#9
Московская область, Пушкинский район — Москва, Последний тупик
6 мая 2008 года, 14.15
Ма-ша, На-дя, Ма-ша, На-дя. В висок долбил маятник злых часов. Ма-ша, На-дя, ту-тук, ту-тук.
Он сидел в машине. Уже целую вечность сидел в машине и никак не мог придумать, что делать. Наверное, стоило кому-нибудь позвонить, подумал он. Потом подумал еще: надо где-то ночевать. Опять подумал: надо пойти помогать спасателям. Там под руинами они, мои девочки.
Нет.
В этом никакого смысла.
Он чувствовал, что в этом никакого смысла.
Если бы они были живы, он бы услышал.
За последние годы он многому научился. Главное — научился чувствовать и слышать. Сейчас этот навык как-то стремительно уходил. Как песок — из верхней колбы в нижнюю. Очень похоже, но не совсем то — нельзя будет перевернуть эти чертовы часы так, чтобы потекло обратно.
Часы. Ту-тук. Ту-тук. Или — песочные? А как звучат песочные часы?
«Фарш невозможно провернуть назад», — услужливо подсказало подсознание.
Нет, спасибо. Не то.
«Ну и не надо, — обиженно ответило подсознание. — Ну инах…».
Вот и поговорили.
Передняя пассажирская дверь тихо открылась.
Незнакомый мужчина, не спрашивая разрешения, не говоря вообще ничего (казалось, что он даже и не дышал вовсе), опустился на сиденье.
Минуты три сидели в полной тишине.
— Здравствуйте, — наконец сказал мужчина.
Он даже не посмотрел на незваного гостя. Просто кивнул приборной доске.
— Может быть, поедем?
Может, и поедем. Поворот ключа. Ровный звук дизеля. Поехали. Молча. Прошло еще минут пять, прежде чем мужчина снова открыт рот:
— Меня зовут Сергей Матвеевич. Сергей Матвеевич Баринов. Майор.
Ага. Понятно. Майор. Госбезопасность?
— Я из ФСБ, — как бы прочитав немой вопрос, ответил Сергей Матвеевич. — Я бы хотел с вами поговорить.
Беззвучный кивок спидометру. Стрелка медленно ползет, приближаясь к отметке сто сорок.
— Может, немного помедленнее? — робко спросил Баринов. Казалось, что он как-то зябко поежился.
Да бога ради. Удар по тормозам.
Баринов стукнулся головой о рукоятку на торпеде.
— Больно, — ни к кому конкретно не обращаясь, сообщил майор. Потер ушибленный лоб. — Будет шишка, — сообщил он опять.
Да и х… с тобой. Между прочим, никто вас не приглашал, товарищ майор.
Положение «драйв». Поехали дальше. Какие еще будут указания, товарищ майор?
Гудение дизеля заглушало все звуки мира. Животные заговорят. Вот-вот. С минуты на минуту заговорят животные. Не надо. Только не это.
— Мне, право, неудобно, — опять начал Баринов, но почему-то сразу замолчал. Видимо, действительно неудобно.
— Если вам некуда ехать, я могу предложить квартирку. Ничего особенного, просто квартирка. Тихий дворик, тихие соседи. Живите столько, сколько нужно.
Равнодушный обмен взглядами с приборной доской. Баринов расценил молчание по-своему.
— Ну вот и хорошо, отличненько. Знаете, где Последний тупик?
— Знаю. Ох…нно символично. Последний тупик. — Звук собственного голоса напугал его, но и обрадовал одновременно. — «Значит, я все еще умею говорить. А животные, значит, пока не умеют. Поехали. Последний, так последний».
Остаток пути до Сретенки проделали в полной тишине. Была какая-то случайная мысль — а не включить ли магнитолу? Но вопрос остался без ответа. Обошлись без звуков.
Баринов молча руководил движениями. Показывал рукой: налево, направо, прямо. Припарковались у обшарпанного подъезда. Кто бы мог подумать, что в центре офисной Москвы еще сохранились такие. В полном молчании поднялись на второй этаж. Майор долго шарил по карманам, нашел ключ. Не без труда справился с замком. Из квартиры в лицо ударила волна спертого воздуха. Совершенно нежилой запах, запах пьши, запах нежилья.
Баринов бросился открывать окна, включать свет.
— Здесь все есть, — говорил он с предметами мебели. — В холодильнике, в шкафах. Короче, найдете все, что нужно для жизни. Завтра вечером пришлю человечка, если что-то потребуется, скажите ему. Я пока вас беспокоить не буду, загляну через три-четыре денька. Да. Насчет работы — не беспокойтесь. Я все улажу. Ну, до свиданьица?
Оказалось, что майор стоит прямо перед ним, вопросительно смотрит. Глаза у майора какие-то странные, как у теленка. Большие, влажные, просящие. Как его только взяли в госбезопасность с такими глазами? И еще — вот что интересно: у них там все прибавляют к словам нелепые суффиксы?
Баринов протянул руку для прощания. Он тупо смотрел на его ладонь, не понимая, чего от него хотят. Ладонь у майора была самая обычная. Немая сцена в прихожей затягивалась, и Сергей Матвеевич, похоже, понял это. Виновато спрятав руку за спину, он шагнул за дверь.
— Ах, да, — вдруг вспомнил он. — Отдайте, пожалуйста, ваши мобильные телефоны, ладненько?
Просьба была нелепая, конечно. Но спорить или ругаться не хотелось. Да и сил не было. Достав из кармана две трубки, он протянул их майору. Его как ветром сдуло. Хлопнула дверь.
Бросив на пол сумку, он прошел в комнату. Сел на тахту. Потом пришли молчаливые звери.
#10
Москва, Последний тупик. Явочная квартира московского управления ФСБ России
6 мая 2008 года. Вечер
Как все казалось просто, хорошо и правильно! Не врать, не нарушать законов, не делать другим больно. Это мама учила его — быть хорошим и не высовываться. С последним он всегда спорил, а вот по первому пункту — полное согласие. Это ведь очень верно — быть хорошим. И он был. У него были девушки и женщины, ах какие они были. И лед, и пламень, и вся эта глупая чертовщина с оргиями и грузовиками роз, вываленных у подъезда типовой девятиэтажки в Теплом Стане или в какой-нибудь совершенно дикой и сюрреалистической Капотне.
Но женился он, в результате, на Маше — приличной девочке из приличной семьи. Маша была коренной москвичкой, преподавала какую-то чушь в школе для детей с рабочих окраин, краснела, если рядом в транспорте пьяный пассажир говорил от избытка чувств слово «х…», и оказалась девственницей в двадцать три года.
Он носил ее на руках, сдувал пылинки и прекрасно понимал, что стал обладателем редкого, редчайшего сокровища. Понимал, что она будет любить его беззаветно, родит ему прекрасных детей, все поймет, все простит, и именно с ней он проживет жизнь — такую, что мама была бы довольна. Маша, очарованная ярким мужчиной, который уже был и богат, и знаменит, прощала и разрешала ему все. Она терпела дикие пьяные истерики, которые случались с ним несколько лет подряд, примерно раз в два месяца, когда он в очередной раз приезжал в их тесную однушку в Бибирево из аэропорта — вонючий, дикий, с огромными глазами, заросший щетиной по самые глаза. Он вываливал на середине комнаты грязную одежду из рюкзака, порывисто обнимал ее, целовал, потом начинал пить и плакать, а потом — рассказывал ужасы и мерзости, которые привез с собой. Привез с войны. Каждый раз, проснувшись утром, он скреб в ванной мочалкой лицо, тело и, казалось, душу, обещая, что больше никогда, слышишь, никогда! — ноги его не будет в этой гребаной Ичкерии, в этой пластилиновой стране. «Почему — пластилиновой?» — спрашивала Маша, и ее добрые большие глаза становились еще больше. Он терялся, сбивался на полуслове, а потом начинал хохотать, обнимал жену и таскал по комнате. Она тоже смеялась и смешно колотила кулачками ему по спине. «Отпусти! Отпусти!» — кричала она. «Ну уж нет, — рычал он в ответ диким голосом с комическим кавказским акцентом, — злебний чичен никаго ни атпускаит!»
А потом садился рядом с ней на пол и просто сидел, сидел часами, молча держа ее маленькую ладошку в своей грубой руке.
К вечеру он окончательно приходил в себя, еще раз брился, надевал — непременно — самый лучший свой костюм — и на троллейбусе уезжал в телецентр. Самые мерзкие и гадостные гадости, которые он привез с собой в Москву, нужно было подготовить для эфира.
Однажды он не вернулся в назначенный срок, не вернулся через неделю, и Маша, черная и недвижимая от ужаса, начала рыться в его вещах и блокнотах в поисках хоть каких-нибудь телефонов. Она звонила ему на работу, но там грубо бросали трубки. Она плакала по ночам и смотрела на карту, висевшую над его рабочим столом, пытаясь понять и вспомнить все эти дикие горские названия, чтобы понять — где искать.
А потом он позвонил сам. Чужим, слабым голосом сказал, что все в порядке, и уже завтра он будет в Москве, в Боткинской. Его привезли в аэропорт «Чкаловский» спецбортом, и у трапа уже стояла реанимационная машина с включенными маяками. Машу не пустили, велели приходить через три дня. Если, конечно, разрешит доктор.
Доктор разрешил. Он осмотрел пациента, присвистнул несколько раз, изучая безобразный свежий шрам, рассекавший его торс почти пополам — от паха до груди, — а потом вдруг начал улыбаться и мурлыкать себе под нос что-то про военно-полевую хирургию, которая велика и прекрасна — ныне, и присно, и во веки веков.
Больше он никогда не ездил на Кавказ. Даже в Ставропольский край. Даже отдохнуть. Даже город Сочи казался ему средоточием зла, а, оказавшись на обычном колхозном рынке, он вдруг белел, начинал мелко трястись, а на лбу выступали капельки пота. Веселые злато-зубые кавказцы неожиданно замолкали, встретившись с ним взглядом.
За две войны он получил две медали, один орден, шесть раз ходил на прием к наркологу и дважды — к психиатру, был ранен, контужен, научился пить чистый спирт и оставаться трезвым, водить БТР и стрелять почти из всех видов оружия. Он заработал много, очень много денег, видел, как убивают людей, как людей режут, будто они бараны, как людей ломают страшные враждебные горы и тихие мирные села, научился смеяться, когда рядом кто-то умирает. А еще он понял, что нет на свете ничего ценнее дома, в котором он живет, жены, которая сопит в плечо по ночам, и дочки, которая тогда только начинала шевелиться там, внутри. Иногда он неожиданно просыпался, выходил на кухню и, глядя куда-то в ночное небо, давал сам себе страшные клятвы: он говорил, если кто-то тронет моих девок, если кто-то тронет мой дом (слышишь, ты, Кто-то?) — имей в виду, Кто-то, — я найду тебя на другом конце земли, найду тебя на Луне или даже на каком-нибудь идиотском сраном Юпитере и буду рвать на тысячу частей, и живые позавидуют мертвым. Далекий Кто-то не без оснований боялся и не трогал его. До тех пор, пока.
Когда он проснулся в чужой квартире в Последнем тупике, было темно. Совсем темно.
Он понял, что спал в одежде и даже в ботинках. Ничего удивительно, что так болит голова, ничего удивительного, что так ломит тело.
Он встал с тахты. Не включая свет, прошел на кухню, открыл холодильник. Не соврал майор. Все есть.
Он достал бутылку джина. (Почему джин? Нельзя было купить водки?) Открутил пробку, начал пить. Пил долго. Поставил бутылку на место, вернулся в комнату, сел на тахту.
Опьянение не приходило.
Беспомощно оглядев темную комнату, он обхватил голову руками и беззвучно заплакал. Не зарыдал. Просто заплакал. Тихо и безнадежно. Так плачут обиженные воспитанные дети.
#11
Москва, офис компании «Ювелирная империя»
22 июня 2008 года
В кабинете Рыбина проходило экстренное совещание. Золотой миллиардер собрал всех, кому еще мог доверять, — начальника службы безопасности, двух советников и вице-президента. Он знал этих людей уже несколько десятилетий, они прошли вместе все, их слишком многое связывало. Рыбин хотел услышать их версию случившегося. Он требовал — найдите и нейтрализуйте!
В глазах своих партнеров он читал недоумение и страх. Им нечего было сказать.
Бессмысленно болтая ложечкой в чашке с кофе, вице-президент, наконец, сказал: «Рязань». Сказал и вопросительно поднял бровь.
Мужчины, сидевшие в кабинете, внимательно посмотрели на вице-президента и вновь углубились в свои чашки. После долгой паузы начальник службы безопасности кивнул.
Рыбин не выдержал. Он сорвался на крик:
— Что вы молчите? Что вы молчите, мать вашу?! Мне нужно всех вас разогнать и окружить себя трамваями? Какой у нас штат охраны, вам нужно напоминать? Как я унижался, пробивая для этих дуболомов, так сказать, оружие — может, кто не знает или не помнит? Сколько я плачу вам — вам всем, чтобы потом бояться каждого шороха? — Волна гнева, похоже, сходила. Следующую фразу Рыбин произнес уже почти шепотом: — Почему ты думаешь, что это Рязань, Витя? Вице-президент прокашлялся:
— Трудно объяснить. Чувствую. Мы сосредоточили там все дело в руках одного человека. Кто он такой? Да, мы знаем о нем все, он тысячу раз перепроверен, но у него менталитет деревенского гангстера. Я многократно с ним говорил, просил сократить объемы, но он уже не может остановиться. Там очень много интересов вокруг, интересов больших людей. Если вся история вскроется — что будет с нами? Вы хоть на минуту думали об этом, когда начинали проект? — Он обвел молчавших собеседников взглядом. — Расслабьтесь. Я тоже не думал. Когда это все вскроется, нас будут не просто убивать. Нас будут столетиями жарить на медленном огне.
— Что вы предлагаете, Виктор Петрович? — подал голос самый молодой из советников Рыбина. В этой компании он казался случайным: настоящий голубой воротничок, выпускник престижного вуза, обладатель безупречной внешности и столь же безупречных манер. Он бьш бы более уместен на международном финансовом форуме, чем в этом кабинете.
— Что я предлагаю, Олег? А ты не можешь догадаться сам? Я предлагаю сворачивать проект. Немедленно. И, быть может, делать ноги. Но это потом. А сначала — сворачивать проект.
Рыбин шумно вздохнул. Только он в этом кабинете знал всю правду — до конца. Только он знал, что свернуть проект уже нельзя. Виктор бьш прав, когда говорил: «Слишком много интересов, слишком много людей». Он даже представить себе не мог, насколько бьш прав.
— Нет, Витя. Сворачивать проект, так сказать, мы не можем. Не имеем права. Надо искать другие выходы. Тем более, — Рыбин откинулся на спинку кресла, — я не разделяю твоей панической уверенности. Рязань — не единственное наше дело. Далеко не единственное, так сказать.
Часть третья
Рязань
#12
Рязань, здание рязанской областной прокуратуры
20 мая 2007 года, 16.00
Мужичонка, нет, даже так: мужичонко, которого привели к следователю Фридману, вызывал смешанные чувства. Как-то одновременно его хотелось стукнуть тапочкой, накормить, пожалеть, послать куда-нибудь далеко, чтобы не вернулся. Еще хотелось сильно ударить его ногой, но таких методик ведения дознания следователь Фридман не признавал уже лет десять. Когда пятидесятилетний мужчина поднимает руку на подследственного — это уже совершенно запредельно.
Фридман меланхолично листал тоненькое дело в новой папке, которую кто-то уже успел залапать жирными пальцами. В принципе, каждое второе дело, попадавшее на стол к следователю, было украшено такими дактокартами — в управлении внутренних дел не было столовой, все дознаватели питались чебуреками. Чебуреки продавали за углом.
При мысли о еде в животе у Фридмана что-то ожило и жалобно заскреблось. Следователь поморщился и опять посмотрел на мужика-замухрышку Его задержали на центральной площади — исключительно за бомжеватый вид. И то, подумал Фридман, не каждый милиционер захочет такого задерживать. Милиционеры — они же брезгливые, хотя многие об этом не догадываются. Мужичонко был похож на зверька
хорька
суслика
садовую соню
облезлую белку
маленькую собачку
одновременно.
Фридман украдкой глянул на негодяя, жавшегося в углу, и опять опустил глаза. Надо почитать. При обыске, читал следователь, у гражданина Сявкина (О! Ну как же точно подмечено! Ну ведь везет некоторым с фамилиями!) в карманах было обнаружено и изъято
паспорт (на имя самого Сявкина)
связка ключей
папиросы «Полет» (а их еще выпускают?)
75 рублей 50 копеек наличных денег
и
8 (восемь) комков желтого металла общим весом 212 г
«…экспертизой установлено (читал Фридман), что желтый металл является золотом… Тэкс… пробы… тэкс… Происхождение которого гражданин Сявкин пояснить не смог… тэкс… в отношении Сявкина избрана мера пресечения…»
«Очень познавательно», — подумал Фридман, поднимая глаза на Сявкина. Задержанный поймал следовательский взгляд и мелко задрожал.
— Сявкин! — неожиданно прорычал следователь.
— А… ммм… э-э-э… — издал звуки Сявкин.
— Ты мне тут только штаны не обмочи, ладно? — совершенно другим, почти ласковым голосом, попросил следователь. Мужичонко мелко и радостно затряс головой.
— Ну и где ты золото-то взял? — совсем уже по-доброму спросил Фридман. — Говори, дурак. Ничего особо страшного тебе не будет. Ты ж несудимый? — Сявкин радостно замотал головой. — Вот. И хорошо. Давай так. Ты все рассказываешь, мы все быстро оформляем, срок тебе будет условный… Ну? Где взял?
Сявкин тревожно замычал, затряс головой, выпучил глаза и неожиданно тонким голосом ответил:
— В поле подобрал! Только вы никому не говорите, гражданин следователь, ладно? Я вам все расскажу, только вы никому не говорите! А то меня убьют, убьют!
Еще немного, подумал Фридман, и он тут будет в истерике биться.
— Это что ж за поле такое, друг мой? — окончательно медовым голосом спросил следователь. — Покажешь?
Сявкин задумался.
— Покажу. Но только ночью.
Фридман вдохнул полной грудью, задержал дыхание, досчитал от десяти до одного так медленно, как только мог, и лишь после этого выдохнул.
— А днем — никак?
— Никак, — категорично заявил задержанный. — Днем всех убьют. И меня, и вас, и всех.
«Дыхательные упражнения, конечно, не помогут», — решил Фридман.
— Значит, так, Сявкин, — наконец выдавил из себя он. — Ты мне сейчас все рассказываешь. Все-все. Если я тебе верю, значит, едем ночью на твое поле чудес. Закопаю там что-нибудь полезное. Как думаешь, если погоны там зарыть, новые вырастут, м-м?
Сявкин затравленно молчал.
