берете, стягивает на моей груди концы шерстяного платка. Мне не нравится находиться в шумном, многолюдном и незнакомом месте. Я хочу домой, в теплую кровать, к своим игрушкам, мягкой подушке и утренним творожникам со сметаной.

Вспомнив про любимый завтрак, я чувствую, как урчит в желудке. Мы не успели поесть с утра.

— Ты посидишь, а я отойду ненадолго? — мама ласково проводит ладонью по моей щеке, голос грустный, тихий. Поворачивается к бабушке в зеленом пальто: — Вы не присмотрите? Мне нужно билеты купить.

— Конечно, милая. Иди. Я отвлеку мальца, — добродушно кивает старушка.

— Я на минутку, малыш, — Мама нежно улыбается мне, но глаза ее остаются грустными. Она нерешительно прижимает к себе сумку, переводя взгляд на большие окна вокзала, вздрагивает, а потом застывает. Ее руки дрожат, голубые глаза блестят, словно снова слезы на подходе, растерянно оглядывается по сторонам, кусает губы.

— Пожалуйста, присмотрите за моим сыном, — повторяет охрипшим голосом, обращаясь к старушке, и порывисто обнимает меня, целуя в щеку. Ее губы ледяные, словно до сих пор не отогревшиеся. От нее по-родному пахнет ванилью и корицей. Вкусно, сладко, как пирог, который мы еще вчера все вместе съели, а аромат остался, на волосах, на одежде. — Я очень тебя люблю. Больше всех люблю. Никуда не уходи. Дождись, маленький мой. Я… вернусь, — шепчет мама и уходит, сливаясь с толкущейся в зале ожидания толпой.

— И куда вы с мамой уезжаете? — добрым голосом спрашивает старушка, повернувшись ко мне и заглядывая в лицо. Я думаю о пироге и о творожниках, которые тетя Тоня без нас будет есть на завтрак, о слезах в голубых маминых глазах и об Америке какой-то загадочной.

— Домой, — отвечаю я, и, спохватившись, пытаюсь найти взглядом среди снующихся туда-сюда тепло одетых людей с сумками и чемоданами стройный силуэт мамы в черном пальто. — В Америку, — добавляю с важным видом.

— В Америку? — удивленно переспрашивает бабушка. Улыбается, как маленькому и несмышленому. — Ты что-то перепутал, милый. Поезда в Америку не ходят.

Она хочет еще что-то спросить, но тут к нашим креслам подходят высокая женщина и мужчина с густыми усами и лысой головой. Называют старушку в зеленом пальто и красном берете «мамой» и уводят за собой. Поезд прибыл. В Москву поезда ходят. А в Америку нет. Почему?

Бабулька замешкалась, с беспокойством глядя на меня.

— Мне пора ехать, малыш. Ты дождись маму. Никуда не уходи. Хорошо?

Я киваю, улыбаюсь на прощание, машу рукой. Какая глупая бабушка. Куда я могу уйти без мамы?

Я жду. Жду. Время идет, а мама все не возвращается. Пассажиры один за другим поднимаются с кресел и уходят неизвестно куда. Садятся в свои поезда, которые никогда не приедут в Америку и умчатся прочь. Их места занимают другие. Суетятся, спорят, прощаются. Некоторые бросают на меня хмурые вопросительные взгляды, да так и проходят мимо. Торопятся. Некогда им остановиться, спросить, кого ждет этот мальчуган, закутанный в шерстяной платок, почему один и где его родители. А я нос варежкой вытираю и жду. Мама вернется. Она же обещала. И вдруг на меня накатывает страх. Потерялась, наверно! Ну, конечно же! Мы ни разу не были в этом месте и вообще никогда далеко не отходили от дома тети Тони. Только в магазин и аптеку. Или еще навещали тетю Тоню в школе, где она работает учительницей, и мы все вместе пили чай с пирогами в столовой.

Я стараюсь не плакать, вглядываясь в лица всех входящих и выходящих через тяжелые двери людей. Точно потерялась! Что же делать теперь? Как найти? Неожиданно, среди поспешно покидающих вокзал, мелькнул силуэт в черном пальто.

— Мама, я здесь! — кричу я, и выскакиваю следом. Такое же пальто, как у мамы, и волосы светлые из-под шапки выбиваются. Она! Она! Нашлась. Мамочка моя! Я бегу по снегу. Он хрустит, скрипит под ногами. Полная дама в шубе и солидный дяденька преграждают мне путь, поймав за воротник.

— Кто тут у нас такой шустрый? Мальчик, ты потерялся? Ты чей? — спрашивает дама в шубе, но я не смотрю на нее. Только вперед. Черное пальто, светлые волосы… Она оборачивается, и, вскрикнув, я закрываю лицо варежками. Ошибся. Не она. Сердце быстро-быстро бьется. Чужие руки держат за воротник.

— Надо позвать милицию. — Раздаётся над ухом. — Мальчишка один. Потерялся, наверное.

— Не один. С мамой. Я маму ищу, — кричу отчаянно, вырываюсь, шерстяной платок и одна варежка остается там, на дороге. Со всех ног бегу прочь, бегу так быстро, как могу. Холодный ветер обжигает лёгкие, изо рта вырывается белый пар. Я не разбираю дороги, хлопья снега летят в глаза, колют ледяными иголками. Сапоги проваливаются в сугробы почти полностью, снег попадает внутрь, забивается под теплые ватные штаны. Я замедляю бег, задыхаюсь. Мне страшно, страшно, что незнакомые люди догонят меня и увезут с собой, но еще больше боюсь не найти маму. Она же просила меня ждать. Я во всем виноват, убежал, не послушал. Что теперь делать?