Сумбур моих мыслей иногда собирался, приходя к единой точке, к контрапункту, заставляя меня возвращаться к вчерашним вопросам. Придет ли сегодня Аюста, принеся с собой россыпь ответов, не захочет ли Юма вновь испытать мою зародившуюся жизнь на прочность, смогу ли я понять Лексу? Вспомнив о писателе, я в тот же миг вздохнула.

Лекса… почему он подумал обо мне, прежде, чем уйти? Не оставил, как обычно, сидя на столе, а решил озаботиться моим досугом? Это ведь не как не вяжется с теми коррективами, что я успела внести в его образ. Решила, что буду принимать его таким. Каков он есть, а писатель вновь решил преподнести мне неожиданный сюрприз. Получите и распишитесь! Движение — боль — жизнь — музыка — ритм. Того и гляди сейчас вновь запоют человечки-кругляши. Что, если музыка, песни, которые он слушал вчера — всего лишь фон для его творчества? Этакая среда, в которой просто обязан окунуться его талант. Иначе — не выйдет, иначе — получится ерунда. Но ведь до этого у него получалось писать и без всякой музыки, иногда даже отрываясь на разговоры со мной. Что же выходит — я тоже для него всего лишь фон? Не всего лишь. Он заботится обо мне, он боится за меня, волнуется. А я неблагодарно смотрю на него — свысока. Вон, двинулась крохотная круглая фигурка, завернула за угол. Где-то там, верно, где я не вижу, его поджидает девушка. Красивая ли, хорошая ли, чем ей удалось закогтить его душу?

Мне хотелось походить по подоконнику, чуть сменить угол обзора, заглянуть чуточку дальше, чем позволила мне забота Лексы. Я попыталась сделать шаг — двинуть ногой. Поначалу ничего не получалось. Я повторила фокус с вращением головы — боль лишь дала о себе знать, но тут же ушла. Кажется, моё тело привыкало к тому, что я теперь — не обычная кукла, что внутри меня горит искра, что я просто пылаю жизнью, если можно так сказать. Шарнир скрипнул — неприятно и очень больно, а я потеряла равновесие и чуть не распростерлась на подоконнике лицом вниз. Вот было бы забавно — самой себя лишить такого подарка! Нет уж, ничего забавного в этом точно нет и… какая же я дура! Осознание стукнуло в голову, чуть вновь не сбив меня с ног.

Мне хотелось биться головой о стену, вечно просить у своего спасителя прощения. Ну как? Как же я не догадалась до этого сразу? Следовало всего лишь чуточку подумать вчера — головой, и тогда я не дулась бы зря на Лексу. Промелькнула перед глазами цепочка из того, что такое жизнь. Движение, ритм, боль…

Ему нужна была чужая боль для того, чтобы творить. Не стоны и крики пытаемых людей, а именно концентрат. Эликсир предательства, боли и страданий, что смогли сделать из музыки. Помните, я спрашивала, как можно облечь любовь в слова? А, выходит, что можно — у писателей ведь получается. Кто сказал, что подобное не может получиться у музыкантов? Наложить гриф на струну и сыграть, скажем, боль от потери, грусть, печаль, просто тоску? Зачем? Да потому что оно всё — живое! Не было бы таким — не могло бы тронуть, не заставило бы переживать, плакать, думать. Лексе просто не хватало жизни для своих слов — и он почерпнул её в другом источнике. Кто-то, возможно, так же будет читать его книги — чтобы вырвать из них искру. Мне захотелось, чтобы сейчас же передо мной появилась Аюста. Вопросы множились в геометрической прогрессии, а ответы всё не желали приходить. Но я чувствовала, что моя догадка — верна, что я не ошибаюсь. Но если всё так, значит, искусство тоже живое? А может ли оно таким быть? Почему нет — спросил рассудок. Логика лишь пожимала плечами. Она пасовала уже перед тем, что неодушевленные предметы могут жить, а уж о том, чтобы считать витальными ЯВЛЕНИЯ…

Экономика может быть злой? А наука — доброй? Может ли любовь что-нибудь чувствовать? Не знаю. А кто знает, у кого бы спросить? Поймать за грудки, потрясти, грозно глядя в глаза и брызжа слюной: знаешь, знаешь, паршивец? Говори!

Тьма густым туманом опускалась на столицу, а я смотрела, как вереницей разноцветных бус в разные стороны проносятся мобили. Гудят, свистят, визжат тормозами и рычат многомощными моторами. Солнце плавно, словно не торопясь, опускается за горизонт — будто его там в самом деле кто-то ждет. Я смотрела и ждала, наслаждалась и предавалась ужасу одновременно. Мне казалось, что моя противница вот-вот явиться, а я не смогу — как в прошлый раз, сделать пару ловких движений, освободиться от пут, вспыхнуть искрой жизни.

Воображение рисовало, что где-то внутри меня есть нить, а то и ворох, целая сеть крохотных и тонких нитей. Носится по ним маленькая искра — заплутавшийся светлячок. Моргнет светом вон там — и я могу думать, метнется на другой волос, вспыхнет чуть ярче обычного — и вот я уже могу двигать головой. Еще чуточку поднатужится — и я смогу чувствовать. Не те плоские чувства, что иногда все же пробиваются ко мне, а как настоящий человек. Может быть, Лекса сумел уловить в скорбных мелодиях что-то, что из-за моего недуга и скудности я не смогла попросту понять? Зря обидела его? А он не обиделся.

Мобиль внизу зло завизжал тормозами, и кто-то вскрикнул. В воздух взлетело что-то небольшое — я даже не успела рассмотреть и лишь через мгновенье поняла, что это — маленькая девочка. Мир остановился, застыл на мгновенье, а окружающие позабыли про свои дела. Размеренность лопнула стеклянным шаром, зазвенела крупными осколками. Медленно, словно боясь, что на них точно так же хищно выскочит стальной монстр, прохожие подходили ближе. К малышке, лежащей на асфальте — чуть дальше пешеходного перехода. Недалеко, рядом с урной валялся небольшой ранец, тетради с учебниками выглянули на улицу. Какой-то дядька, не глядя под ноги, чуть не споткнулся, стараясь уйти как можно дальше от места происшествия. Водительница, уже давно покинув автомобиль, прижимала к себе окровавленное тельце, мерно раскачиваясь из стороны в сторону и захлебываясь в собственных рыданиях. Свист милицейского свистка, оглушающий рев сирены машины скорой помощи.

Я ждала. Ждала, что прямо сейчас из ниоткуда, раздвигая толщу людей, словно горячий нож сквозь масло, здесь пройдет Смерть собственной персоной. Как там описывал её Лекса? Черный балахон, желтые зубы, безглазый взгляд. Мрачная фигура нависнет над девочкой, поводит над её тельцем здоровенной косой, а потом, кивнув самой себе, столь же тихо удалиться, оставляя всех в недоумении. Нет, Смерть не шла, не торопилась, не было никакой вестницы Потустороннего Мира. Это ведь образ, всего лишь образ — а настоящая Смерть — она вон там! Она в закружившейся, кажется, в бесконечном танце россыпи монеток. В лопнувшем пенале, где мордашки рисованных фей испачкались в промозглой зимней грязи, в черных следах от шин на асфальте.

Меня ударило в дрожь. Мне хотелось оттолкнуться руками от стекла и в то же время не хватало сил сделать это. Я не хотела смотреть, зажмуриться бы, да почему-то не получалось. Казалось, сейчас с моего лица сползет нарисованная улыбка. Воет сиренами скорая помощь. Это ничего, понимаю я, пройдет всего лишь десять минут и временная остановка прекратится. Лопнет набухшим воздушным шаром. Вновь понесутся в разные стороны машины, вновь побегут по своим делам люди, а все получат то, что хотели. Зевакам — зрелище свежей крови, пробирающий до костей ужас смерти и радость, что случилось не с ними, реанимации — очередной работы, милиционерам — еще один протокол и виновницу. Все довольны, всё закончилось, можно расходиться. И лишь где-то далеко врачи устало вздохнут, остервенело покачают головой — и будут спорить. Как Элфи, только с пинцетом и скальпелем наперевес, они вступят в неравный спор со Смертью. У каждого врача должно быть своё кладбище, вдруг вспомнилось мне и сразу же стало грустно. Страх проснулся от недавней спячки, шамкнул беззубым ртом, пошарил зенками в недрах моего сознания — нет ли чего-нибудь подкрепится? Было — я вспомнила о том, как беспечно мой писатель убежал вниз, как жизнерадостно смотрел по сторонам и как торопился пройти по полосатой дорожке чуть раньше, чем ему высветит зеленый свет — словно назло всем автолюбителям сразу. Возникла сама собой мысль о том, что, вдруг, такое произойдет с Лексой? Он далеко, спешит к своей девушке с любовью наперевес, забывая глядеть по сторонам. А смерть притаится за углом, выскочит страшным монстром, завизжит на прощание тормозами и поглотит. Потечет красной лужей искра жизни, впитываясь в асфальт. И я его больше никогда в жизни не увижу. Что будет потом?

Только бы он вернулся. Я клялась самой себе, что попрошу у него прощения, что никогда больше не упрекну его в чем-либо. Глупая, избалованная его вниманием кукла, как я вообще посмела? А ведь он ушел и не попрощался, ничего не сказал. А вдруг вот прямо сейчас его так же уносит машиной скорой помощи? Я умоляла дверь — скрипнуть прямо сейчас за спиной. Пусть сюда войдет кто угодно, хоть уборщица, хоть консьержка. Хоть кто-нибудь. Я не хотела оставаться одной, мне необходимо было поделиться своим страхом с кем-нибудь еще, понять, что я просто не одна. Холод пронизывал до самого основания, а я даже не понимала — дрожу я или нет. Руки послушались запоздалого порыва, слабо оттолкнулись от холода стекла — но ничего не вышло.