— Каждое обновление одно и тоже, — пробубнил он себе под нос, отрицательно покачав головой.

— Знаешь, эта песня… какая-то фальшивая. Как будто ненастоящая. — неуверенно, словно стесняясь продолжить, начала я. Лекса внимательно смотрел на меня, ожидая продолжения. — Ну, тут вроде всё хорошо: и ритм, и музыка, и голос… а всё равно что-то же не так.

— Эта песня под фанеру.

— Под фанеру?

— Ну, то есть, она ненастоящая. Думаешь, это на самом деле та тётка пела? Песня записана на пластинку — вместе со словами музыкой. Её тысячу раз пели, перепевали — чтобы звучала идеально.

— Она и звучит идеально! — вступилась я. — Вот только всё равно как-то… не по-настоящему.

— Наверно, если очень долго мучить одни и те же слова, произнося их не для того, чтобы спеть, а для того, чтобы они звучали идеально — теряется жизнь в самой песне?

Цепочка приветственно лязгнула, словно подсказывая мне, что сейчас я получу еще один ответ на свой вопрос, еще одно звено. Радоваться или смеяться?

— Подожди, что ты хочешь этим сказать?

— Представь, что я пишу книгу. Пишу не для того, чтобы высказать какую-то мысль или чему-то научить читателя, а просто для того, чтобы там был… текст. Идеальный, выверенный, вымученный — но текст без души, без особого смысла, без идеи.

— Но я много раз видела, как ты пишешь, а потом тут же стираешь! — я возмутилась. Наверно, будь я чуточку поподвижней, еще бы заерзала на одном месте. А цепь насмешливо звенела — я буквально слышала шелест трения звеньев друг о дружку. Тайна, вопрос, загадка насмехается надо мной, не желая давать определенного ответа несчастной кукле. Хочешь быть живой? А зачем тебе? Лучше коллекционирую то, с чем жизнь можно сравнить, складывай, сплетай и может быть тогда… что будет тогда? Не знаю.

— Да, — не стал отрицать Лекса и качнул головой, — но ты ведь не забывай, что читатель должен мою мысль понять. Это я, когда печатаю, знаю, что хочу сказать — но не всегда получается это сделать так, чтобы было понятно остальным. Я не мучаю текст, я всего лишь правлю его, шлифую, делаю не идеальным — а понятным. Он остается живой. С песней, наверно, так не получится. Для творчество нужно настроение — особое, необычное. И вдохновение, а оно штука редкая. Бывает, придешь домой с желанием бухнуться на стул, сцапать клавиатуру и писать — писать до потери пульса. А выходит две-три строки и те не так, как должны быть.

— И что же ты тогда делаешь?

— Откладываю в сторону. Беру выходной, таймаут, маленький отпуск. День, два, ну, может быть, неделя.

Я видела, как Лекса печатает. Каждый день и самозабвенно. Его пальцы так и парят над ни в чем неповинными клавишами, отстукивают дробь чужой судьбы и жизни. Мне иногда казалось, что жизнь человека можно уложить в одно предложение. Ну, максимум, в два или три. А он умудрялся найти слова для того, чтобы облечь чужую жизнь в интересную и длинную историю. И потому мне с трудом верилось, что такой человек, как он хоть раз откладывал своё увлечение в сторону.

— Собираюсь с мыслями, перечитываю, подмечаю огрехи. И с новыми силами правлю их — творческий порыв подсказывает то или иное решение. А до некоторых сюжетных поворотов я додумался только в процессе именно что отдыха. Пришлось перекраивать сюжет и…

Лекса, наверное, дай ему волю, готов был бы рассказывать мне об этом на протяжении многих часов. К сожалению, а может быть и счастью, наш разговор прервал звук фанфар. На экране телевизора, где еще совсем недавно восседала элита страны, сливки общества, комики, певцы и артисты, вдруг всё поменялось. Ночное небо, крупные хлопья снега, верхушки царственных башен уносятся ввысь. Гремят торжественные фанфары, обещая провозгласить — что? — начало нового обновления. Мне захотелось закутаться во что-нибудь теплое, когда я увидела статного мужчину на фоне древнего краснокаменного замка или крепости. Пиджачок, белая рубаха, подогнанный черный галстук и рюмка с чем-то желтым в руках. В глазах — уверенность, сила, знание. Словно он всё-всё обо мне знает. Мне вдруг вспомнились фиалковые глаза единорога, столь нагло сверлившие меня в бредовом угаре сна.

Фанфары проиграли в третий раз.

— Началось, — заверил меня Лекса, расположив поудобней, чтобы мне лучше было видно. Бутыль черного ахеса с шипением открылась, а он налил себе очередной — третий или четвертый стакан за сегодняшний вечер. Праздник, оправдывался он, сегодня можно.

Речь мужчины с экрана была недолгой и витиеватой. Он пожелал всем счастья, обновления во всем и долгих обнов жизни.

За окном взорвались тысячи выпущенных снарядов. Крохотные ракеты, оставляя за собой дымный след, мигая, словно вознесшиеся с земли звезды, разрывались чередой крохотных осколков — а те словно рисовали в небе распускающийся цветок. Хлопнул очередной снаряд — и вот уже вместо цветка, изошедшего дымом, потухшего в падении, на небосводе занял свое место большерогий олень. Следом за ним была мордочка лиса и убегающий вдаль заяц. Фейерверки то и дело взмывали в небо, стремясь нарисовать очередную, неповторимую картину. А я смотрела — смотрела с забвением, сжимаемая Лексой и даже не замечала этого. Мне захотелось примкнуть к стеклу лицом, руками, оказаться чуточку ближе к творящемуся чуду. Я не заметила, как протянула руку вперед, словно желал коснуться распускающихся огненных цветков и животных пальцами. Казалось, стоит мне только дотянуться до них — и я сразу же стану причастна к творящемуся празднеству. Улыбка — сегодня она была совершенно оправдана на моих губах. Может быть… может быть, в этом тоже есть частица жизни? Умение создавать почти живое из неживого? В плане — вкладывать частицу той самой живоносной искры во всё остальное — и только тогда и поэтому оно смотрится столь великолепно, столь привлекательно, столь реально? Не та заученная и тысячу раз спетая песенка на потеху толпе, да еще и запущенная в записи, а именно то, что сейчас делали люди? Я ожидала, что цепь понятий вновь зазвенит, обрадовав меня очередным звеном, прислушалась. Нет, молчит. Где же я ошиблась? А, может быть, и не было никакой ошибки, может быть…

— Знаешь, я тут подумал… ну, над твоим вопросом? — вдруг сказал Лекса, как только фейерверки перешли в обыкновенные взрывающиеся и хлопающие снаряды.

— Над каким из них?

— Ну, над тем, возьму ли я тебя с собой…

Мне вдруг стало тоскливо. Праздник мигом потух, а впечатления от недавно увиденного чуда притупились, потускнели, стали бледными. Оставит — поняла я по тону голоса. Сейчас вздохнет и скажет, что не может меня забрать с собой в силу сложившихся обстоятельств, да и вообще…

Лекса вздохнул.

— Я возьму тебя с собой.

Мне поначалу показалось, что я ослышалась. Я боялась переспросить — а вдруг он ухмыльнется и скажет, что передумал? Или, что это была всего лишь глупая шутка? Он повернул меня к себе лицом и смотрел прямо в глаза. То же самое делала и я — старалась угадать, о чём он думает сейчас.

— Честно признаться, я уже давно надумал, что заберу тебя с собой. А вот сказать решил только сейчас.

— Но почему? — возмущению моему не было предела.

— Иначе бы не получилось сюрприза.

Сюрприз получился. Не сюрприз, а самый настоящий сюрпризище. Шипел газами в кружке ахес, надкушенный кусок бедняцкого пирога сиротливо желал на краю клавиатуры, упивалась в шампанских брызгах и заходясь счастливым визгом столичная элита. Звезды всё так же слабо светили, бледно ухмылялась луна. Ничего вновь не произошло — не рухнул потолок, не обрушился мир.

— Почему ты решил взять меня с собой? — спросила я, вдруг ощутив, что его сюрприз меня радует. Но в то же время — печалит. И я никак не могу понять почему. Сейчас он скажет — что ему жалко оставлять меня здесь. А мне станет противно, что я беспомощная, жалкая куколка, которую берут не как друга, а как забавную игрушку. Поставят на полочку по приезду домой и… Жалко оставлять. Прихвачу-ка я с собой!

— Потому что ты милый маленький глупыш, — он улыбнулся, потеребил мои волосы, но после продолжил — уже серьезней: — Как я могу оставить тебя здесь? Это было бы предательство.

— Предательство? — мне почему-то вдруг захотелось спросить, как можно предать куклу. С другой стороны — как можно расписать любовь? Когда-то я ведь уже задавала себе подобный вопрос.

— Конечно. Я успел с тобой подружиться, да и ты, я думаю, не прочь, уехать со мной. А если я оставлю тебя здесь — что с тобой будет? Тебя могут выкинуть. Или… не знаю, сделают что-нибудь еще. В любом случае, мне кажется, со мной тебе будет лучше.

— А ты никогда не думал спросить меня о том, хочу ли я поехать с тобой?

— Думал. Но ты слишком часто спрашивала меня о том, заберу ли я тебя? Тебе надоело одиночество.

— Надоело… — я согласилась. Изнутри меня будто бы взорвался самый настоящий вулкан. Я не знала, как выразить ту бурю чувств, что переполняла меня сейчас. А вместо этого я прильнула к Лексе — самостоятельно, не боясь его напугать, всем своим тельцем, а он будто бы и не заметил этого.

— Спасибо, Лекса, я… просто спасибо.

Лекса кивнул головой в ответ. Только сейчас я заметила что он то и дело поглядывал на лоснящуюся поверхность мобильного телефона. Ждал, что тот сейчас разразится трелью, позовет его к себе. В глазах полыхнул огонь азартного охотника, что ждёт свою добычу. Наверно, его девушка должна была бы позвонить ему, чтобы поздравить с очередным Обновлением, подумала я. Телефон злорадно молчал, будто всем назло, но спустя мгновение, все же, заиграл, запрыгал на столе — беззвучно. Лекса, видимо, предпочитал виброзвонок. Писатель, несмотря на всю неповоротливость собственной фигуры, с грацией кошки метнулся к столу. Телефонная трубка тут же оказалась раскрыта и прижата к уху. Он выдохнул приветствие — с надеждой, улыбкой на лице, восторгом в глазах. Позвонила, поздравила, снизошла — так и читалось в его взгляде. Улыбка через мгновение спала с лица, начала тускнеть, а радость сменилась разочарованием.