В комнату, где стояла кадка с водой, вошёл плац-майор Аникеев:

— Пора, Александр Карлыч.

— Ногти! — сказал Бошняк. — Постригите мне ногти.

Плац-майор с пониманием кивнул, вышел и, чтобы не студить комнату, плотно закрыл за собою дверь.

Казённый экипаж ждал. Солдат нёс к Комендантскому дому дрова. Пунцовые от холода руки. Весёлый глаз. Небо, подобранное под цвет солдатских рук, роняло отблески на рыхлый лёд Невы.

Изо рта летел густой пар. Бошняк сел в карету. Сторожа открыли воротные створы, соскребая железом намёрзший лёд. Кучер прикрикнул на лошадей.

Прогремев по мосту, экипаж покатился вдоль набережной. Дома стыли. Проплывающие над головой стёкла окон не пропускали свет.

На небольшом отдалении за каретой двигались сани, запряжённые простой кобылой.

Санями правил второй ищейка. Первый вместе с Лавром Петровичем сидел на скамье, укрывшись овчиной. Выпуклые глаза Лавра Петровича, казалось, блуждали без цели.

— Если права полячка, — сказал он, — и все убиенные на тайные общества доносили, то сей час объявится наш аспид…

— А если не объявится? — спросил первый ищейка.

— Наше дело проверить, — ответил Лавр Петрович.

— Как же мы его узнаем? — встрял в разговор второй ищейка.

— Дубок ты, братец, — ответил Лавр Петрович. — Экипаж глядеть надо, который за нашим доносчиком увяжется.

Кричали форейторы. Навстречу пронеслось несколько экипажей с публикой в маскарадных костюмах. Домино, коломбины, весёлые монахи…

— Чего это они? — спросил первый ищейка.

— Маскарад сегодня, — отозвался Лавр Петрович и поглядел на усиливающийся снег. — Весенний.

Повернули на Невский, поехали не спеша, не теряя из виду экипаж Бошняка. В окнах вспыхнул закат. Ударили городские часы.

Казённая карета повернула на Сенатскую площадь. Здесь было людно и светло. Херман Хиппель, вопреки распоряжению, запалил фейерверк и теперь ждал наказания. В бледных сумерках отсветы искр играли на медном Петре, оседлавшем кургузого коня. Взгляд царя ничего хорошего немцу не обещал.

Второй ищейка ткнул кнутом перед собой:

— Это вот тута вот карбонарии стояли.

— Догадались уже, — отозвался первый. — Давеча только в людей из пушек стреляли, а теперь поди ж ты — фейерверк… Семь генералов к ним посылали. Те уговаривали: не шалите, мол, братцы. А братцы возьми да и поруби их всех, что твою капусту. Сказывают, это всё в Библии прописано, аккурат перед концом света.

— В Библии про капусту? — удивился второй.

Первый ищейка покачал головой и отвечать не стал.

Лавр Петрович задремал. Перед ним из снега рос Зимний дворец.

Карета Бошняка остановилась у парадного подъезда.

— Тпру-у! — второй ищейка натянул поводья.

Лавр Петрович открыл глаза, поглядел осоловело, вытер набежавшую на подбородок слюну.

Бошняк вылез из экипажа. К нему вышли два офицера.

— Божиею поспешествующею милостию, Николай Первый, император и самодержец Всероссийский, — привычно проговорил один из них, — готов принять вас.

Второй отворил перед Бошняком тяжёлую дверь.

Александр Карлович никогда раньше не бывал в Зимнем. Остановившись у подножия Посольской лестницы, он поглядел наверх и встретился взглядом со слепыми глазами Фемиды. От треска свечей в огромных подвесных канделябрах плавился воздух. После крепости эти простор и высота потолков казались чрезмерны.

Он начал подниматься. Офицеры покорно шли за ним, словно это он вёл их к императору.

На втором этаже Бошняк миновал бесконечный коридор с портретами императорской фамилии, зеркалами в золочёных рамах и оказался в просторной светлой приёмной государя.

— Ожидайте-с, — произнёс офицер.

Бошняк остался один.

Окна выходили на Петропавловскую крепость. Вечернее небо стало густого фиолетового цвета с клочьями угольно-чёрных облаков. Петропавловский собор был словно из расплавленного железа. На него было больно смотреть. Казалось, что какой-то художник раскрасил пейзаж для одного человека, и стоит лишь выйти из дворца, весь облик Петербурга изменится и приобретёт свой обычный тяжёлый, как строевой смотр, вид.

На большом столе государя царил препятствующий делам военный порядок — посередине лежал лист с искусно нарисованным солдатом, рядом — чернильный прибор, идеально ровная стопка бумаг с краю. Над столом нависла бронзовая люстра в сто двадцать свечей. Мерно стучали напольные часы. В такт их ходу в коридоре раздались звучные шаги. В кабинет вошёл император Николай Павлович.

Он был крепкого сложения, высок, усат, с умными холодными глазами и с крепкими, как у кавалергарда, ногами.

Бошняк вспомнил о своём желании написать трактат, в котором собирался сопоставить реформы с фигурой правителя. Всё-таки у пузатых и низеньких выходило нечто иное, нежели у высоких и стройных.

Некоторое время государь внимательно разглядывал посетителя.

— Чем вы пахнете? — спросил наконец.

— Тюрьмой, ваше величество, — ответил Бошняк.

Глаза государя блеснули.

— Вправду ли вы ботаник? — поинтересовался он.

Бошняк кивнул.

— Отчего же?

Бошняк задумался.

Государь терпеливо ждал. Как-то он сказал Бенкендорфу, что ожидание порой интереснее ответа.

— В детстве, ваше величество, я сказал матушке, что решил стать государем. Но у меня ничего не вышло, — ответил Бошняк.

Николай Павлович улыбнулся, подошёл к столу, поднёс к глазам остро заточенный карандаш:

— Один миллион двести тридцать пять тысяч шестьсот сорок семь минус шестьсот двадцать одна тысяча девятьсот двадцать девять, — сказал.

— Шестьсот тринадцать тысяч семьсот восемнадцать, — ответил Бошняк.

Государь не вспомнил ответ. Листок с примером остался на диване — там, где он его придумал и записал. Николай кивнул и быстро вышел.

Бошняк снова остался один. Он направился было к выходу, но в кабинет вошёл Бенкендорф.

— Государь наслышан о деяниях и терпении вашем, — заговорил он. — Ему нужны те, кому он всецело довериться сможет.

Они миновали коридор, их шаги застучали по мрамору лестницы.

— В скором времени, Александр Карлыч, вы понадобитесь отечеству по делам, требующим непреклонности в осуществлении гражданского долга вашего, — сказал Бенкендорф.

— Каков же долг? — поинтересовался Бошняк.

Бенкендорф поднял подбородок. Так он делал всегда, когда собирался заговорить о важном:

— Могу сказать лишь, что нам с вами предстоит сделать шаг в деле окончательного искоренения заговора декабрьского. Дабы последующим поколениям неповадно вольнодумствовать было.

Они вышли под снег. Лакей распахнул перед Бенкендорфом дверцу кареты.

— В ближайшие месяцы ожидается указ о создании Третьего отделения собственной Его Императорского Величества канцелярии [Третье отделение, созданное летом 1826 года, являлось высшим органом политического сыска в России, осуществлявшим охрану государственного строя, надзор и контроль за деятельностью аппарата управления и всех общественных институтов.], — Бенкендорф смерил Бошняка взглядом. — В ожидании воли монаршей вам не следует покидать Петербург.

Наблюдая за Бенкендорфом и Бошняком, Лавр Петрович, как всегда в минуты душевного волнения, принялся ковырять в носу.

— Кто это с ним? — спросил первый ищейка.

— Генерал-лейтенант Бенкендорф, — ответил Лавр Петрович. — Ещё лет пять тому он первый по собственному почину доносил на тайные общества. Покойный император его не послушал. А нынешний — смотри-ка.

Бенкендорф замер у распахнутой двери экипажа.

— Отчего же вы сразу не сказали следственной комиссии о поручении графа Витта по выявлению заговорщиков? — спросил.

— Граф Витт по соображениям своим мог не подтвердить моих слов. И тогда бы я прослыл лжецом.

— Человек либо лжёт, либо предпочитает, чтобы за него лгали другие, — Бенкендорф не позволил себе понимающей улыбки. — Что связывает вас с Каролиной Собаньской?

— К подобным откровениям не привык, ваше превосходительство, — ответил Бошняк.

Бенкендорф забрался в карету.

— Интересно, кто её надоумил попросить за вас? Письмо государю — смелый поступок для полячки и содержанки. Её заступничество привлекло внимание монарха и вынудило графа Витта подтвердить ваши заслуги перед отечеством, — Бенкендорф взялся за ручку дверцы. — Но полячкам всё одно не верьте.

Карета укатила в снег. Бошняк глубоко вдохнул морозный воздух, вынул из кармана оловянное лезвие, зашвырнул в сугроб.

Сани Бошняка повернули на Вознесенский проспект. Вьюга билась между домами. Спина извозчика закрывала вид. Бошняк плотнее закутался в шинель, поднял ворот и принялся разглядывать проплывающие фасады, дрожащее пламя в закопчённых колбах фонарей. Маски в экипажах мешались с обычными людьми. Плыли дамы в собольих шубах, их кавалеры с белыми от мороза лицами.

Экипаж Лавра Петровича держался на расстоянии. Прямо перед ним из переулка выехали сани, запряжённые тройкой серых в яблоках лошадей. На козлах сидел широкоплечий возница в овчинном тулупе и надвинутой на глаза шапке.

— Куды ж ты… — сказал второй ищейка, натягивая поводья.

Сани вывернули на проспект, побежали по плотному снегу.

— Вот же дубьё, — сказал второй ищейка, подстёгивая кобылу. — А лошади хороши.

— Чего? — спросил Лавр Петрович, отвлекаясь от своих мыслей.

— Лошади, — сказал второй ищейка. — Вона идут… В яблок. Редкой красоты масть.

Лавр Петрович привстал, глянул.