* * *

Его тянуло к этому месту и одновременно толкало в грудь упругой волной, прогоняя, не пуская. Влад знал — там его ждет то, чего он так долго искал, чем грезил во сне и наяву. Так почему теперь, придя сюда, он не решается сделать последний шаг? Откуда эта пустота, заполнившая его изнутри, вытеснившая мечты и желания, оставив только гулкое эхо отчаяния?

Он опоздал. Это стало очевидным, как только рука коснулась кирпичной кладки. От кончиков пальцев к запястью пробежали мурашки; кожа покрылась инеем, сверкающим в свете фонарика россыпью бриллиантов, которые почти сразу таяли, становясь выпуклыми капельками воды. Влад, не отрываясь, смотрел на происходящие метаморфозы. Капли воды на его коже пришли в движение, собираясь в причудливый рисунок ключа с ажурной головкой. Острая боль пронзила кожу, оставив глубокую царапину, и прозрачный ключ стал заполняться кровью, будто некто невидимый тянул поршень шприца, наполняя прозрачную колбу.

Якут схватил запястье Влада и приложил его ладонь к кирпичной стене. Несколько мучительно долгих мгновений ничего не происходило, только ключ снова начал покрываться кристалликами льда.

— Не чуди, малой! — Голос Якута прорывался сквозь поднявшийся ниоткуда ветер. В лицо полетели пыль, куски паутины и ветоши. — Там он! Ты ведь хотел увидеть!

Влад словно очнулся от морока. Хотел! И сейчас хочет!

Рука медленно входила в кирпич, нарушая все законы физики, и вот уже не видно ладони, провалившейся в ставшую вязкой и упругой стену. А в следующую секунду монолитная кладка брызнула фонтаном оранжевых искр, оглушая, лишая ориентации.

Когда пыль осела, обнажив темный провал, уходящий в глубину подвала, Якут легонько подтолкнул Влада в спину:

— Ступай, малой. Рассвет скоро, надо успеть.

Влад пригнулся и шагнул под низкий потолок. Света от фонарика вполне хватало, помещение оказалось совсем небольшим — два, может, три метра в длину и столько же в ширину. У одной стены, привалившись спиной, сидел почерневший от времени скелет со скрещенными на груди руками. Вся его поза говорила о том, что он до последнего защищал нечто дорогое для него.

— Убедился? — Парень вздрогнул и ударился макушкой о потолок. На волосы тут же посыпалась серая пыль — пепел. Откуда здесь было взяться пеплу? Никаких следов пожара в каморке не оказалось. Влад вдруг понял — скелет вовсе не от времени сделался черным, он сгорел. Значило ли это, что человека подожгли где-то в другом месте, а потом принесли сюда и замуровали? Если да, то кто-то же сюда приходил и даже сменил кирпичную кладку. Тогда почему не убрали кости?

— Ты знал? — Собственный голос показался Владу чужим: охрипший, будто простуженный и смертельно уставший.

— Да, — просто ответил Якут. — Знал и до последнего надеялся, что ошибся. Я поздно пришел сюда, как и ты, малой.

— Чей это скелет?

— Ты не слушал меня? Я уже все рассказал. Больше мне добавить нечего. Береги то, что тебе дорого, он придет за этим. Обязательно придет.

— У меня ничего нет, — горько усмехнулся Влад, — нечего мне терять.

— Тебе виднее, малой. Только помни, я тебя предупредил.

— И что теперь будет?

— С тобой — не знаю. Ты слышал его зов, и как он решит дальше, никто не сможет сказать. Авось и отстанет теперь. Поживем — увидим.

— Кто он? Ты об этой куче мусора? — Влад пнул ногой скелет и тот завалился набок. В абсолютной тишине раздался полный боли и отчаяния стон.

— Дом старый, — пожал плечами Якут, давая понять, что тоже слышал, — ветер шумит.

— Ветер, — эхом повторил Влад.

Обратный путь занял куда меньше времени. Оба хотели поскорее забыть о ночном приключении, пусть вслух никто об этом не говорил. Обветшалые стены в первых лучах нового дня больше не казались зловещими, а за приоткрытой дверью не поджидал жуткий призрак изувеченной девицы.

Влад не успел попрощаться с Якутом. Перешагнув порог заброшенного крыла, тот испарился, растаял в воздухе, оставив о себе лишь воспоминания. Позже Влад узнал, что в строительной бригаде никто не помнил альбиноса. Узбек был, но самый обычный.

А в тот день он решил вернуться в заброшенное крыло еще раз. Зов никуда не ушел и обещал дать Владу то, что он заслуживает. Если бы он только мог предугадать, какими чудовищными последствиями обернется та вылазка, своими руками заколотил бы вход в проклятое место и даже сами воспоминания о нем похоронил бы глубоко в чертогах памяти.

Конец XIX века

Трудно пришлось оюну [Шаман (якутск.).] с пацаненком. Мать отказалась от него, только увидев. Да разве он виноват, что уродился таким?

— Убей уродца и закопай! — шептала она страшным голосом, закрывая глаза ладонями.

Оюн и сам сперва перепугался, уж чего греха таить. Кожа у младенца оказалась сплошь рубцами да струпьями покрыта; на левой ручонке большого пальца недостает. Смотрит он на мать одним глазом, — второй бельмом белесым затянут, — кривит тонкие губы да ноздри, что у упыря кверху вывернутые, раздувает. Не плачет, лишь кряхтит. Только народился, а уже понимает — не нужен он ей такой.

— Забери, не клади камень на душу, — уговаривал оюн. Да куда там, уперлась баба рогом и ни в какую.

— Ты не убьешь, я сама его в канаву сброшу по пути к дому. На твоей совести будет!

Хотел он ее сразу прогнать, да пожалел. Если духи умом обделили, тут уж ничего не поделаешь. А может, надеялся — переменится несчастная, возьмет обратно слова, что вместе с ядом выплевывала.

— Ты же мать. Без тебя ему не выжить. Неужели не понимаешь?

— Не выжить, говоришь? — Баба, кажется, развеселилась, глазенки забегали, рот в улыбке жуткой растянулся. — Ну, значит, бог так захотел. Только Яшке его не показывай, я уж сама как-нибудь разберусь. Этого, — она чуть ли не плюнула на кряхтящий сверток, — как Яшка заснет, вынеси в лес и оставь под деревом. Наверняка тут волки водятся. Вот им пир-то будет!

Тут уж оюн понял — и с тем умишкой, что у нее имелся, баба распрощалась. Все чего попросил: пока она в его доме, кормить дитё грудным молоком. Знал — не станет противиться, чуяла она, что зависит от оюна, но попыток избавиться от нежеланного отпрыска не оставит. Пришлось ему даже сидеть подле нее во время кормления, чтобы не задушила ненароком детенка. С нее станется. А баба бесстыжая не стеснялась нисколько, грудь при нем вываливала, не дожидаясь, когда отвернется.

— Зачем ты пила, если знала о беременности?

Баба посмотрела на оюна ошалелыми глазами, но, быстро совладав с собой, нагло ответила:

— Тебе не понять, старик. Живешь в своем лесу, как проклятый, света белого не видишь. Вся жизнь она там — в городе. Вино хмельное, еда сладкая да мягкая постель. А у тебя тут что? Спишь на соломе, как бродяга какой. — Она похлопала ладошкой возле себя. — Небось и не слышал про перины пуховые?

— Видать, на перинах ты и ребенка нагуляла?

— Не завидуй, старик, — усмехнулась она. — Нагуляла или нет, то мой грех. Муж у меня вон где, — сжала кулак и показала его оюну, — все по моему слову будет. Помер младенчик, схоронила по-тихому, чтобы не вспоминать. Другого рожу, если захочется.

— И другого похоронишь? — устало обронил он.

— Надо будет — дюжину схороню. Забирай урода ненавистного, нажрался, вон уже отрыгивает.

С этими словами она едва ли не швырнула ребенка в руки шаману и растянулась на постели.

Через два дня, когда гости засобирались в путь, за его домом появился маленький холмик с крестом. Пусть мать-кукушка думает будто по ее воле вышло. Ему забот меньше.

После той ночи, когда занесло в лес бричку с беременной бабой, прошло почти семь лет. Оюн и сам не заметил, как пацаненок окреп, взялся по хозяйству помогать. Шамана звал не иначе как дедом. О своем уродстве и не думал. Куда уж об этом было вспоминать самому оюну. Да и не видел он внешности внука, глубже смотрел — туда, куда не всякому заглянуть дано. Пацаненка оюн назвал Иваном. Очень ему имя в пору пришлось, сами духи оюну послали в его лице чудо [Имя Иван (стар. Иоанн) древнееврейского происхождения и означает: Яхве (Бог) смилостивился, Яхве (Бог) помиловал, дар Бога, благодать Божья.].

Как время подошло, по древней традиции дед сделал внуку подарок — нож с рукояткой в виде медвежьей головы с пастью раззявленной.

— Береги его, Ивашка! — Видя, как загорается радостью здоровый глаз внука, оюн сам едва не пустил слезу. — Клинок не простой, его наши предки ковали. Теперь уже их духи будут тебя охранять.

— Дед, а как предки могут нас охранять, если они померли давно?

— Предки всегда рядом, — прижимая внука к груди, улыбался шаман. Перед глазами его проплывали лица тех, кто когда-то жил на этой земле.

— Выходит, они хорошие, ну предки эти, если мы про них помним?

— Помнить нужно всех: одних, чтобы гордиться, других же, чтобы не повторить их ошибок.

— А кто мои родители, дед?

Шаман замолчал. Не любил он этого вопроса касаться.

— Ну, дед? Расскажи! — требовал внук, усаживаясь к нему на колени. — Про медведя и медведицу. Ты же помнишь?

Оюн снова начинал улыбаться, закуривал трубку с душистым табаком и заводил рассказ:

— В тот год, когда ты родился, стояла страшная засуха. Пожары вспыхивали то тут, то там и зверью не было от них спасения. Я точно так же, как мы с тобой сейчас, сидел на крыльце и вдруг из леса вышли ко мне медведь с медведицей. Не сразу я приметил в могучих лапах одного из них шевелящийся комочек.