март 1826

В полутьме комнаты синел прямоугольник окна. Мартовский Петербург неохотно наполнялся светом. Молчали фонари. Бежала под рыхлым льдом Нева.

Александр Карлович Бошняк не спал. Ему было бездумно и легко. Тридцати девяти лет, с неширокими плечами, длинными жилистыми руками, за которые ещё в пажеском корпусе был прозван Долгоруким, он производил впечатление человека замкнутого в своих мыслях и интересах. Бошняк представлялся как ботаник-любитель. Он легче общался с растениями, чем с людьми. Ещё он мог складывать в уме семизначные числа. Но это не производило впечатления на дам. Им было трудно проверить результат.

Александр Карлович почувствовал рядом лёгкое движение и вспомнил, что в постели не один.

Её звали Каролина Собаньская. Дочь польского литератора и масона, спешно выданная замуж за одесского негоцианта, она вскоре оказалась на содержании графа Ивана Осиповича Витта — боевого генерала и шпиона, который служил не только в российской армии, но и в войсках Наполеона. Каролина ничуть не стеснялась своего нынешнего положения. Бошняк, находясь под началом Витта, знал её давно, но прошлым летом в Одессе, на балу, устроенном графиней Воронцовой, случилась мазурка. Глупый танец. Все танцы глупы. Пародия на природу. Нечто подобное можно наблюдать у журавлей и лягушек. Она смотрела, словно метила из пистолета ему между глаз. Обыкновенные женщины так не смотрят. Не зря в Одессе её прозвали Демоном.

Они сбежали с бала, взяли лихача. Сверкала ночь. Ёрзал перед глазами драный сюртук извозчика. Лёгкий хмель туманил голову. И совсем близко были губы Каролины. Она облизнула их. И тогда он будто невзначай коснулся её пальцев. Он думал, что она не заметила. Но Каролина посмотрела строго:

— Ну что же вы, Саша?

Тогда она впервые назвала его Сашей. И позволила себя поцеловать.

Это было странно. Он не доверял ей. Считал, что она чересчур умна, чтобы быть преданной, и слишком расчётлива, чтобы просто так заметить его.

И теперь не мог отделаться от ощущения, что, лёжа рядом с ним, Каролина смотрит на него сквозь закрытые веки, и не знал, куда деться от этого взгляда.

Её губы сложились в еле заметную улыбку.

— Жарко, — проговорила лениво. — В Петербурге холод, а мне жарко.

У неё был крупный с горбинкой нос, чуть раскосые, смело сверкающие глаза. Бошняк не раз пробовал нарисовать её, но всегда выходило другое лицо.

— Вы любите меня? — спросил Бошняк.

И тут же пожалел о своём вопросе.

— Саша-Саша, — Каролина провела пальцем по кончику его носа, губам, подбородку. — Я и сама не ведаю. Мне с вами хорошо и спокойно…

Она говорила с еле заметным акцентом, растягивала и выдыхала звуки его имени. И оно растворялось. Становилось чужим.

— Со мной спокойнее, чем с графом? — спросил Бошняк.

— Да, — улыбнулась Каролина.

— Чем же я лучше его? — Бошняку нравилась лёгкость этого пустячного разговора.

— В одном он определённо вам уступает, — Каролина перестала улыбаться. — Он знает обо мне больше, чем вы можете себе представить.

За Невой проступали очертания крыш.

Каролина потянулась, хрустнула косточкой и пожелала вернуть беззаботное настроение:

— Я прочитала вашу книгу «Дневные записки путешествия А. Бошняка в разные области западной и полуденной России, в 1815 году».

— Вы же скверно читаете по-русски, — улыбнулся Бошняк. — И что же? Вам понравилось?

— Нет. Но я горда уже тем, что запомнила название. И я поняла две вещи. Вы любите Россию почти так же, как я люблю Польшу. И ещё: вы очень нудный и увлечены ботаникой больше, чем мной.

Каролина приподнялась на локте, сорочка сползла с её плеча. Она быстро поцеловала Бошняка в губы и откинулась на подушку:

— Скоро маскарад. Вы знали?

— Что за маскарад?

— Весенний. В масках можно не таясь ходить средь толпы…

— Я не хочу таиться, — сказал Бошняк. — Я должен поговорить с графом. Я умею быть убедительным.

Каролина посмотрела на него, как учитель смотрит на нерадивого ученика. Бошняк очень не любил этот взгляд.

— Желаете на дуэли погибнуть? — спокойно спросила она и продолжила, будто в который раз повторяла одно и то же. — Он и так узнает. Непременно узнает. Но если отношения наши не будут преданы огласке, всё может пройти тихо.

— Пройти? — переспросил Бошняк.

— Да, — ответила Каролина.

Предрассветную тишину улиц нарушил стук копыт. Вдоль угрюмых фасадов и зелёных бронзовых львов, мимо чадящих масляных фонарей бежала чёрная казённая карета. Сонный будочник проводил экипаж равнодушным взглядом и снова опустил веки.

Разбрызгивая грязный снег, экипаж повернул к дому Бошняка и остановился у парадного. Из кареты не торопясь выбрались фельдъегерь и двое солдат. Скрипя холодными сапогами, направились к двери.

Услышав звук подъехавшего экипажа, Каролина откинула одеяло и легко подбежала к окну.

— Как некстати, — сказала.

Бошняк уловил беспокойство в её глазах.

С лестницы донеслись гулкие шаги. Скоро раздался настойчивый стук в дверь.

Было слышно, как лакей Фролка поворачивает ключ, гремит засовом, впускает людей в переднюю.

— Коллежский советник Александр Бошняк здесь проживает? — голос, казалось, был занесён снегом.

— Как доложить… прикажете? — неуверенно осведомился Фролка.

— Фельдъегерь Блинков с предписанием на арест и сопровождение в Петропавловскую крепость.

Каролина с удивлением подняла бровь.

— Не беспокойтесь, это не за вами, — улыбнулся Бошняк.

Всегда было трудно понять, шутит он или серьёзен.

В комнате возник Блинков — щуплый, заснеженный, с честными спокойными глазами. Голова у него была крохотной и твёрдой, как грецкий орех.

Позади Блинкова топтались два конвоира. Таращились на стоящую у окна Каролину. Рассвет бесстыдно проникал сквозь тонкую ткань её рубашки. Но это ничуть не смущало ни её, ни Бошняка, который вместе с солдатами любовался её красотой.

— По какому обвинению арест? — не сразу спросил Бошняк.

— Не могу знать, ваше благородие, — вежливо ответил Блинков. — Вы подымайтесь живее, у меня ещё три адреса.

Каролина с любопытством смотрела, как Бошняк не торопясь встаёт, как Фролка приносит таз, полотенце, кувшин с подогретой водой.

С сапог конвоя натекли лужи. Но Блинков уже не выказывал нетерпения. Он всегда позволял арестованным не торопясь проститься со свободой. Блинков находил в ожидании важную паузу, которая непременно должна была разделить обычную жизнь человека и его путь от крепости до каторги.

Наконец Бошняк, в чистом сюртуке, причёсанный и пахнущий одеколоном, подошёл к Каролине, наклонился и поцеловал в лоб.

— Даст бог, скоро вернусь, — сказал он.

Солдаты ухмыльнулись.

— Вон пошли! — прикрикнул на них Блинков.

Фельдъегерь вышел вслед за солдатами.

— Ступайте, Саша, — сказала Каролина.

Бошняк всё ещё стоял рядом, ждал, что она скажет ещё что-нибудь. Но Каролина повернулась к окну и стала смотреть на светлый невский лёд.

Бошняк направился в переднюю. Натянул сапоги, толстую зимнюю дорогого сукна шинель. Солдаты взяли его под руки.

— Сам, — сказал он.

Провожаемый растерянным взглядом Фролки, Бошняк вышел.

На улице он глубоко вздохнул, прогоняя остатки сна, поёжился и подумал, что на родной его Херсонщине климат не в пример мягче. Блинков открыл хлипкую дверцу. Поставив ногу на ступеньку, Бошняк взглянул на своё окно. Занавеска была отодвинута, но Каролина исчезла.

Бошняк забрался в экипаж, кучер хлестнул коней. Карета побежала по сонным улицам. Колёса ломали плотный снег. В сером воздухе мерцали фонари, над Невой таял масляный запах ночи.

Поворачивая на Кронверкскую набережную, экипаж чуть не сшиб человека. Капитан Нелетов шёл нетвёрдой походкой, раскинув руки, словно хотел обнять утро. Карета пролетела мимо, чиркнув ободом колеса по его мундиру, но он, казалось, не обратил на это внимания.

— Пьяный, должно, — проговорил один из солдат.

Карета унеслась, эхо копыт разбрелось по неровным кирпичным стенам. Нелетов продолжал идти, сбивчиво дыша, бессмысленно глядя сквозь редеющий воздух.

Впереди темнел караульный пост. Будочник удивлённо посмотрел на идущего и еле успел подхватить его. В руках хилое тело обмякало. Нелетов тяжело опустился на колени. Острый кадык ходил под кожей.

— Спаси меня, голубчик! — слабо выдохнул капитан.

— Да что это с вами, ваше благородие?

Нелетов сорвался на чуть слышную скороговорку:

— Меня… пытали… Ах…

Нелетов упал лицом в снег. Дырявое сукно мундира было густо пропитано кровью. Будто огромный зверь рвал и кусал спину капитана.

Под левой лопаткой торчала рукоять кинжала.

Карета несла Бошняка вдоль дуги Кронверкского пролива. За холодными крышами прорезалась полоска рассвета. Тишина улиц была плотно обложена снегом. Слышался далёкий лай и редкие пьяные крики — распивочные отпускали народ.

В тёмном доме справа по улице блеснул свет. В окне второго этажа женщина с некрасивым бесцветным лицом держала свечу и, отодвинув штору, смотрела на тюремную карету. Она ждала кого-то в своей маленькой, загаженной мухами комнате, где постельное бельё дышало плесенью, где от стены до стены было лишь это любящее, обещавшее беспросветную скуку лицо. Бошняк удивился своему отношению к проявлению чужой любви. Прежде он не замечал за собой подобных мыслей. Может быть, Петербург так влиял на него? С декабря город жил отчуждением и страхом. Люди предпочитали темноту и даже днём собирали вокруг себя островки ночи.