Александр Корделл

Мечты прекрасных дам

МОЕЙ ЖЕНЕ ДОННЕ

ОДЕРЖИМОСТЬ ЛИСОЙ

От одержимости дьяволом до сказок о лисе, столь популярных в китайском фольклоре, — всего один шаг.

В Древнем Китае боготворили лису, верили, что она обладает сверхъестественным даром превращаться в другие существа. Контакт с ними считался опасным, поскольку душа животного, войдя в человеческое тело, могла жить более тысячи лет, меняя свое вместилище. Лисы имели склонность к красивым женщинам, используя их чрево для путешествий во времени.

Вера в то, что лиса может овладеть человеком, награждая его при этом своей хитростью и коварством, родилась из страха простых крестьян перед своими правителями — мандаринами; одержимые злобой, они были жестокими и коварными угнетателями.

До сих пор сохранились храмы, посвященные лисе: одна из сторожевых башен южной части Тартар в Пекине известна под названием Лисья Башня, она была выстроена для лисьего царя, чтобы изолировать его от людей.

Затеряны в просторах мирозданья
Два призрака, две тени — я и ты.
Лишь фонарей неясное мерцанье
Нас бережет от жуткой черноты.


Вдоль улицы, как по глухой дороге,
Скольжу на ощупь в сумрачный хаос,
Где шелестят невидимые ноги
И слышен шорох призрачных колес.


Я — призрак заблудившийся, — стеная.
Зову живых. Молчанье — их ответ
Откликнись мне хоть ты, душа родная..
Но вдруг тебя и не было, и нет? [Перевод М Яхонтовой.]

Из стихотворения «В одно прекрасное утро».

Сборник «Поэмы Майфануай Хейкок» (1913—1963)

Книга первая

1

Гонконг, 1850

Милли Смит стояла у поручней старой «Монголии» и наблюдала, как кули загружают уголь в корабельный бункер. С голубых небес солнце жгло землю своими косыми испепеляющими лучами, жара была гнетущей: по-видимому, на смену весне пришло настоящее лето, в остальном же это было типичное малайское утро. Незадолго до того к ней на палубу приходил чем-то обеспокоенный капитан О'Тул, по происхождению ирландец, крошечный, как гном.

— С добрым утром, милочка! Уж не меня ли ты здесь разыскиваешь? Или присматриваешься к красавцам-чаеводам, которые грузятся на наш корабль?

— Забудьте о чаеводах, — сказала Милли и попыталась скопировать его ирландский акцент. — Сбрейте бороду, скиньте годков двадцать — и из вас получится парень хоть куда.

Капитан облокотился о поручни рядом с ней, ослепительные лучи солнца заставили его прищуриться.

До сегодняшнего дня на борту его корабля был только один пассажир — Милли, и она пришлась ему по душе: несмотря на свою молодость она не мнила о себе слишком много, легко относилась к жизни. После отплытия из Ливерпуля они не раз вели интересные беседы. А это было довольно редким развлечением на такой разбитой старой посудине, какой был его корабль, где помощником был немец, а команда состояла из китайцев и индийцев. Для О'Тула это плавание было завершением его сорокалетней морской деятельности, а девушка напоминала ему кого-то из его далекого прошлого. Старый капитан втайне надеялся, что их отношения не испортятся после прибытия на борт шумных невоспитанных чаеводов.

— Боже, ну и жара. — Милли вытерла с лица пот. — Наверно, можно прямо на дороге зажарить яичницу.

— Ага, и хуже всего торчать тут, пока мы не отдадим швартовы. — Поднеся руки ко рту, он прокричал — А ну, поторапливайтесь. Помните, что нам надо успеть до отлива!

Карликового роста кули на берегу стали еще быстрее перетаскивать грузы. Назойливые солнечные лучи отражались в воде, расцвечивая ее золотыми и серебряными бликами, ярко освещали окрестные Малайские холмы, танцевали на полупрозрачной ряби воды.

— До Гонконга еще далеко? — спросила Милли, но О'Тул смотрел перед собой. Белокожие европейцы в одежде из парусины семенили со своими слугами по пристани среди раздававшихся вокруг команд. За стрелами подъемных кранов в доке блестели под жарким солнцем тропического полдня белые фасады зданий колониального правительства. Где-то там, где нет лезущей в нос, кружащейся, словно в водовороте, угольной пыли, подумал О'Тул, чиновники, наверное, расстегнули свои воротнички и отдыхают под вентилятором, бесцельно беседуя о том — о сем, а их одетые в белые одежды жены и любовницы лениво пережевывают, едва не засыпая от выпитого за обедом горького пива и джина, скандалы английских сборищ.

Краешком глаза капитан видел юный профиль Милли. Типичная англичанка, английская красавица, подумал он, если бы не веснушчатый, как у школьницы, нос. Ее волосы — блестящие и черные, как агат, — были заплетены в косы. Где-то в глубине души капитану было ее жаль.

— Я спрашивала, далеко ли до Гонконга, — снова повторила Милли. Ее голос вторгся в его мысли.

— До Гонконга? Около недели, если продержится погода, хотя барометр падает.

— Что это означает?

— Если повезет, — ураган. А если нет — тайфун. И тогда покажется, что на землю обрушивается само небо.

— Ничего не скажешь, вам везет.

О'Тул потрепал ее лежащую на поручне руку.

— Не беспокойся. Эта старая посудина выдержит все. Она устояла во время ураганов в Южно-Китайском море, чуть не перевернулась во время песчаной бури в Порт-Саиде, ее поджигали пираты. И в порт Гонконга она доставит нас целыми и невредимыми.

— Пираты? Он усмехнулся.

— Здесь — Дальний Восток, а мы следуем курсом, по которому контрабандой провозят опий.

— Я думала, что пираты бывают только в книжках.

— У берегов Англии их, пожалуй, не сыщешь, по здесь рядом Китай, и мы вернулись на сто лет назад.

Милли посмотрела па небо.

— Что загрустила? Милли не ответила.

Она думала о том, что ее жизнь, до этого такая спокойная и размеренная, резко переменилась и стремительно помчала ее вперед, навстречу судьбе.

За полгода до ее семнадцатилетия пришло письмо от отца, который совсем не баловал ее письмами. Еще не открыв его, она страшно разволновалась. Оно как обычно было коротким.

Почти все было подготовлено к свадьбе: Джеймс Уэддерберн, партнер отца, должен был выступить в роли жениха, Милли — невесты. Она с горечью подумала о том, что, очевидно, именно так и решаются дела в Гонконге: не принимаются во внимание чувства, привязанности, не требуется даже согласие одной из сторон. Правда, некоторые говорили, что ей повезло. Бывало и такое, девушек отправляли на Дальний Восток, чтобы они стали любовницами обрюзгших джентльменов, таких старых, что годились им в отцы.

Чем ближе был Гонконг, а стало быть, и свадьба, тем сильнее ее охватывал ужас. Единственным и весьма слабым утешением было, то, что она надеялась вновь оказаться рядом со своей любимой Мами.

Эта чернокожая экономка — теперь ей уже перевалило за сорок — с самого детства Милли занималась в доме Смитов домашним хозяйством, она была для Милли и подругой, и помощницей в те дни, когда не стало мамы. Если бы кто-то спросил Милли Смит, кто заменил ей мать в те далекие дни, она, конечно же, назвала бы Мами. Но когда Милли исполнилось одиннадцать лет, отец устроил ее в пансион, а сам возвратился в Гонконг, забрав с собой Мами. Так ее лишили и приемной матери, домой было идти не к кому. Поэтому школьные праздники она обычно проводила в опустевшей школе: бродила по опустевшим школьным коридорам, и шаги ее отзывались гулким эхом, мила чай с учителями, жившими при пансионе, которым не очень-то хотелось, чтобы их беспокоили.

— Что-нибудь стряслось? — спросил капитан О'Тул.

— Все нормально, — ответила она, возвращаясь из воспоминаний к действительности.

За свою жизнь О'Тул доставил на Восток много таких же молодых женщин, ставших жертвой брака по расчету В этом отношении британские колонисты мало отличались от индийцев.

Красивой женщине, естественно, не грозило остаться в старых девах, но очень часто женихом становился не тот, кого выбрала она, а тот, кто устраивал ее расчетливых родственников. Браки часто были следствием чисто деловых переговоров.

Капитан обливался потом под белым своим кителем. Эта бедняжка тоже стала жертвой брачного контракта, подумал он. Он знал ее батюшку, сэра Артура Смита, у него солидные вклады во многие банки, он один из директоров «Полуостровной и Азиатской Судоходной Компании», которой между прочим принадлежала и эта старая посудина.

О'Тул сразу все понял. Эта бедняжка была не лучшим товаром. Вырвали девчонку прямо из пансиона и теперь продадут какому-нибудь старикашке. О'Тул видел ее портрет в кабинете сэра Артура в Гонконге на Педдер-стрит: едва ли за нее бы дали дорого на матримониальном рынке. Милли недоставало столь ценимой здесь зрелой женственности, но она очень славная девочка, думал он. Впрочем, человеческие качества, видимо, в расчет не идут, поскольку тут были чисто деловые отношения. О'Тул вспомнил еще один милый здешний обычай: нежеланных дочерей отправляли обратно в Британию или заставляли становиться компаньонками у какой-нибудь старой ведьмы, причем они не получали за это ничего — кроме, конечно, прелестей дурного обращения с собой. Проклятье! Он надеялся, что судьба убережет Милли хотя бы от этого.

— Ты уже встречалась со своим будущим мужем? — спросил он.

— Нет, но я знаю, как он выглядит. — Милли раскрыла серебряный медальон, висевший у нее на шее.

О'Тул увидел лицо пожилого мужчины, полное, с красными прожилками, с седеющими бакенбардами, мужчины лет пятидесяти, не меньше. Этот господин тоже был ему знаком. Джеймс Уэддерберн, он и Смит были компаньонами в грузовом агентстве. Говорили, что дела у Уэддерберна шли далеко не блестяще.

— А что твоя мама думает обо всем этом, об этом браке во имя дела?

— Моя мама умерла, когда я родилась.

— Ну а ты сама? Что ты думаешь?

— Этого хочет папа. Он говорит, что очень беспокоится из-за того, что мы живем так далеко друг от друга.

— О Господи! — сказал О'Тул. Он сердился, и это делало его ирландский акцент еще более заметным. — Я о чем тебя спрашиваю? Чего ты сама хочешь? При чем тут твой папаша?

Повеял легкий ветерок, коснувшись их лиц своими горячими пальцами. Палуба гулко дрожала от погрузки. О'Тул чувствовал, что судьба этой девушки все более ему небезразлична.

— Не делаешь ли ты ошибки, юная Милли?

— Может и делаю. — Она опустила голову, потом лучисто ему улыбнулась, и на мгновение похорошела необыкновенно.

— Уэддерберн в два раза старше тебя. Ее ответ не замедлил себя ждать.

— Всех молодых уже расхватали местные красотки.

И это было верно, необыкновенная красота китаянок и метисок — от смешанных браков европейцев и индианок — покорила даже самых робких холостяков Гонконга, впрочем, прошедших курс обучения в борделях, разросшихся пышным цветом в то время в порту.

Капитан сказал, предприняв смелую попытку пошутить:

— Почему бы не попридержать пока огонь для дикарей, которые должны сесть на корабль?

— Дикарей?

— Поясняю: для чаеводов из внутренних районов страны.

Улыбка появилась у нее на губах. — Как интересно!

— Если только ничего тут не натворят… потому что, как я слышал недавно, они — дьявольское отродье.

— Вы знаете кого-нибудь из них?

— Только одного, их нынешнего предводителя. Было время, когда он был уважаемым человеком. Еще мальчиком он приехал из Шанхая и стал компрадором — поставщиком товаров для магазинов и клубов. Но для Эли этого было мало. Он был родом из Балтиморы, и ему хотелось преуспевать в делах. Ему хотелось получать большие доходы и быстро разбогатеть, поэтому он стал заниматься чаеводством.

— Он — американец?

— И притом самого худшего образца. Последуй моему совету и запрись в своей кабине — с женщинами он сущий дьявол.

— Это еще интереснее.

— Веди себя хорошо. Моя забота доставить тебя целой и невредимой твоему папочке, а через месяц, говорят, ты станешь благочестивой замужней женщиной.

— Не напоминайте мне об этом!

— Эго, — окликнул первый помощник, крупный светловолосый немец, и О'Тул отправился наблюдать за погрузкой. Но прежде чем он ушел, Милли одарила его еще одной улыбкой. Такую улыбку никогда не позабудешь. Большинство людей, подумал он, улыбаются одними губами, а эта девушка умеет улыбаться всей своей душой.

— Почаще улыбайся, Милли Смит, — сказал он. Суиткорн, [Суиткорн — сладкая кукуруза (англ.).] официант-китаец с косичкой, получивший такое прозвище за свое пристрастие к американским вещичкам, принес Милли ее утреннюю чашечку кофе. Она в этот момент сидела в кресле на палубе. По-английски он говорил прилично: обучался в миссии.

— Хотите посмотреть, как чаеводы входят на корабль, мисси? — И добавил: — Уже идут, да? Очень-очень?

Милли опять подошла к поручням и увидела группу рикш, мчащихся по пристани, их пассажиры — все, кроме одного, явно пьяные — улюлюкали и свистели, словно индейцы из племени сиу подгоняя своих лошадок.

— Вы знаете этих людей? — спросила она.

Он кивнул и повернул к ней свое круглое желтое лицо.

— Суиткорн знает здесь всех, мисси.

— Вы, значит, знаете их имена? — Она кивнула в сторону причала.

— Знаю только одного — Большого Эли, их предводителя. Остальные — просто пьянь. Все — очень плохие люди, мисси, и ищут дурных женщин. — Он указал на то место, где остановились рикши: шестеро пассажиров, пошатываясь, выходили из повозок. Крупный мужчина в белом тропическом шлеме под цвет костюма расплачивался с кули.

— Видите его — большого, это их предводитель Эли.

— Предводитель?

— Он — очень плохой человек. Одно время я там мало-мало работал. Он всегда дерется и бегает за хорошенькими женщинами. В течение многих месяцев они вместе с местными жителями собирают чайный лист Малайские девушки быстро бегают, а Эли за ними. Я это видел. Быстро бегают. Очень-очень. Но этот Эли еще быстрее. И когда он их догоняет… Вы никогда не слышали таких воплей. Но я уже привык. Я читал в миссии Библию от Книги Бытия до Откровения Иоанна. Вы знаете Библию, мисси?

Она улыбнулась ему.

— Довольно хорошо.

— Вы знаете, сколько слов в Ветхом Завете?

— Боюсь, что нет.

— Суиткорн скажет вам, и вы скажете своим детям. В Ветхом Завете около шестидесяти тысяч слов, в Новом Завете — сто восемьдесят две тысячи. Я их считал.

— Милостивый Боже!

— В Библии нет строф, в которых больше шести слов. Об этом вы знаете?

— Правда?

— Самая маленькая строфа — тридцать пятая из одиннадцатой главы Святого Иоанна. Что еще угодно узнать?

— Я вижу, что Библию вы знаете, Суиткорн!

— Лучше, чем Эли Боггз. Он — очень плохой человек.

— Что еще вы о нем знаете?

— В английских клубах Гонконга его не любят. Очень-очень он плохо разговаривает, грубо, прошу прощения, но это я не вру. Я еще мало-мало подавал обеды англичанам в Гонконгском клубе, а потом я его не видел. Вы этот клуб знаете?

— Пока нет, — ответила Милли.

— Я там подавал, когда Эли был еще компрадором и продавал бакалейные товары, понимаете? И толстая пожилая английская леди говорит мне: «Бой, — говорит она, — ты подаешь этих устриц замороженными, не так ли? В Гонконге так делать нельзя, — говорит она. — Убери их и разморозь как следует. И еще. Ты называешь это мясо бараниной, да?»

— Очень бараниной, мисси, — сказал я ей. — Устрицы замороженные из Англии, очень холодные, прошу прощения.

— Не смей мне перечить, а то вылетишь на улицу, — сказала она. А рядом с ней сидел этот Эли, пьяный от виски, но очень добрый к китайцам, заметьте это. И он вежливо сказал:

— Мэм, позвольте мне заверить вас в одном. Вы говорите, что мясо на вашей тарелке не баранина?

— Это свинина, молодой человек. Уж я как-нибудь отличу баранину от свинины.

— Это — молодая баранина, мэм, — сказал Эли. — Я компрадор, и я сам привез ее контрабандным путем. А что касается устриц, то они всегда приходят замороженными, иначе они бы не сохранились. — Тут поднялось много джентльменов с кулаками на Эли, а леди закричала:

— Извольте объяснить, как сюда попал этот пьяный американец!

— Боже милостивый, — прошептала Милли.

— Да, да, — добавил Суиткорн. — И я тоже сказал Боже милостивый. Потому что эта английская леди сказала:

— Уберите его отсюда, слышите меня? Вышвырните его!

— И что потом? — прошептала Милли.

— Тогда собралось много народу. Солдаты в голубой и красной форме, они схватили Эли, чтобы его вышвырнуть. Столы перевернули, вино пролили, люди падали, а Эли их бил и кричал:

— Если она не может отличить свинину от баранины, какая из нее тогда хозяйка, черт ее побери! А если она хочет, чтобы устрицы были теплыми, пусть подавится. — И он швырнул прямо в нее устрицы. Очень большая женщина. Вы понимаете, с очень большой палубой.

— Не может быть, — вскрикнула Милли.

— Очень-очень может! — выкрикнул Суиткорн. — А потом эта толстая женщина упала в обморок, все стали ее обмахивать, а ее муж снимал с нее устрицы. Говорю вам, мисси, этот Эли много-много обижает, поэтому его схватили и выгнали, а Гонконгский клуб больше не получает устриц от Эли Боггза.

— Какого Эли? — в изумлении Милли открыла рот и выпрямилась па стуле.

— Эли Боггза, — сказал Суиткорн. Милли безудержно расхохоталась.

— Боггз? [Созвучно с «БОГЗ» — от «бог-хауз» (отхожее место). (Здесь и далее примеч. ред.)] Такой фамилии не бывает.

— А вот и он, — добавил Суиткорн и почтительно вытянулся.

Эли Боггз, шагая по палубе, низко поклонился Милли. У него было обветренное загорелое лицо и густая шапка черных кудрей.

— Ага, — сказал он, — это, должно быть, и есть тот пассажир, о котором упоминал капитан О'Тул. Эли Боггз, мэм, к вашим услугам.

Едва сдерживая смех, Милли сделала скромный реверанс и опустила глаза.

— Вижу, что вы наслаждаетесь обществом нашего хорошего друга Суиткорна. — Сказав это, он хлопнул себя по лбу и украдкой скорчил Милли гримасу. — Ты теперь работаешь на этом старом корыте, дружище? — спросил он слугу.

— Работаю теперь здесь, мистер Эли. Больше не работаю в Гонконгском клубе.

— Благодарение Богу за это. И я там не работаю. — Потом Эли опять поклонился Милли и добавил — Если вы позволите, леди, Мы потом познакомимся поближе.

— С нетерпением буду этого ждать, — ответила она, а как только Суиткорн отошел от них, спросила — Разве он не чудо?

— Ну да, сумасшедший болванщик, [Один из персонажей сказки Льюиса Кэррола «Алиса в стране чудес».] — сказал Эли. — Он — хороший слуга, я и раньше с ним плавал. Только не спешите верить всем его россказням.

Боже мой, подумала Милли, еще один ирландец, по на всякий случай решила уточнить.

— Да, по материнской линии, — подтвердил Эли.

С мостика за ними наблюдал капитан О'Тул. Репутация Эли была ему известна, посему он не спускал глаз с этой парочки.