Вот уже которую главу девочка упорно вытаскивала свою хозяйку из лап смерти и каждую ночь находила неопровержимые аргументы, чтобы пожинательница душ вновь ушла посрамленной и несолоно хлебавши. Можно ли обмануть смерть? А договориться с ней? Не желаете ли, Юма, познать всю суть и важность моих аргументов? Сегодня вам не стоит есть мою искру, лучше загляните завтра — а ну-ка я потолще стану? В следующий раз как она придет, надо будет обязательно попробовать. Вот только у меня возник вопрос — Лекса слушает тяжелую для восприятия музыку. Печальную, грустную, наталкивающую на не самые лучшие мысли. А потом сдабривает всё это сценами из фильмов, на которые нельзя смотреть без содрогания.

Потому что это — правда, вдруг кольнула меня очередная мысль. Он слушает правду такой, какая она есть. Принимает её такой, какой она есть, не желая поддаваться сладости обмана. Но почему он пишет о печалях и любви маленькой девочки именно под такую музыку? Зачем? Можно было бы включить чего-нибудь повеселее. Недавняя обида, заставлявшая меня грубить писателю уже сошла на нет, а сама я теперь хотела взглянуть на него еще раз. Под новым углом, под другим ракурсом, раскрыть завесу тайны его личности. Или одной из граней его личности, а сколько их еще кроется где-то внутри? А что, если они все нужны ему для того, чтобы вызвать очередной приступ необходимых эмоций? Как можно писать о том, чего никогда не виде собственными глазами? Остается лишь прибегать к чужому опыту. Можно ли заключить любовь в слова? Схватить, описать, указать, что вон там она начинается, а вон там граница заканчивается. Нет, наверное, нельзя. А смех, радость, печаль или грусть? Их можно, значит? Я вспомнила, как мне было жалко Элфи. Кто же ты, Лекса? Трус, мерзавец, жестокий мучитель, получающий удовольствие от того, как над девочкой издевается самый дорогой ей человек или же умелец, что собирает в себе концентрат чужой боли, дабы выплеснуть её на бумагу?

Движение — жизнь? Аюста говорила мне. А мне было больно, когда я двигалась. Движение — боль? Боль — жизнь? Где ты прячешься, искорка, что тогда заставила Юму испуганно уйти в небытие? Клац-клац — отбивали судьбу малышки пальцы писателя. Он не смотрел, не видел, не думал — он творил. Юный Бог, получивший на руки карт-бланш. Махнет рукой — река разольется, махнет другой — возвысятся горы. Найдет третью, ей тоже — так, словно отмахиваясь от мухи — и вот уже высятся бесконечно зеленые леса. Как ему это удается? Откуда он берет поток слов, рекой льющийся с кончиков пальцев. Интересно, а если бы не было компьютеров, если бы не было возможности печатать — что бы он делал тогда? Мне представился Лекса при свечах, что постоянно оглядывается, смотрит в окно — и хватается за заточенное гусиное перо. Скрип и тихий писк, будто где-то на кончике засела обиженная мышь, растекается по столу уродливая черная клякса.

Я моргнула, прогоняя наваждение. Воображение, как мне показалось, посмеялось надо мной. Откуда столь причудливые образы? Лекса ничего не сказал мне, вставая из-за стола. Через мгновение он скинул с себя одежду и развалился на кровати — устало и опустошенно. Выплеснул, выплюнул, опорожнился словотворчеством — мелькнула на лице усталая улыбка. Словно писатель вот-вот желал вскинуть руки, потянуться и крикнуть во всю глотку о только что пришедшей к нему свободе.

* * *

Я летела. Время от времени я боязливо смотрела себе под ноги — нет ли там щупалец, что норовят удержать меня внизу, не дать мне догнать своих сестер, дотянуться до той яркой, но очень далекой звезды. Я долечу — говорила я самой себе и улыбалась. В груди щекотало от легкости. Словно я маленькое перышко, возносимое ветром в самую высь. Где-то там, внизу обиженно хмурилась Юма, мелькнуло лицо дочери света, одарив меня улыбкой. Я вернула улыбку, кивнула головой. Свободна! Могу лететь! Могу парить! Могу делать всё, что только захочу, но я должна добраться до звезды. Беззвучными сверчками мои товарки уплывали всё выше и выше, предлагая мне догнать их. Не можешь, будто бы спрашивали они — ну и не надо. Нам больше достанется. Я тоже хочу — обиженно насупившись бормочу себе под нос и прибавляю в скорости. Не кукла, не кусок пластика. Нечто большее…

* * *

Я — кукла. Но не простая, не такая, каких полным полно в магазинах игрушек. Я не уродливый кусок пластика. Не ошибка дизайнера, я просто живая. Где-то внутри вместо сердца полыхает голубым пламенем моя искра. Почему голубым? Не знаю, просто мне так хочется. А еще меня зовут Полина. Кстати говоря, о именах…

— Лекса?

Писатель теребил подбородок, читая сегодняшние новости в интернете. Судя по выражению лица — они были не самыми приятными. Что же могло так разочаровать мучителя детских душ?

— Агась? — после минутного молчания, наконец, отозвался он.

— Ты вчера сказал, что меня зовут Полина. С чего ты взял? — обида, столь некстати зародившаяся в моей души прошлым вечером испарилась, изошла простой глупостью. И что мне тогда взбрело в голову? Человек ведь волен слушать любую музыку, которая ему нравиться. И если ему нравиться слушать про предательства и уходить с головой под скорбную мелодию с аккомпанементом из треска костей… от одного только воспоминания я передернулась — не хотелось видеть нечто подобное ещё раз.

— Я вчера был в магазине игрушек. Видел такую же, как ты. Там, на коробке было написано, что твою товарку зовут «Полиной».

Вот оно значит как. Я грустно посмотрела на свои руки, на пятно, что каким-то чудом оказалась на черных штанах. Носок белого пластикового ботинка с вызовом смотрел в потолок. Будто вот-вот раззявит пасть и проглотит весь мир. Вот оно что — пронеслось в моих мыслях. Зачем он ходил в магазин игрушек? Может быть, хотел купить мне подружку? Выходит, он с любой куклой может вот так, не только со мной?

— А что ты там делал? — я тут же поняла всю глупость собственного вопроса, вспомнив про игрушечный руль, который он купил для… я вдруг осознала, что у Лексы могут быть дети. Крикливые, плачущие, капризные…

Это глупость, ответила я самой себе. Какие дети, если сюда он приехал затем, чтобы встречаться с девушкой? Хотя, кто его знает.

— Племяннику подарок покупал. Руль, видишь? — он, словно насмехался надо мной. Как я могу его видеть, если Лекса загораживал собой весь обзор? Но я промолчала. Юный писатель поправил очки на носу, вздохнул, потянулся.

— Я буду называть тебя Линка. Можно?

— Линка — я повторила за ним, словно пробуя своё новое имя на вкус. Мне оно одновременно казалось и дерзким, и приятным на слух. — Знаешь. Мне даже нравиться. Линка, Линка… это ведь производное от «Полина»?

— А какая разница? — Лекса был прав. Абсолютно никакой.

* * *

Я стояла у окна. Лекса, словно догадавшись о том, что я просто помираю со скуки, когда он уходит, решил мою проблему. Он поднес меня к окну, плотно закрыл форточку, выставил мои руки, позволив им упираться в толщь стекла. Таким образом мне удавалось видеть и то, как красиво режут крыльями небеса кричайки, и как мобили бороздят сеть местных дорог. Я готова была расцеловать своего спасителя за такой подарок! И почему я сама никогда не думала о подобном? Стоило ведь разок попросить и…

Лекса еще не ушел, а я уже наслаждалась своим новым развлечением. Казалось, я смотрю в монитор компьютера, где не происходит ничего интересного, но с другой стороны — меня чем-то увлекала вся эта людская сутолока. Кто-то куда-то спешит; маленькая девочка одной рукой тащит за собой младшего братца, а тот смешно семенит за ней следом. Сжимает что-то в кулачке — наверно, деньги на мороженное. Вон, и кафе напротив — манит большущим рожком-рекламой, с глазами и ртом. Зайдите, мол, отведайте! Мне вдруг почему-то стало грустно — мороженного я никогда в своей жизни не попробую. Как и ничего другого, вообщем-то. Я не смогу любить — как человек, не смогу наслаждаться едой, много чего еще не смогу. Меня наградили искрой? Или же все-таки прокляли? Плюнули крохотным огарком в сторону игрушечного тельца — и получилась я. Тебе теперь ничего нельзя, но ты можешь жить. Довольна?

Довольна, смело бы ответила я. И всё же…

И как же, все-таки, мы высоко жили. Я подсчитала окна в соседнем здании, досчитала до десяти — а ведь мы с Лексой жили гораздо выше! Масса игрушечных человечков внизу торопилась. Того и гляди, смогу ощутить себя всевластной богиней. Сижу — под облаками, смотрю — на всех и сразу.

Казалось, что я больше никогда не захочу вернуться туда — в утлую, маленькую комнатку. Зачем, когда там, снаружи самый настоящий, огромный мир? По нему, грохоча подошвами ботфорт и сапогов, гордо подняв голову вышагивают великаны. Люди, настоящие живые, коим не требуется для жизни искра, если Аюста не соврала мне. К ним не приходят озлобленные Повелительницы Тьмы, их не хотят съесть. Мне в тот же миг захотелось стать человеком. Не человечком — крохотной фигуркой, шныряющей у гигантов под ногами, а такой же, как они. Я смотрела — и предвкушала. Скоро опустится ночь и тогда город не просто преобразится, а очарует меня своим сказочным видом. Мне вспомнилось, как он представился в моем недавнем сне, и во мне само собой зародилось желание сравнить. Где лучше? Во сне или же наяву? Наверно, еще никогда я не ждала вечер с таким нетерпением.