Александр Карпов

В сердце войны

Глава 1

Под палящим июньским солнцем ватага босоногих мальчишек выбежала по тропинке из рощи и, достигнув берега заводи, образованной речушкой, остановилась. Все как один они смотрели на Витьку, вопрошая его взглядами: в чем причина их массового бегства во время вполне безобидной игры. Тот, вытирая с лица пот и пытаясь отдышаться, вскидывал трясущуюся руку в сторону тропинки, хватал ртом воздух и, почти заикаясь от страха, пытался что-то произнести.

— Ну, что там? — также задыхаясь от быстрого бега, спросил его самый загорелый из полуголых, одетых либо в трусы, либо в штанишки, мальчишек.

— Говори, ну, Витька! — поторопил его с ответом другой.

— Собака большая! — выпалил тот, сглатывая густую слюну. —  Сейчас здесь будет!

Услышав о приближении угрозы в виде свирепой, но никем не увиденной, кроме самого Витьки, собаки, вся мальчишеская толпа устремилась дальше, бегом по тропинке. Потом пацаны вскарабкались по поднимавшейся наверх, на небольшой, но крутой склон, дорожке и устремились вдоль тянущихся деревянных заборов, ограждавших огороды и владения жителей города. Через несколько минут, почти задыхаясь от усталости и интенсивного бега, они остановились и упали на мягкий травяной ковер, усыпанный морем одуванчиков.

— Все! Отстала! Уже не догонит! Слишком далеко от ее дома, —  заключил мальчик по прозвищу Цыган и закрыл глаза от слепящего солнца.

Ребята развалились на полянке, на которую выходила проселочная дорога узкой и извилистой городской улицы. Их тела часто вздымались от глубокого, вызванного длительным быстрым бегом дыхания. Они, обессиленные, лежали в траве, отдыхая. Слова авторитетного в их мальчишеской среде Цыгана вселили в каждого из них уверенность, что злая собака, загнавшая их своим лаем, больше не будет гнаться и вся погоня на этом и закончится.

— О, водовозка! — неожиданно сказал один из ребят, первым поднявший голову из травы, чтобы осмотреться. —  Айда попьем, пацаны.

Все как один они подняли голову, и, увидев худенькую лошаденку, запряженную в повозку с деревянной бочкой, вскочили и пошли в ее сторону.

Возле повозки стояли три женщины и седобородый старик-водовоз. Он поочередно наполнял ведра водой. Потом перекрывал медный кран, вставленный с торца бочки. Подставлял другое ведро и снова его наполнял.

Ребята подошли вплотную к повозке и почти окружили старика, занятого своим делом.

— Деда Миша, налей нам водички, пожалуйста, —  первым подал голос светловолосый мальчик.

— А, Витек, ты! — Старик обернулся к ребятам и осмотрел их своими водянистыми старческими глазами, почти закрытыми длинными и густыми седыми бровями. —  И мальчишки с тобой. Ну, хулиганье, опять где-то бегаете. Вон, потные все.

Он снова повернулся к своей бочке, где поменял наполненное ведро на пустое.

— Сейчас налью хозяйкам, потом вас попою, —  старик улыбнулся своей доброй беззубой улыбкой, располагая к себе собравшихся рядом детей.

Стоявшие возле бочки женщины обеспокоенными взглядами смотрели друг на друга. Одна из них, самая молодая, краем платка закрывала нижнюю часть лица. Глаза ее наполнялись слезами. Вторая, сложив на боках сжатые в кулаки руки, отвернулась в сторону и, казалось, вот-вот зальется горьким плачем.

— Как же теперь быть-то? — сказала третья, растерянно дергая головой по сторонам, как будто искала что-то. —  Мужиков-то наших всех позабирают.

— Вот то-то же! И не понятно, надолго ли? — ответила ей та, что стояла, подперев руками бока.

— Как же мы теперь? А детки наши? Господи! — запричитала та, что закрывала лицо платком.

Все три женщины залились слезами. Они, почти как по договоренности, одновременно обернулись к подошедшим к повозке детям. Бросив на них взгляды, женщины расплакались еще сильнее. Две из них отвернулись, стесняясь своих слез. А та, что мотала до этого головой, сложила ладони на подбородке и плача, стала оглядывать мальчишек, которые не обращали на нее никакого внимания.

— Да не ревите вы! — громко крикнул на них старик-водовоз. —  Подумаешь германец! И что? В четырнадцатом годе тоже с ним воевали! И ничего! Сыты, здоровы! Вон, каких детей нарожали! Приятно посмотреть!

Он кивнул в сторону стоявших возле него ребят.

К водовозке быстрым шагом приблизилась еще одна молодая женщина. Выглядела она не менее озадаченно, чем те, что уже заливались слезами. Поддавшись их общему настроению, она тоже заревела, вытягивая из себя тонким голоском:

— Ой, что будет-то!

Старик отставил от себя последнее наполненное водой ведро. Он немного поерзал на маленьком стульчике, потом снял с гвоздя подвешенную на него деревянную кружку, громко дунул в нее, выдувая накопившуюся пыль и песок, и подставил под кран. Вода с шумом наполнила емкость прохладной водой. После чего старик протянул ее стоявшему ближе всех мальчику.

— Держи, Витек, наслаждайся! — произнес водовоз, снова расплываясь в беззубой добродушной улыбке.

Мальчик взял кружку и передал ее самому маленькому по росту и по возрасту, что непременно было положительно оценено остальной ребячьей компанией.

— Да не войте вы здесь! — громко крикнул старик на женщин, все еще не уходивших от его повозки. —  Ребят напугаете!

Солнце стояло уже высоко. День становился необычайно жарким. Разморенный погодой и усталостью от приключений первой половины дня мальчик Витя, оставив друзей, зашел в распахнутую калитку, расположенную в конце огорода, и направился к невысокому, облицованному доской бревенчатому дому с низкой крышей. Дверь в строение была распахнута настежь, что объяснялось полуденной жарой. Мальчик поднялся по скрипучим ступеням на крыльцо и вошел в сени, где, наполнив ковшик из широкого большого деревянного ведра, снова стал пить холодную воду.

— Ну где ты ходишь, сорванец! — услышал Витя строгий голос бабушки — матери отца. —  Бегом за стол! Обедать пора.

Он не спеша прошел в просторную горницу и направился к стоящему возле окна столу, за которым уже обедала его трехлетняя сестра Валя, старательно зачерпывая ложкой содержимое тарелки и отправляя себе в рот. Подбородок и голая грудь девочки были уже изрядно испачканы едой.

Вошедшего в горницу Витю, как бы здороваясь, небрежно потрепал по голове его дядя Илья, младший брат отца, сидевший в углу справа от входа.

— На-ка, супчика поешь. Сейчас еще молочком побелю, чтоб сытнее было, —  старушка поставила на стол тарелку с похлебкой, потом положила рядом большую деревянную ложку и кусок ржаного пахучего хлеба, выпеченного в печи утром, когда Витя еще крепко спал.

— Так ты говоришь, что все слышали? Что из репродуктора так и сказали? — обратилась к Илье мать Вити, подошедшая к сыну сзади и погладившая его коротко стриженную голову.

— Ну да, —  ответил ей Илья, —  народ сразу зароптал, бабы какие-то завыли. Так я сразу и пришел, чтобы рассказать.

Мать и бабушка переглянулись. После чего пожилая женщина, строго посмотрев на младшего сына, заворчала на него:

— Брешешь, поди! Выдумал чего! Война, война. Сиди уж. Петя со службы придет и разъяснит все как есть. Ему-то виднее там, в армии, —  она снова посмотрела на мать Вали и Вити, глаза которой стали наполняться слезами: — А ты чего? Тебе волноваться нельзя. Родила, кормить должна, а то молока не будет! Покупать придется!

— Так Петю опять воевать пошлют. Два года назад уже посылали. Вон, какой худой оттуда вернулся, —  запричитала женщина в ответ на упреки свекрови.

Витя невольно повернулся к матери и посмотрел в ее лицо, продолжая пережевывать кусок смоченного похлебкой хлеба.

— Ничего, главное, что вернулся, —  ответила ей пожилая женщина, хлопоча возле печи.

Ее сноха выдвинула из-под стола табуретку и села на нее, расположившись между сыном и дочерью. Она поочередно смотрела на них.

— Пойди лучше в погреб, картошки набери, —  строго сказала бабушка Илье. —  Скоро Петя со службы придет, кормить надо.

Хромоногий с детства молодой человек встал, опираясь на край стола, и вышел из горницы, после чего из сеней послышался грохот, возникший от неуклюже взятого с собой под картошку пустого мешка, лежавшего на лавке под железными инструментами.

— Петю не тревожь. Твое дело — дети, —  ворчала у печи бабушка, адресуя свои напутствия снохе.

Молодая женщина продолжала поочередно смотреть на своих детей. Постепенно глаза ее становились влажными, и, чтобы не испугать слезами ребятишек, она отошла в сторону, к подвешенной за гвоздь на потолке люльке, где как раз подавала голос четырехмесячная Тамара.

Витя уже закончил обедать и стоял в сенях возле большого деревянного ведра, пил из него с помощью ковшика, когда возвратился Илья, держа в руке грязный мешок, наполовину заполненный картошкой из погреба.

— Ну-ка, Витя, давай сюда ведро. Я картошку пересыплю, —  сказал ему дядя, поднимаясь по скрипучим ступеням в дом.

— Сюда неси! — громко потребовала бабушка. —  Тут ведро стоит. Витя, помоги ему, ведро подержи.

Мальчик давно уже привык к строгости, а порой к откровенной грубости своей бабушки, сама жизнь которой не позволила ей долго оставаться мягкой. Одна, без мужа, погибшего в Первую мировую войну, она тянула четверых детей. Нужда, постоянная нехватка самого необходимого, инвалидность младшего ребенка сделали женщину суровой во многом, даже в мелочах. Потому она не стеснялась своего громкого голоса, властвовала, командовала и подчиняла себе всех домашних. Авторитетом в доме был только отец Вити, после смерти родителя вынужденный быстро повзрослеть, чтобы тянуть на себе часть мужского труда в домашнем хозяйстве. В конце двадцатых годов он уехал на заработки на Донбасс, чтобы помогать матери кормить остававшегося с ней младшего брата-инвалида. Через несколько лет он вернулся домой, но уже не один. В отчий дом он привел молодую супругу, ставшую впоследствии матерью для Вити и двух его сестер. К тому времени с начинавшей стареть женщиной в доме оставался только хромоногий от неудачных родов Илья. А старшие сыновья уже создали свои собственные семьи и разъехались кто куда.