#13

Москва, офис ЗАО «Информационная безопасность»

16 марта 2009 года, 13.30

После тренажерного зала и сауны мужчина заметно посвежел. На лице появился вполне здоровый румянец. Движения стали упругими. Только глаза не изменились. Совершенно пустые, мертвые глаза. Правда, чтобы заметить их на лице вообще, требовалось большое желание. Глаза у мужчины просто выцвели.

Мужчина пошел по улице. Пройдя пару кварталов, опять свернул во дворы. Долго наматывал круги, перепрыгивая лужи. Через пять минут вышел к задним воротам большого рынка. Зашел в одну из прилепившихся к забору кафешек. Без аппетита, не меняя выражения лица, съел комплексный обед. Расплатился с усатым азербайджанцем. Вышел.

На автостоянке по соседству сел в холодную и грязную со всех сторон и даже внутри «восьмерку». Завел двигатель. Выкурил дешевую сигарету.

Через тридцать минут, каким-то запредельным образом объехав все пробки, он парковал машину на другом конце города у входа в типовое офисное здание. Поднявшись на лифте на пятый этаж, мужчина открыт своим ключом дверь. На табличке, закрепленной у двери, значилось: «ЗАО „Информационная безопасность". Генеральный директор».

Внутри комната выглядела так, что сразу становилось понятно: генеральный директор является единственным сотрудником этого загадочного ЗАО. Денег у него явно с трудом хватает на уборщицу. Убогий стол, протертое до поролона кресло, тумбочка, стойка с доисторическими бумажными каталогами (украденная из публичной библиотеки — судя по виду), плохонький компьютер. На столе — обмотанный синей изолентой офисный телефон. Пепельница. Все.

Никаких привычных офисных атрибутов: чайников, банок с растворимым кофе, фикусов в кадках. Никаких плакатов, списков телефонов, портретов, дипломов или фотокарточек. Голые стены. Серый ковролин с пятнами на полу.

Мужчина уселся в кресло, включил компьютер. Проверил электронную почту. Выключил компьютер. Уньшо посмотрел по сторонам. Выдвинул верхний ящик стола и посмотрел, что внутри. Судя по выражению лица — ничего нового там не было. Истрепанная тетрадь на сорок восемь листов, скрепленная мятой пружинкой, фотокарточка в дешевой рамке — девушка с большими добрыми глазами держит на руках девочку лет четырех, девочка смеется, какие-то удостоверения в красных гербовых обложках, одноразовые ручки, бритвенный станок, очечник с очками и истертый до блеска пистолет Макарова. Оглядев все это богатство, мужчина осторожным движением задвинул ящик обратно.

В его как бы отсутствующих на лице выцветших кротовьих глазах читались

скука

боль

усталость

или же вовсе ничего не читалось. Он собрался уже встать и выйти из офиса, когда в дверь постучали. Мужчина нервно дернулся. Он не ждал посетителей. Стук повторился. На секунду прикрыв лицо руками, мужчина потряс головой, как мокрая собака, и бесцветным голосом сообщил двери: открыто. Дверь послушалась и открылась.

— Здравствуйте, — сказал голос из коридора. Через секунду появился и обладатель голоса: мужчина лет шестидесяти, добротно одетый, в крепких ботинках на толстой подошве, с буржуазным кожаным саквояжем в руках. — Меня зовут Федор, — с некоторым вызовом сказал пожилой джентльмен и уселся на жесткий гостевой стул, примостив саквояж на коленях. — У меня для вас есть информация.

— Да что вы говорите, — сказал своему пустому столу хозяин кабинета и поднял глаза на визитера.

— Говорю, — с вызовом заявил Федор и неожиданно затараторил: — Я, конечно, понимаю, что информация — это ваш товар, ваша профессия, так сказать, вы ее продаете, защищаете, добываете, получаете, обрабатываете, но… — Федор сделал театральную паузу— Сегодня мы поменяемся ролями.

Сказав это, он удовлетворенно замолчал.

Мужчины смотрели друг на друга. Федор, очевидно, ждал, что хозяин кабинета проявит хотя бы минимальную заинтересованность, но ждал напрасно.

— Хорошо, — устало сказал он. — Фамилия Баринов вам о чем-то говорит?

Человек за столом поднял левую бровь.

— Говорит, — констатировал Федор. — Так вот. У меня для вас от него послание, так сказать. Сообщение.

Человек за столом поднял правую бровь и сообщил выключенному компьютеру:

— Баринов умер три года назад.

Старичок с саквояжем хихикнул, благодаря чему заслужил внимание хозяина кабинета.

— Я знаю. Просто эта информация шла ко мне по очень длинной цепочке. Очень длинной. Вам еще повезло, что на это потребовалось всего три года, а не тридцать, например. Я вот, так сказать, совершенно не понимаю, что бы вы делали с этим через тридцать лет. Если б вообще были живы.

Человек за столом сделал глубокий вдох и заговорил:

— Я примерно понимаю, кто вы такой. Если вообще — хоть что-то понимаю. Не нужно никакой дедукции, чтобы увидеть — вы на свободе меньше недели. Нет, моя фамилия не Холмс. От вас пахнет зоной. Ощутимо пахнет. Это может объяснить, почему три года. Но я не знаю, зачем вы пришли. У меня есть желание выставить вас, если честно. — Такая длинная речь, казалось, совершенно вымотала хозяина кабинета. Он опять опустил голову.

— Послушайте, — Федор прокашлялся. — Вы ведь хотите, наверное, знать, почему, так сказать, погибла ваша семья?

#14

Москва

21 июня 2008 года

Идея с радиоуправляемым автоматом принадлежала Тимохе. Тимоха был гением и никогда не ошибался. Трамвай, закрывший Рыбина от пуль, стал единственным, но слишком уж ярким пятном на его безупречной репутации крайне успешного и изобретательного наемного убийцы. Тимоха очень тяжело переживал это — даже в сердцах заявил своей собаке, что бросит все и уедет обязательно в монастырь. Собака молча выслушала Тимоху и ушла спать на свой коврик. У собаки были все основания не верить Тимохе — все равно он в жизни больше ничего не умеет, а внеплановое появление красно-желтого вагона на линии огня — событие из разряда форс-мажора, даже гений не может такое предвидеть.

Тимоха и сам это понимал. Он в тысячный раз анализировал все, пытаясь понять — в чем ошибся. Выходило, что ни в чем. Никакого расписания — даже приблизительного — у трамвая не было. Он ходил по какому-то графику, который был неведом даже кондуктору: как пробка позволит, так и придет. Пользоваться таким транспортом могли только бездельники или влюбленные. Даже пенсионеры не доверяли трамваю. Сядешь в него и непременно опоздаешь — на почту, в собес или еще по какому важному делу.

Постепенно наемный убийца успокаивался. Тем более что и заказчик не держал на него зла. Накануне вечером поступил новый заказ, и Тимоха чуть не сошел с ума от счастья. Он должен был разработать и реализовать идею из разряда фантастических. Ничего подобного Тимоха даже в голливудских боевиках не видел. Да и сама идея казалась бредовой. Зачем — такого человека? Впрочем, профессиональное любопытство, зуд в руках, лихорадочная работа мозга — все это оказалось гораздо сильнее сомнений и лишних вопросов.

Тимоха разделся, скинув старые синие тренировочные штаны и линялую майку на диван, резко рухнул на пол, выставив вперед руки, и начал отжиматься. Тридцать три, сорок пять, шестьдесят один… Он стонал и кричал, выжимая из себя последние силы, до капли. В девяностый раз оторвав тело от пола, он рухнул на пол, шумно выдыхая. Его мокрая спина с острыми лопатками ходила вверх-вниз, прижавшись щекой к серому ковролину, он шумно выдыхал ртом, поднимая небольшие смерчи пыли. Капелька пота медленно стекала от виска по щеке, катилась дальше и падала на пол, казалось, был даже слышен звук. Он пролежал так минут десять, может даже, целый час. Может даже, заснул на какое-то время. Потом оцепенение прошло. Киллер вскочил, стянул мокрые от пота трусы и голый запрыгал в душ. Подставляя лицо под горячие струи, он закрывал глаза и тер себя мочалкой почти до костей.

Насухо вытерев тело вафельным полотенцем, он вышел из душа голый и расставил руки в стороны, подставляя себя теплому вонючему ветру из окна. Теперь можно было работать дальше. Он снова чувствовал себя прекрасно, вся ватность, накопившаяся в голове, куда-то ушла. Но нужно было еще думать. Еще, еще, еще.

Перекусив бутербродами с бужениной и соленым огурцом, он три часа ходил из угла в угол, а потом, достав чистый лист бумаги, начал лихорадочно чертить. Похоже, он все придумал.

Его смущало только одно — предстоит работать с напарником, что вообще дико и странно. С незнакомым напарником, что пугало. Но рекомендации были выше всяких похвал — сапер-одиночка, диверсант, приезжий. Нигде не засвечен, не замечен, не привлекался. На его счету — несколько успешных дел в Москве, друг друга напарники никогда не увидят и даже не услышат. Все общение — только через посредника, целей — несколько. Все очень разные, но все, по-своему, очень важные и влиятельные люди. Никаких бандитов, никаких коммерсантов. Только государственные чиновники высокого ранга. Пик операции — устранение министра внутренних дел.

Тимоха думал об этом весь день и даже не смог заснуть ночью. К утру в его голове сложился абсолютно ровный и правильный план, может быть — идеальный план. Лишь после этого он смог уснуть.

#15

Москва, Последний тупик, явочная квартира московского управления ФСБ России

7 мая 2008 года

На следующий день в Последнем тупике действительно появился какой-то шустрый молодой человек. Он быстро перемещался по квартире, что-то раскладывал по полочкам и ящичкам, много говорил.

Его совершенно не смущало, что мужчина, лежащий в ботинках на тахте, не подавал вообще никаких признаков жизни.

Либо ему было все равно.

Либо у него были инструкции на все случаи жизни.

Потом появился и сам Баринов.

Неужели прошло четыре дня?

Впрочем, какая разница.

Майор вошел деловито, чем-то долго гремел и шуршал на кухне, свистел чайником, звенел ложечками в чашках.

В комнату зашел с подносом. Какая-то горячая жидкость и бутерброды.

Как опытная сиделка, он поднял тело, отволок его в ванную. Раздел, поставил под душ. Кажется, даже обтер махровым полотенцем. Вручил зубную щетку, пасту и электрическую бритву.

— Я не пользуюсь электрическими бритвами, — слова выходили с большим трудом. Во рту что-то жило своей жизнью. Какой-то рашпиль ползал туда-сюда.

— Ну уж, — развел руками Баринов. — Чем богаты.

Потом сидели, молча ели бутерброды.

Майор первым решил нарушить молчание. Собственно, других вариантов и не было.

— Послушай. Я не знаю, что там произошло с твоим домом. И откуда там газ — тоже не знаю. — Он немного помолчал. — Мы не знаем, против кого это было направлено, понимаешь? В твоем доме столько народу. Выбирать из ста мишеней очень сложно. Запуточка. Мы думаем, но пока не понимаем. У меня есть только один четкий приказ. Я должен тебя сохранить. Вот и все.

Остатки бутерброда удалось отправить по назначению.

— Зачем? Кому я нужен.

— А вот это ты мне сейчас расскажешь, ладненько?

— Что я расскажу? Вы думаете, что я сделал что-то такое, из-за чего можно взорвать целый жилой дом со всеми жильцами? — Ему казалось, что он выкрикнул этот вопрос. Но, скорее, нет. Прошептал. Прохрипел.

— Не знаю. — Комитетчик покачал головой. — Что у тебя за контакты в рязанской прокуратуре? Зачем ты общаешься с Фридманом?

— Не могу. У нас уговор. Спросите у Фридмана.

— Боюсь, что ничего не выйдет, сынок. — Только сейчас он заметил, как майор плохо выглядит. — Ничего не выйдет. Твой Фридман мертв. Поехал на рыбалочку и утонул. Представляешь, какая нелепость. Сеть ставил. Браконьер. Запутался в ней, падая из лодки, задел мотор, он тут же завелся, сеть намоталась… его опознали-то с трудом.

— Так не бывает.

— О, еще и не так бывает.

— Но вы же понимаете! — На этот раз выкрик получился.

— Понимаю. Что ничего не понимаю. И не только я. Никто ничего не понимает. Понятненько? Я знаю только одно: если ты выйдешь из этой квартиры на улицу, то до вечера не доживешь. У тебя тормоза откажут, в метро поедешь — под поезд рухнешь. Кирпич на голову. Мало ли способов. А ты мне должен рассказать — почему все происходит именно так, как происходит. Только ты знаешь, только ты сможешь ответить. Расскажешь?

— Попробую. Вы когда-нибудь слышали про золотой запас? Который есть у нашей прекрасной страны?

Майор невольно подался вперед.

— Так вот. Фридман кое-что выяснил. Нет у нас никакого запаса. Точнее так: он есть, но на тридцать процентов, если не больше, состоит из меди.

Баринов очень внимательно посмотрел на молодого мужчину напротив. Тот шумно отхлебывал из чашки растворимый кофе. Ввалившиеся щеки, всклокоченные волосы. Небрит. В глазах

скука

боль

усталость

Баринов искал там страх, но не нашел. Полная апатия. Комитетчик тихо выругался. Его собеседник трясущейся рукой поставил на журнальный столик чашку, попытался закурить. Ничего не вышло.

Тогда он просто взял и заплакал. Тихо. Тонко. Его плач переходил в вой и причитания, а иногда — совсем затихал. Его плечи неровно подергивались. Он плакал без слез. Только голосом, лицом, но не глазами.

Это очень страшно, когда плачут так.

Баринов не смог преодолеть порыва. Он протянул руку и погладил плачущего мужчину по волосам.

— Ты плачь, плачь, если хочешь, ладненько? Легче тебе, конечно, не станет. Но ты плачь.

Он медленно встал и вышел на кухню. Вернулся с бутылкой коньяка. Поставил на стол. Достал из кармана трубку сотового телефона, положил рядом.

— Я пойду, — тихо сказал он. — А ты — плачь. Если захочешь — позвони мне. Не захочешь — все равно позвони. Ты должен жить.

Майор быстро ретировался, а мужчина еще плакал минут двадцать. Потом молча пил коньяк, чокаясь с оконным стеклом. Потом ходил из угла в угол, считая шаги. Надо было лечь и уснуть, но ничего не выходило. Он взгромоздился на широкий подоконник с ногами, уткнул в подбородок колени и закрыт глаза. Хотелось пустоты и тишины, но не получилось. Пришли видения. Они сменялись, одно за другим, как картины и действия в гротесковом театре. Невидимые рабочие сцены незаметно и молниеносно перемещали декорации, и он — единственный зритель в огромном зале — даже не успевал понять, что происходит.

Картина первая

Это было одно из самых частых и самых страшных его воспоминаний. Девяносто какой-то (память уже начала прятать даты) год. Тридцатое декабря. Он сидит в подвале, освещенном карбидовой лампой, над головой все время ухает, и неверный свет дрожит на стене. Вокруг — много людей. Он уже не помнит и не может различить их лиц, но все они — хорошие и добрые, они — друзья. Час назад кто-то из них притаранил два ящика совершенно немыслимого в этих условиях вонючего прасковеиского коньяка, но стаканов нет, и по кругу ходит мятая алюминиевая кружка, которую последний раз мыли в прошлой жизни. Закуски никакой нет, а сигареты — на вес золота. Одна — по две затяжки на лицо — успевает сделать полный круг, и ее добивает тот, кто начал.

Слева от него — оператор с «России», они знакомились уже раз тридцать, но так и не запомнили имен друг друга. Справа — Маки, оператор NHK — смешной маленький японец. Маки боится бомбежек — его дед умер от бомбы. И совсем не боится пуль: может встать в свой небольшой полный рост, взвалить на плечо огромную тяжелую камеру и снимать, прислонившись к бэтээру, и не загнать его в укрытие уже никак. Маки говорит, что раньше никогда не пил столько алкоголя, а теперь ему очень нравится и придется, видимо, приезжать еще — где взять в Японии, чтобы так много, так вкусно, так дешево, да еще и в такой компании?

Здесь собрались отличные парни — соль земли называют они себя, и не врут. Они не солдаты и не супергерои, а деньги, которые они получат, если вернутся домой, не так уж и велики. Просто все они — обычные серые люди, но это только дома. Там они скучают и злятся, там их многое бесконечно раздражает, ночи пусты, а дни — бесконечны. А здесь, здесь перед ними открывает двери совсем другая жизнь, жизнь, полная риска, смерти, соленого привкуса страха на губах. Здесь у воды другой вкус, а у человека — другой запах. Здесь даже у самых смелых пот пахнет страхом. И даже трус здесь готов умереть в любую минуту — как с луковицы вдруг слезает шелуха. Готов умереть, но не хочет, конечно. Если еще в сознании.

А потом в голове что-то обрывается — какой-то толстый и важный сосуд, картинка становится негативной, монохромной, с преобладанием черного, мир вокруг напоминает вату, нет — стекловату, а с потолка летят осколки бетона и куски арматуры.

А потом он встает и начинает копать бетонную крошку, передними руками, нет — лапами, копать — как собака, и страшно, беззвучно выть. Он выкапывает Маки и трясет его легкое тело. Он открывает ему глаза и дует в уши — просто ничего лучше не приходит в голову в этот момент. Он взваливает японца на левое плечо, берет в правую руку за ремень тяжеленную «Икегами» и бредет по руинам, шатаясь. Камера скребет аккумулятором по земле, и камеру жалко. Страшно подумать, в какую сумму выльется ремонт…

Картина вторая

…На часах всего половина третьего утра, но он уже люто замерз. Он пританцовывает на асфальте, глядя вверх, в окно третьего этажа. Там какая-то комната, которую заливает искусственный синеватый свет. У него под ногами — испещренный надписями тротуар: «Лена, спасибо за СЫНА!», «Катя! Я жду уже шесть часов!» — и прочий счастливый бред. В правой руке у него полупустая литровая бутылка «Джек Дэниеле», в левой — давно и безнадежно увядшие тюльпаны. Один тюльпан совсем красный, второй — с желтыми прожилками, третий — нелепого цвета, уже и не разобрать какого.

Он прыгает то на левой ноге, то на правой, шевелит губами и бормочет: «Маша, давай, давай, Маша! Маша, давай, давай, Маша!»

У него звонит телефон, и он говорит пьяным голосом:

— Аллле?

— Старый! Ты еще жив? Не родил? — орет трубка дурным голосом его лучшего друга Пашки. — Старый! Мы волнуемся, у нас уже кончается водка!

— Тьфу на тебя, у меня вторая линия, — ругается он, нажимая на кнопки.

— У тебя дочка, — говорит трубка таким милым, таким нежным и таким измученным голосом. — Скажи, ты счастлив?

— Дааааа!!! — орет он куда-то в трубку, в ночное небо, в освещенное неестественным светом окно третьего этажа и в весь мир. — Даааа! Я люблю тебяаа!!!

И он начинает исполнять на исписанном признаниями асфальте какой-то дикий горский танец, размахивая жухлыми тюльпанами. Он знает, что Маша в этот момент, отогнув край занавески в своей палате, смотрит на него, улыбается и плачет от счастья. Где-то там опустела комната, облицованная кафелем и освещенная мертвенным светом. А он — танцует этот танец для нее. Он — мужчина, он — живой и сильный, он — ее муж, а теперь — отец ее ребенка. И он — действительно — счастлив. А любого, кто с этим не согласен, надлежит немедленно убить камнем и отправить в зону вечной мерзлоты для ухода за елками.

На него накатывают теплые волны, которые можно, наверное, назвать счастьем. Видимо, так оно и выглядит, так оно и ощущается. Мечты сбываются, мечты должны, обязаны сбываться. Ради этого было все. Ради этого — уродливый шрам, ночные кошмары и дикий тремор в руках даже тогда, когда удается поспать и не пить целый месяц. Вот оно. Случилось.