— По-моему, все так начинали, — сказал я, чтобы сделать ему приятное.
— Начинали-то все одинаково. Закончили по-разному.
Он потянул воздух носом и умолк. Это была сложная тема, и, если ее продолжать, мы могли договориться до многих неожиданных вещей. Можно подумать, я не помню их разговоров с мамой на кухне, когда все думали, что я сплю. Я много чего помню.
Разговоры кончились тем, что мама уехала в солнечную Калифорнию — сперва на три месяца, потом еще на три, а потом навсегда.
— Ты просто не понимаешь, Дэн, — говорит отец. — Шанс сбежать с этого острова дается один раз. Я буду рад, если ты перестанешь тупить и его используешь.
Это он про Калифорнию. Уехать туда для меня — пара пустяков. По крайней мере, пока мне не исполнится двадцать один. У матери есть вид на жительство. Достаточно просто подать прошение на воссоединение семьи. Проблема в том, что мама и ее новый Джейк — не моя семья.
— Ты не будешь рад, — говорю я. — Все кончится плохо. Ты без меня сопьешься и когда-нибудь свалишься с этого балкона.
Он сидит на своей табуретке сгорбившись.
— Может, и так, — говорит он, не оборачиваясь. — Это к делу не относится. Подумай о собственной судьбе. Не трать время на всякую ерунду. Я имею в виду и твою бедную девчонку.
— Но она мне верит.
— Ты не ангел, чтобы в тебя верить. Ты небезгрешен. Ты слишком долго сидишь в ванной — и я знаю зачем. Ты даже как минимум один раз курил какую-то дрянь. Я заметил.
— Но я…
— Не продолжай. Ты не сможешь спасти всех, поэтому не спасай никого. Будь эгоистом, Дэн. Это безупречная позиция.
— Мне больше с ней не встречаться?
— Почему же. Встречайся… иногда. Не говори мне, что у вас все серьезно, я не поверю. Отмотайте назад и оставайтесь друзьями.
— А если я тебя не послушаюсь?
— Значит, влипнешь по уши.
— Как ты?
Он молчит. С хрустом сжимает пустую банку в руке.
— Вот именно, — говорит он. — Как я.
— Тогда прости. Я не буду ничего отматывать. Пусть идет как идет. Я не предатель.
Отец почему-то улыбается. Поднимается на ноги. Кладет руку мне на плечо:
— Да кто бы сомневался. Ладно… поиграем в унесенных ветром?
Он двумя пальцами держит пустую пивную банку над пропастью. Потом отпускает. Банку подхватывает ветер и уносит в темноту. Это наш хулиганский аттракцион: никогда не знаешь, на чей балкон прилетит подарок. Но играть так лучше ночью, иначе можно нарваться на неприятности.
Мы прислушиваемся. Вроде тихо.
— Дураки мы с тобой, — говорит мне отец. — И остров у нас дурацкий.
— Нормальный остров, — говорю я.
В своем телефоне я нашел три непринятых вызова. Один от Стаса и два — от Тани. Не один и не три, а именно два. С разницей в две минуты. Полчаса назад.
Я грустно улыбнулся. Я представил, как она набирает мой номер — по секрету от матери. Понимает, что я не слышу звонка. Повторяет вызов и оставляет попытки.
Она знает, что я почти никогда не снимаю наушники. Что она должна думать обо мне?
«Надо вернуться в реальность», — говорила она.
На часах почти полночь.
Ночью ее мир становится и вовсе беспросветным.
Я тронул экран.
— Алло, — сказала Таня очень спокойно.
— Привет, это я.
— Мама, я пойду к себе, если ты не против, — сказала она, прикрыв рукой микрофон, но я все равно слышал. — Нет. Да. Мама, перестань. Мне уже восемнадцать, между прочим. Нет, не жалуюсь… Не волнуйся, пожалуйста. Спокойной ночи.
Наверно, я сопел в трубку, потому что она проворчала — уже в мой адрес:
— И ничего смешного в этом нет.
— Можешь теперь говорить? — спросил я.
— Могу. Я уже в своей комнате. Я пришла сказать маме доброй ночи, а тут ты звонишь.
— Ты ходила к маме, взяв с собой телефон?
Таня помедлила.
— Он лежал в кармашке. У меня есть такой махровый халат, с кармашком.
Было бы неверным сказать, что я не был взволнован, когда я представил ее в этом халатике. Дальнейшее представление было опасным, и я решил сменить тему.
— Теперь твоя мама будет подслушивать, — сказал я.
— Нет. У нее слабый слух. Это профессиональная болезнь. Зато я слышу прекрасно. Такая вот никчемная компенсация от бога… я даже слышу, когда ей не спится. Когда она ночью ходит по комнате и смотрит в окно.
«Интересно зачем», — подумал я, но промолчал.
— Ты знаешь, что она мне сказала про тебя? — спросила Таня, посмеиваясь. — Что-то слишком моложав этот наш электрик, Леопольд Иванович.
— Я? Да… то есть моложав, конечно…
— А сколько тебе лет?
Я немного смутился и ответил.
— Так ты еще маленький… хорошо, тогда я буду с тобой старой и мудрой. Как сова. И тоже в очках.
— Тебе они идут, — сказал я.
— Не ври… и ты еще не знаешь, что сказала мама дальше. Она сказала: если ты сама позвонишь этому Леопольду Ивановичу, то он решит, что ты сумасшедшая дурочка. И будет слишком много о себе думать. Причем это касается всех мальчиков, а не только юных электриков… уж я-то, говорит, на них насмотрелась в школе, будь она неладна…
— И ты тут же позвонила?
— Ну вот. Она была права. Ты уже начал много думать о себе.
— Почему?
— Я не собиралась звонить. Представь, что мне просто нужно было проверить телефон. Он же мог разрядиться к вечеру.
— Он не разрядится. Мы можем хоть всю ночь говорить.
— Всю ночь? Я никогда… ни с кем… не разговаривала всю ночь.
Я слышал, что Таня улыбается. Может, мне и не следовало наглеть, но все получалось само собой, и останавливаться не хотелось. Я улегся поудобнее.
— Это несложно, — заверил я. — Сейчас я тебя научу… поправь подушку и надень наушники. О чем будем говорить?
Таня пошуршала микрофоном.
— Расскажи мне о себе, — попросила она.
— Это скучно. Ты уснешь.
— Все равно расскажи. Если я буду засыпать, ты пожелаешь мне доброй ночи.
И тогда я рассказал ей о себе. Наверно, сейчас расскажу и вам, иначе никогда не соберусь. Это не слишком долгая история, послушайте.
Когда я родился, у моих родителей все было хорошо. Может быть, поэтому я и родился. Лет до десяти я думал, что так и будет всегда. Отец работал журналистом на телевидении, мама занималась международными связями в экономическом университете. Маме работа нравилась, а папе — нет.
Я долго не мог понять, как можно заниматься делом, которое не любишь. Но отец смеялся и ничего не объяснял. Только в шутку переозвучивал для меня те самые репортажи, которые делал сам, причем получалось гораздо интереснее, чем в оригинале. Особенно ему нравилось играть пьяных чиновников и депутатов. Он шикарно изображал очкастого депутата по фамилии Филонов — даже не помню, чем тот занимался на самом деле, но в папином исполнении он был анонимным вампиром, который очень хотел бросить свою пагубную привычку. Я смотрел на этот цирк и заливисто смеялся, а мама сердилась.
Потом на телеканале сменилось руководство и началась, как говорил папа, большая зачистка. Вместе с мусором выбросили и людей. Мне было тринадцать, и подробностей я не запомнил. Накануне мы ездили отдыхать в Грецию, где мне (и моим новым приятелям) больше всего нравилось подсматривать за девчонками в бассейне. Так что моя голова была занята многими интересными вещами, о которых я не стал рассказывать Тане, да и вам не скажу.
Оставшись вне штата, отец писал рекламные сюжеты и занимался, как он сам говорил, генерацией белого шума в соцсетях. Денег за это платили мало. Летом вместо Греции мы сидели дома. На второе такое лето мама забеспокоилась. И уже осенью отправилась в длительную зарубежную командировку. Вернулась она загоревшей и энергичной. Я никогда не расставался с ней больше чем на неделю, а тут ее не было три месяца — и, когда она пару раз по ошибке назвала меня Джейком, я даже не удивился. Вот что было печальнее всего: я не слышал ни споров, ни упреков — не то что раньше.
Таня, услышав про это, спросила печально:
— Ты когда-нибудь читал Анну Каренину?
— Так, взял у отца и пролистал, — сказал я. — От нас не требовали.
— А я слушала диск. И плакала почему-то.
— Над чем там можно плакать? Там даже про поезд совсем мало.
— Ты еще маленький, не поймешь.
Я не обижался на такие слова. Зачем она вспомнила про Анну Каренину, тоже не вполне понял. Никакого романа из нашей тогдашней жизни не получалось. Вот в семье моего друга Стаса — это да, там кипели настоящие страсти. Чего стоила одна разборка между двумя его молодыми отчимами — с беготней, криками и гонками по ночным улицам на сильно подержанных иномарках. Помню, отец вышел на улицу с травматическим пистолетом и прогнал обоих. Вся Канонерка потешалась над этой историей, только Стас ходил красный как рак. Тогда мы с ним особенно сдружились.
Еще одну зиму мы с отцом прожили вдвоем. Это было даже занятно, потому что мать присылала деньги — такие, каких он никогда не зарабатывал сам. Помню, в новогоднюю ночь мы с ним выпили шампанского и он взялся озвучивать речь президента, но получилось несмешно, и еще было неудобно за него — а может, просто мы оба поняли, что прошлое больше не вернется.
Впрочем, он и сам знал об этом.
Потом я пошел к Стасу, и мы до рассвета играли в танчики. Вот такой у нас получился Новый год, да и следующий был не лучше.