— Стало быть, не все записки до адресата доходят?

— Те, в которых о бунте хоть самая малость, не доходят. Так что о бунте не пишите-с.

Бошняк разгладил на колене листок:

«Sasha, faites attention. Je crois qu’ils veulent vous tuer. Le Comte Witt est également en danger, mais il a, contrairement à vous, la possibilité de se défendre. С.S.» [«Саша, будьте осторожны. Полагаю, вас хотят убить. Граф Витт тоже в опасности, но у него, в отличие от вас, есть возможность за себя постоять. К.С.»]

Записка Бошняку не понравилась. Она больше напоминала донесение. Ни тебе «мой милый», никаких ахов и расползшихся от слёз букв. Бошняк улыбнулся, отложил листок, прошёлся по камере. Было странно, что она ещё не уехала. Она должна была уехать.

За решёткой висели чёрные деревья. Бошняк хрустнул пальцами и принялся делать гимнастику. Угроза несправедливого следствия с одной стороны и быстрая расправа с другой позабавили его.

Бошняк очистил оловянную миску от присохшей каши, согнул её, разогнул. «В конце концов это даже интригует, — подумал он. — Да и стоит ли верить её словам?»

Бошняк выломал острый край, положил на пол, выпрямил ударом каблука и спрятал в карман.

В круглом отверстии от сучка блеснул глаз Фабера.

— Александр Карлович, отчего вы сюртук не носите?

— Повода нет.

Бошняк лёг на нары, отвернулся от перегородки. Влажный глаз Фабера застыл над его кроватью.

— Говорят, недавно один заключённый разбил голову о стену, — сказал Фабер. — А другой стекло проглотил. Думаю, если вскоре не выберусь отсюда, то тоже непременно сойду с ума.

Бошняк, не мигая, смотрел на колеблющийся огонёк лампы. Воздух тяжелел от сырости и сгоревшего масла. Огонёк плясал, менял цвет. Он становился зелёным, красным, белым, фиолетовым. Сегодня с утра Бошняк долго выплёвывал и высмаркивал копоть. Его почему-то рассмешила мысль, что злодею придётся убивать растрёпанного, чёрного, как арап, человека.

— Слышали? — раздался далёкий, как эхо, шёпот Фабера.

Бошняк открыл глаза. Было совсем темно.

— Что? — спросил он.

— Ходит кто-то, — шепнул Фабер.

Под дверью тускло мерцал свет, но шагов слышно не было.

— Надзиратель, — Бошняк удивился спокойствию, с каким произнёс это. — Ему ходить положено.

— Нет… Не надзиратель, — прошептал Фабер. — Я их шаги выучил. А этот вроде как босой ходит. Стука каблуков не слыхать.

Бошняку показалось, что он слышит чьё-то тяжёлое дыхание. Свет под дверью пропал.

— Говорят, — прошептал Фабер, — что это духи декабрьских мятежников ходят.

— Никого же не казнили ещё, — почему-то тоже шёпотом ответил Бошняк.

— В том-то и дело, — сказал Фабер.

Только теперь Бошняк заметил, что вместо самодельного оловянного ножа сжимает в руках разломанную тарелку.

— Спите, Илья Алексеич, — сказал. — Пустяки.

Вдали хлопнула дверь. Воцарилась звонкая тишина.

Перед Бошняком выросла огромная тень. Бошняк выставил вперёд нож и открыл глаза. Было уже утро.

Лязгнул замок. В камеру, заполнив собой каземат, вошёл плац-майор Аникеев. Правый ус его был жёлт от трубки. В руке плац-майор комкал кусок ткани в цветочек.

— Подымайтесь, ваше благородие, — сказал. — Есть ли у вас платок, глаза завязать? Казённый-то мой табаком пахнет.

Бошняк протянул плац-майору платок:

— На допрос?

Плац-майор кивнул.

Бошняк взял с края стола сложенный сюртук, неспешно надел, огладил рукава.

— Сюртук-то у вас будто от портного только, — сказал плац-майор. — А ведь уже порядком гостите… Соблаговолите поворотиться.

Бошняк повернулся. Аникеев бережно завязал ему глаза.

Бошняк почувствовал головокружение. Плац-майор взял его под руку, вывел в коридор, с грохотом закрыл дверь каземата.

Они пошли под тесными сводами. Эхо множило шаги. Далеко раздавались голоса. Где-то капала вода. За дверью одного из казематов звякнули кандалы. Бошняк остановился. Аникеев потянул его за руку:

— Что осторожничаете? Я вас веду… Ступенька-с.

— Скажите, господин плац-майор, а вы действительно арестантские записки читаете? — Бошняк хотел убедиться, что голос его твёрд.

— По-французски плохо понимаю, пришлось подучить, — плац-майор вздохнул, как лошадь в стойле. — У каждого свой долг, милостивый государь.

Вдалеке хлопнула дверь, кто-то шёл навстречу. Вскоре идущий оказался рядом.

Плац-майор сжал локоть Бошняка.

— К стене-с…

Мимо медленно проследовал кто-то грузный — Бошняку почему-то представился медведь в начищенных сапогах и зелёном мундире с золотыми царскими пуговицами. Левый сапог похрюкивал, как поросёнок. Глухо перекатывались ключи. Шаги долго раздавались в коридоре, затем лязгнула дверь и стало тихо. Бошняк услышал, как где-то далеко стучит дятел. И не сразу понял, что это сердце плац-майора.

— Почему стоим?! — неожиданно громко спросил он.

— Не бойтесь, Александр Карлович. — Плац-майор привычно взял его за локоть, повёл по коридору. — Никто вас не тронет. Здесь вам ничто, кроме правосудия, не угрожает.

Улица дохнула холодом. Совсем близко послышался лошадиный храп, треск расколотого полена. Запахло дымом и снегом.

Бошняк попытался унять дрожь в коленях.

Рядом под чьими-то торопливыми шагами заскрипел снег. Бошняк сжал в кармане кусок оловянной тарелки.

Кто-то остановился совсем близко. Короткое взволнованное дыхание. Сладковатый запах клевера.

— Нет, няня, не он, — голос был почти детский.

— Пойдём, голубушка Аглая Андревна. Пойдём…

Шаги стали удаляться.

— Ваше благородие? — позвал плац-майор.

Он принял Бошняка под руку, усадил в сани. До Комендантского дома полагалось ехать в санях. По снегу заскрипели полозья. Ветер мешал шаги, звуки, голоса. От холода онемели пальцы.

Сани замерли. Тяжёлые шаги. Они хрустели снегом так основательно и размеренно, будто к саням подходил гигант.

Бошняк подтянул ноги, чтобы с силой выпрямить их, если на него навалится тело.

— Да не вихляйся, не вихляйся, — громко сказал кто-то. — Это тебе не девка красная, а бревно.

— Почто вдвоём понесли? — отозвался другой. — Того и гляди пупок от натуги развяжется.

Тяжело охнула дверь, вошли в приёмную. Жар лизнул лицо. Шипел углями самовар. Пахло сырыми жилами, перьями и вытекшей желчью, нож стучал по доске — баба разделывала курицу, а совсем рядом шуршала бархотка, несло прогорклым топлёным жиром, которым обыкновенно натирают сапоги. Тявкнула собачонка.

Бошняка провели дальше, и он услышал скрип перьев — будто множество насекомых шелестели крыльями.

Плац-майор надавил Бошняку на плечо, усадил на скамью, приоткрыл дверь и доложил:

— Господин Бошняк в приёмной.

Дверь захлопнулась.

Кто-то прикоснулся к плечу. Бошняк вздрогнул.

— Александр Карлович! Вы?! — услышал он звонкий взволнованный голос.

— Лихарев? — Бошняк узнал сидевшего рядом. — Раньше от вас карамелью пахло.

— Вы не представляете, как я вам рад, — Лихарев запинался от волнения. — Мне повиниться надобно… Александр Карлович, вы должны ненавидеть меня. Это же я вас предал. Имя ваше назвал.

— Как ваша маменька поживает? — невпопад спросил Бошняк.

— В Петербург приехала. У сестры гостит.

Лихарев сконфужено замолчал.

— Я вот всё думаю, — продолжил не сразу. — Что, если бы ваши мысли мы с должным усердием до полковника Пестеля донесли? Всё бы иначе могло быть.

Открылась дверь, послышались чеканные шаги и сопение плац-майора. Бошняк почувствовал его мягкую, словно извиняющуюся хватку на локте.

— Идёмте, ваше благородие.

Бошняк услышал, как перед ним распахнулась дверь, и почувствовал, что воздух сгустился от устремлённых на него глаз. Ему стала в тягость его наведённая слепота. Словно повинуясь его настроению, рука плац-майора сняла повязку. Перед Бошняком предстала допросная комната, уставшая от духоты свечей и чёткости формулировок.

За длинным, крытым зелёным сукном столом расположилась следственная комиссия. Присутствующие смотрели равнодушно и устало. Гудела изразцовая печь.

Глава комиссии Татищев рылся в бумагах. Он поднял на Бошняка страдальческий взгляд и произнёс:

— Коллежский советник, предводитель дворянства Александр Карлов сын Бошняк. Служил в управлении военных поселений на юге России под началом графа Витта. У кого дело?

— У меня, — подал голос генерал Бенкендорф.

— Приступим.

Бенкендорф напомнил Бошняку императора Николая Павловича. Осанка, неторопливая речь, выставленный вперёд подбородок, умный и ироничный взгляд… Желание походить на государя было очевидным. Но император не внушал такого чувства скрытой опасности и катастрофы.

— Александр Карлович, — сложив пальцы вместе, благожелательно проговорил Бенкендорф. — Согласно имеющимся у нас показаниям, вы обвиняетесь как участник заговора, целью которого было введение республиканского правления, истребление государя и всей императорской фамилии. Для осуществления сих преступных планов вы вступили в сговор с членами Южного общества подпоручиком Лихаревым и полковником в отставке Давыдовым и предлагали им способствовать бунту всех южных военных поселений против законной монархии нашей… Для подкрепления обвинения приведу лишь одну запись из дневника Лихарева.

Бенкендорф перевернул страницу, ещё одну. Прочитал:

— «Сегодня за обедом Александр Карлович высказал прелюбопытную мысль. “Народ прост, — сказал он. — Если вы хотите, чтобы он пошёл за вами, то следует обратиться к его инстинктам. Один из них — вера. Скажите любому, что его путь отмечен Богом, и он пойдёт не за Богом, а за вами, в какую бы темень вы его ни позвали”. Я попытался объяснить суть благих намерений наших. Но А.Б. лишь слушал внимательно и никак не выразил своего отношения к моим словам».