Чарли объявил, что первым делом всем надо завести дневники сновидений, а через неделю перечитать записи и поискать закономерности. Таким образом, мы с большей вероятностью опознаем их в будущем, на каковой стадии уже будем сознавать, что спим и видим сон, и обретем способность его контролировать.
Лежа в постели в ту ночь, я некоторое время неотрывно смотрел в унылый потолок, а потом выключил свет шнуром, свисающим возле изголовья. Чарли объяснил, что нужно сказать себе кое-что перед тем, как заснуть. Это и есть «инкубация» — сигнал подсознанию, и хотя может показаться, что эти слова ушли в никуда, что-то в самой глубине головы услышит их и отреагирует.
«Я запомню то, что мне снилось», — сказал я себе тогда.
И это сработало. Проснувшись на следующее утро, я помнил гораздо больше, чем обычно. Когда я первым делом уселся за письменный стол с тетрадью, один за другим повалились образы, каждый из которых тянул за собой более ранний, как будто я взбирался по канату обратно в ночь.
В том сне, который запомнился мне наиболее живо и четко, я оказался на каком-то странном открытом рынке. Была ночь, и я бежал по узким проходам среди прилавков и ларьков, слишком погруженных во тьму, чтобы как следует их разглядеть. Вокруг меня суетились люди, серые и неясные, как призраки, и я знал, что мне нужно срочно выбраться отсюда — что тут есть еще что-то, помимо меня и всех остальных. Я слышал, как оно гневно топает то тут, то там в ближайших переходах, охотясь за мной, как Минотавр в лабиринте. И всё же все проходы выглядели абсолютно одинаково, и куда бы я ни сворачивал, казалось, нигде не было выхода.
И я понял, что не могу выбраться отсюда без посторонней помощи.
«Я нахожусь на каком-то темном рынке…» — начал записывать я.
Но не только воспоминания двадцатипятилетней давности заполняли сейчас дом. Была здесь еще и тишина, висящая в каждой комнате, которая с каждым днем казалась все более тяжелой и осуждающей. Что моя мать хотела сказать своими словами? Что было в доме?
Я пытался убедить себя, что это не имеет значения — что прошлое давно пора оставить в покое, — но бывали моменты, когда казалось, будто мы с домом пытаемся взять друг друга измором, и меня не оставляло чувство, что в какой-то степени он побеждает. И что-то плохое обязательно должно произойти, когда я наконец выясню, что мать имела в виду.
«Красные руки повсюду!»
Шел уже четвертый день, когда я увидел ее.
В тот момент я сидел в пабе перед наполовину пустой уже бутылкой пива, стоящей передо мной на столе. Потянулся, чтобы подхватить ее, проведя пальцем по прохладной испарине на стекле, и увидел, как напротив меня открывается дверь.
Вошла какая-то женщина — на миг лишь темный силуэт на фоне клина теплого солнечного света, упавшего из-за двери. Я сумел мельком ухватить взглядом ее лицо, но не успел даже вздрогнуть при виде чего-то смутно знакомого, как она сразу же повернулась ко мне спиной и направилась к стойке бара.
«Это ведь?..»
На ней были голубые джинсы и щегольская черная кожаная куртка, каштановые волосы свисали до середины спины. Я посмотрел, как она роется в сумочке и кошельке. Выжидал, убеждая себя сохранять спокойствие — повторяя себе, что на самом деле это не она. Барменша принесла бокал белого вина, которое тут при мне никто не заказывал, после чего женщина защелкнула сумочку и повернулась, оглядывая паб в поисках, куда бы присесть.
Несколько секунд было трудно поверить собственным глазам.
Дженни теперь выглядела совсем по-другому, конечно, и все же почему-то точно так же, как и тогда. Я все равно разглядел в ней ту пятнадцатилетнюю девчонку, которую некогда знал: теперь, в сорок, жизнь успела добавить к ее лицу несколько новых незнакомых штрихов, но оно все равно узнавалось с первого взгляда.
Всех этих лет как ни бывало.
«Пожалуй, будет лучше, если она тебя не заметит».
Но тут взгляд Дженни встретился с моим, на миг метнулся вбок, а потом вернулся опять. Она нахмурилась. Я понял, что у нее возникла та же мысль, что и у меня.
«Это ведь?..»
И тут она улыбнулась.
Господи, ее улыбка совершенно не изменилась!
При виде нее в груди у меня растеклось тепло, и любой страх или сомнения насчет того, стоит ли повидаться с нею вновь, рассеялись без следа, когда Дженни подошла ко мне, цокая высокими каблуками довольно дорогих на вид сапожек по деревянному полу.
— Батюшки светы! — произнесла она. — Ну привет, бродяга.
— Привет. Ни фига себе!
— Действительно ни фига себе… Давно это было?
Я попытался сообразить. Дженни несколько раз навещала меня в университете, но все это начинало уже выглядеть как-то неловко, и в какой-то момент мы окончательно потеряли друг друга из виду.
— Лет двадцать уже? — предположил я.
— Просто с ума сойти!
Секунду Дженни тихо изучала меня. Интересно, что она при этом видела. Моя собственная внешность — поношенная одежда, всклокоченные волосы, усталые глаза — наверняка представляла собой разительный контраст с ее собственной.
— Ничего, если я присяду к тебе? — спросила она.
— Ну конечно!
Усевшись напротив меня, Дженни поставила свой бокал с вином на стол.
— Вообще-то не такая уж неожиданность тебя тут встретить, — сказала она. — Я уже слышала о твоем приезде.
Я поднял бровь.
— О?
— Угу. Народу мало, новости распространяются быстро… Короче, всё как обычно. Сам знаешь, что это за место.
— Знаю.
— Я бы сама вышла на связь, однако… Ну, сам понимаешь.
Да. Я хорошо помнил, чем у нас с ней все кончилось.
— Еще как понимаю, — сказал я.
Дженни печально улыбнулась. Повисла секунда тишины, а потом она посмотрела на свой бокал и медленно провела пальцем по ободку.
— Послушай, мне было искренне жаль услышать про твою мать.
— Спасибо.
Ответ вырвался совершенно машинально, но я тут же осознал, насколько резко и формально это прозвучало. Помимо всего прочего, эти последние несколько дней я тщетно пытался подавить и свое чувство вины, но показалось, что с Дженни вполне можно немного отпустить тормоза.
— Сам не знаю, что сейчас чувствую, — признался я. — Мне следовало бы давно быть здесь, но мы с матерью в последнее время не слишком-то часто общались. Я даже не знал, насколько она больна. Я не бывал в Гриттене с тех самых пор, как уехал отсюда.
Дженни пригубила вина.
— А мне кажется, что я тут так и осталась, — произнесла она. — Я довольно часто заглядываю к маме. Ты ведь помнишь мою маму?
— Конечно. Как она?
Дженни кивнула каким-то свои мыслям.
— Да вроде неплохо. Состарилась, но в целом все ничего.
— Лучше уж так, чем как-то по-другому.
— Что верно, то верно… Господи, неужели ты и вправду сюда ни разу не возвращался?
— Нет, — ответил я. — Как уехал в универ, так и с концами.
— Как так вышло?
— Здесь слишком много плохих воспоминаний.
— Понимаю тебя. — Дженни секунду помолчала. — Но есть ведь и хорошие, верно?
Она отважилась улыбнуться, и помимо воли я улыбнулся в ответ. Было трудно думать об этом с такой стороны, но да, были здесь и хорошие воспоминания. Объективно говоря, остались в памяти и действительно светлые моменты. Даже не просто светлые — буквально наполненные светом. Проблема заключалась лишь в том, что случившееся после отбросило на них такую тень, что они практически пропали из виду.
— Как выяснилось, у меня до сих пор твоя книга, кстати, — заметил я.
— Моя книга? — Ей понадобилось какое-то время. — Ах да — «Люди кошмаров»?
— Она самая.
Дженни принесла ее мне в школу на следующий день после нашей встречи: потрепанную антологию классических рассказов ужасов [Вообще-то «Люди кошмаров» с красным дьявольским лицом на обложке — это роман американского писателя Л. Уотт-Эванса, впервые опубликованный в 1990 г., но у автора так.]. Корешок потрескался, как древесная кора, а в верхнем углу титульной страницы бледно проглядывала написанная карандашом цена — десять пенсов. Не такие уж большие деньги, естественно, и она отдала ее мне со столь же едва ли не демонстративно безразличным видом, с каким накануне предложила ее принести, но мне все-таки показалось, что эта книга важна для нее, так что я сразу решил обращаться с ней как можно более бережно. Если этому томику и грозила опасность рассыпаться на части, то, по крайней мере, не в моих руках.
И, полагаю, я с этой задачей успешно справился.
— По-моему, моя мать читала ее, — сказал я.
— Угу, но, что более важно, ты-то ее все-таки прочел?
Я улыбнулся.
— И не один раз.
— Ты по-прежнему пишешь?
— Не. Сама ведь знаешь, как говорится: те, кто чего-то не умеет, учат других.
Я подхватил свое пиво и немного рассказал ей о своей работе в университете и предметах, которые преподаю.
— Ну а ты? — спросил я.
— Ну да, — кивнула Дженни. — По-прежнему всем этим занимаюсь. Искусство и музыка. Но в основном литература. У меня уже несколько книг вышли.
— Ого!
Я был искренне рад за нее — классно, что хотя бы один из нас не забросил свою детскую мечту. И, откинувшись на стуле, окончательно осознал, насколько здорово разговаривать с ней опять, даже после всех этих лет. Выглядела Дженни просто потрясно, и меня поразило, насколько счастливой она казалась. Я был очень доволен тем, что все у нее в итоге срослось — что она в конце концов вырвалась из Гриттена и живет настоящей жизнью.