Джоанн Стёрн Стёрлинг была из пенсильванских немцев, из семьи, занимавшейся изготовлением пива и виски. Джон же жил в Филадельфии, где и встретил свою суженую в магазине ее отца. Позже, по совету тестя, они уехали на Лонг-Айленд, чтобы избежать конкуренции в родных краях. Джоанн еще терпела людей английского и шотландского происхождения, вроде собственного мужа, но ко мне она всегда относилась с ярко выраженным презрением. Ей было все равно, что именно я принес в семью достаток — я был «грязным русским», пусть я, в отличие от них, регулярно ходил в построенную моими собственными руками баню.

Потом у нас родился мальчик, а за ним девочка. Я стал рассказывать им о России, а также учить их русскому языку. Узнав об этом, теща взъярилась, а вскоре и отношения с женой у нас разладились. Летом девяносто третьего года они отправились в Филадельфию в гости к сестре Джоанн — меня, понятно, они не пригласили, да и не очень-то я и рвался. Разве что было жаль, что я долго не увижу детей. Знал бы тогда, как долго…

А в августе пришла страшная весть — и мои дети, и супруга, и тесть с тещей все умерли от желтой лихорадки, которая неизвестно откуда появилась в городе. От нее тогда скончалось множество людей [Весной 1793 в Филадельфию прибыли многочисленные беженцы из французской колонии Сен-Доменг, ныне Гаити. Они привезли с собой не только рабов, но, судя по всему, и комаров-переносчиков этой болезни. Эпидемия началась в июле, и до сентября 1793 в городе умерло не менее пяти тысяч человек, что составляло десять процентов его населения.]. После этого я решил, что надо бы, наконец, перебраться в Россию. Но все же я побаивался — ведь, как нам рассказывали на уроках истории, в России должен был вот-вот прийти к власти сумасшедший царь Павел, жизнь при котором там станет совсем невыносимой. Я решил подождать до 1801 года, решив, что намного лучше будет жить при новом императоре Александре.

Но, увы, в мае я узнал, что Павел жив и здоров, а Александра вроде как даже лишили права наследования престола. А еще ходили слухи, что в России появились какие-то «пятнистые» люди, которые и предотвратили покушение на императора. Впрочем, они же помогли победить англичан, которые напали на Ревель — так тогда назывался наш советский Таллин. Я долго ломал голову, что это за «пятнистые», но ничего толкового придумать не мог…

Сегодня я, как обычно, совершал свой «вечерний променад» по Нью-Йорку. Неожиданно я услышал, как кто-то насвистывал мелодию песни, которую мне в детстве часто пела мама:

Темная ночь, только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
                             тускло звезды мерцают…

Я остолбенел. Неужто здесь я не один такой? Неужто есть еще кто-то из нашего времени? И я направился к тому, кто насвистывал эту мелодию, подумав мельком, что он либо не знает Нью-Йорка, либо слишком уж беспечен — «не тот это город, и полночь не та». А чтобы он понял, что я свой, запел:

В темную ночь ты, любимая, знаю, не спишь,
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь.

— Простите, — спросил меня этот человек по-английски, причем с акцентом одного из южных штатов. — Откуда вы знаете эту песню?..

31 июля 1801 года. Соединенное королевство Англии, Шотландии и Уэльса. Лондон. Джон МакКриди, у цели

Вообще-то русские не очень приветствовали мою «гениальную идею» — отправиться в Лондон, найти Кэри и поставить его в такое положение, что ему ничего не останется, как сотрудничать с нами. И заодно навести контакты с ирландским подпольем. Точнее, попытаться.

Насчет второго было, наверное, проще. Конечно, дома в Ирландии я в последний раз был в далеком уже девяносто седьмом году. За год до этого Англии несказанно повезло, когда буря не позволила французскому экспедиционному корпусу высадиться в заливе Бантри недалеко от Корка. Некоторые сравнивают это «чудесное избавление» со штормом, который разметал испанскую Армаду более двух столетий назад. По крайней мере, если бы французам удалось-таки высадиться, то мечта нескольких поколений ирландцев-католиков могла наконец-то воплотиться в жизнь.

Несмотря на неудачу, многие ирландцы решили, что это знак Божий — не уповать на французов, как ранее на испанцев, а взять свою судьбу в свои собственные руки и выгнать англичан со своей земли. И в девяносто восьмом то тут, то там начались беспорядки, с которыми англичане каждый раз жестоко расправлялись, что приводило к росту количества тех, кто был готов выступить против Лондона.

И двадцать третьего мая началось восстание. Его подавили довольно-таки быстро, в битве у Винегар-Хилл двадцать первого июня, но французы все-таки пришли на помощь — сначала в августе в графстве Мейо, а потом была попытка высадить еще один десант в октябре. И то, и другое было безуспешным, и если французов вернули во Францию в обмен на британских пленных, то несколько сотен мятежных ирландцев казнили. К смерти был приговорен и один из лидеров республиканцев Вольф Тон, прибывший с французами; впрочем, перед казнью он сумел перерезать себе горло. Кстати, Тон был протестантом — как и многие другие повстанцы, — хотя большинство протестантов, включая и моих родственников, и были против этого мятежа.

Да, по происхождению я протестант — мои предки когда-то прибыли сюда из Шотландии и получили отобранную у клана МакКвиллан землю у Баллимина. Мой дед, в честь которого назвали и меня, был младшим сыном в семье и ушел в море, а когда вернулся, построил себе дом в самом городе. Он же женился на Молли МакКвиллан, потомку того самого рода, которому ранее принадлежали все эти земли; впрочем, моей бабушке пришлось перейти для этого в Ирландскую церковь [Протестантская церковь, некий эквивалент Англиканской церкви в Ирландии.].

Как бы то ни было, в прошлом году Парламент в Лондоне принял Акт об унии Великобритании и Ирландии, который вступил в силу первого января. Согласно ему, Ирландия становилась частью Великобритании, сто ее парламентариев попадали в британский Парламент, а ирландским католикам было обещано полное уравнение в правах с протестантами.

Насчет же Кэри… Мои русские друзья опасались, что меня схватят либо как дезертира, либо просто определят на первый попавшийся корабль. Чтобы этого не случилось, я оделся поприличнее и избегал матросских кабаков. Более того, Кэри сказал мне незадолго до того, как он бросил меня на растерзание прусской полиции:

— Джон, если мы по той или иной причине расстанемся, приезжай в Лондон и сходи в Форин-Офис по адресу дом 15, Даунинг-стрит — вход по номеру 6, Фладьер-стрит — и запишись на прием к Чарльзу Бэнксу Дженкинсону, лорду Хоксбери, или хотя бы одному из его секретарей. Скажешь, что работаешь на меня, а я дам знать по моей линии, что ты — мой человек.

Сделал он это или нет, я не знал, но я знал доподлинно, что Кэри в Лондоне и что он более не в фаворе, в отличие от О‘Нила — чью настоящую фамилию я до сих пор не знаю, но, тем не менее, считаю его моим близким другом. Поэтому я надеялся, что то, что я придумал, у меня получится.

Но сначала я навестил своего двоюродного дядю, Патрика МакКвиллана. Его отец — брат моей бабушки Молли — так и остался католиком, и, как я слышал, никогда не простил бабушку за измену вере. А его сын Патрик уехал в Лондон на заработки и так там и остался; в Лондоне вообще немало ирландцев-рабочих, ведь им можно платить намного меньше, чем англичанам.

И когда я приехал в Лондон, я пошел в паб, куда ходили в основном ирландцы, и осторожно поспрашивал о Патрике. Мне повезло — человек, которого я спросил, и оказался моим дядей. Я не знал, чего ожидать, но он заключил меня в свои медвежьи объятия, а потом мы с ним долго выпивали, перемещаясь из паба в паб.

Я не решался его спрашивать про настроения в среде католиков-ирландцев, но он сам об этом заговорил, когда мы пришли к нему домой после третьего паба, в небольшом, что называется, подпитии.

— Ну что ты скажешь про этот проклятый Акт об Унии? Да, я забыл, ты же протестант…

— А что про него можно сказать… Там, конечно, прописана эми… эмо… это… Эмансипация католиков?

— Она самая, племяш. Только ихний король, этот проклятый Георг, заявил, что не будет этого дозволять. Видите ли, он поклялся, когда вступал на престол, что будет всячески поддерживать англиканскую церковь, и считает, что это не дозволяет никакой эмо… ну, этого самого, в общем. Молодцы колониалы в Америке, что восстали против него. И теперь многие здесь говорят, что надо вновь сделать что-нибудь этакое. Только как? Одних нас англичане уже сколько раз били. И когда нам помогали испанцы, и когда нам помогали французы — все то же самое. Ведь эти страны — эвона где, а Англия — вот она, под боком. Да и в Ольстере, и в Дублине сплошные протестанты, и они за Англию.

— Не все, дядя, — сказал я строго. — Не все.

— А сколько осталось таких, как ты? — горько усмехнулся он. — Был мистер Вольф Тон, да сдали его французы, и его хотели казнить, только он не дал им такого удовольствия и сам себя порешил, — и дядя Патрик перекрестился. — Говорят, что в подобных случаях это не самоубийство, и Господь принимает таких в свое лоно. Хоть он, конечно, и еретик был, да простит его Господь и да возьмет его к себе в рай.

И дядя снова истово перекрестился.

— Есть и другие страны. Ты слышал, может быть, что произошло на Балтийском море?

Дядя Патрик посмотрел на меня практически трезвым взглядом.

— Ты про русских? А зачем мы им? Они там, а мы здесь. Сколько между нами тысяч миль?