Александр Лысёв

«Поворот все вдруг!». Укрощение Цусимы

Пролог

Цусимский пролив оставался позади. Его туманы сопровождали корабли японского Объединенного флота, бороздившие форштевнями серые перекаты волн. Один за другим возникали из пелены громады броненосцев, вытянутые, хищные силуэты крейсеров, сопровождаемые быстрыми, снующими повсюду миноносцами. Где-то вдалеке, не видимые для главных сил, веером разошлись вдоль корейского побережья легкие крейсера разведки. Постоянно работали судовые станции беспроволочного телеграфа высланного вперед дозора. Ждали русских. Их ждали уже много месяцев. Ждали и готовились дать решающее сражение, от которого будет зависеть судьба двух империй в разыгравшейся на Дальнем Востоке большой и невиданной доселе войне.

Адмирал Хейхатиро Того находился тем ранним утром на мостике флагманского броненосца «Микаса». Чуть в отдалении от него с биноклями в руках почтительно застыли офицеры штаба. Туман рассеялся, и неожиданно где-то далеко, у возникающей между небом и водой линии горизонта, блеснули первые лучи восходящего солнца. Блики заиграли на башнях и бортах броненосцев. Зловеще сверкнули безмолвствующие пока орудия главного калибра. Адмирал обернулся — позади, насколько хватало глаз, длинной вереницей вытянулись японские военные корабли. Картина была величественная, грозная и торжественная одновременно. Следуя за взглядом адмирала, офицеры штаба тоже устремили взоры на заполнившую морскую гладь мощь японского военно-морского флота. Эта мощь, помноженная на месяцы тщательной и упорной подготовки, казалась в то утро несокрушимой.

Принесли последний телеграф. Быстро просмотрев сообщение, Того еще минуту, не трогая висевшего на шее бинокля, сосредоточенно всматривался в морскую даль. Затем обернулся и, не проронив ни слова склонившимся в поклонах офицерам, решительно зашагал в сторону боевой рубки.

Ничего еще не было объявлено, но все почувствовали, что решающий час близок. Японский Объединенный флот в полном составе густо дымил трубами. Горизонт впереди был чист. Но Того уже знал, что сражение непременно состоится сегодня. Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе адмирала. Нет-нет, внешне он был спокоен. Отдаваемые им приказы были по-прежнему коротки и тверды. Ни у кого не было повода усомниться в их правильности и необходимости. Того всегда великолепно владел собой. Никогда нельзя было определить его внутреннее состояние — лицо адмирала всегда оставалось непроницаемым. Лишь легкая нейтральная и любезная полуулыбка иногда могла появляться на губах Того. Это та самая японская способность владеть собой при любых обстоятельствах, которой так не хватает европейцам! В свое время, проходя обучение в Европе, Того всегда мысленно удивлялся — разве можно так открыто и явно показывать свои чувства на лицах, как это делают европейцы? Ведь их можно читать, как открытую книгу…

Впрочем, сегодня в этой книге открылась неожиданная глава. Ну да, мысленно одернул себя адмирал, это ведь русские. Давно пора было бы усвоить, что это совсем отдельный разговор. Того не стал врать самому себе — перед встречей с этими русскими адмиралами он чувствовал себя не как флотоводец, а скорее как школьный ученик. Старательный, приготовивший все задания, страстно желающий не провалить свой экзамен, но в то же время прекрасно понимавший, что экзаменаторы ни при каких обстоятельствах не дадут ему сдать так прилежно выученный урок. Потому что сами экзаменаторы играют против них. На японском флоте уже давно было известно, кто эти экзаменаторы. Они встретятся с ними сегодня — на обогнувших половину земного шара броненосцах противника навстречу японцам шли адмиралы Макаров и Рожественский. Дальнейшие события этого дня разворачивались стремительно. Вопреки ожиданиям русские появились совсем не с той стороны, откуда предполагалось. Получив последние данные разведки, адмирал Того внешне четко и спокойно отдавал приказания, перестраивая японские силы в новый боевой порядок. Вероятно, почти все на японском флоте, от высших офицеров до последнего матроса, все еще продолжали полагать тем роковым утром, что так оно и должно быть, что события развиваются в соответствии с планами японского командования. И видят боги, адмирал Того не дрогнул ни на секунду. Только отчаянно побелели костяшки пальцев адмирала, которыми он сжимал бинокль, когда небо почернело на горизонте от дымов из труб русских главных сил с совершенно неожиданного для японцев направления. Следуя приказу своего адмирала, японский Объединенный флот начал выписывать огромную петлю в обратном направлении, ложась на боевой курс. На реях флагманской «Микасы» взвился приказ японского адмирала: «От этого боя зависит судьба империи…»

А потом начался бой, как оказалось совсем скоро, круто изменивший весь последующий ход истории.

Они сражались на равных с русскими довольно долго. Хоть на «Микасу» практически сразу обрушился шквал огня русских двенадцатидюймовок, они держались мужественно, отчаянно отбиваясь огнем и маневром.

Море кипело вокруг сражающихся кораблей. Над поверхностью воды грохотала чудовищная по своей неистовой силе гроза, сеявшая смерть и разрушение. Отчаянные шквалы залпов и пронзительный рев летящих снарядов были пострашнее самого яростного цунами, когда-либо налетавшего на японские острова.

К исходу первого часа боя «Микаса» уже получил множество повреждений, однако упорно продолжал вести японскую колонну за собой. Орудия грохотали, хоть некоторые из них уже и были выведены из строя. Фигура приникшего к прорезям в боевой рубке Того была видна находившимся тут же чинам адмиральского штаба только со спины. Обернувшись резким движением, Того, вероятно, хотел отдать какое-то распоряжение, когда рубку встряхнуло до основания от попавшего в нее снаружи крупнокалиберного снаряда. Того пошатнулся. К нему тут же бросились офицеры, поддержали его за локоть. Того резко выдернул свою руку. Из закушенной губы адмирала тонкой струйкой сочилась кровь. Белоснежный адмиральский китель стремительно багровел на спине. Перекрикивая грохот разрывов, кто-то громко звал санитара. Откуда-то из заполнившей боевую рубку дымной пелены выскочил матрос с индивидуальным пакетом в руках, вместе с офицерами подхватил командующего. Но Того, оттолкнув всех, тыльной стороной ладони стер кровь и, упираясь в палубу широко расставленными ногами, снова приник к смотровым прорезям боевой рубки. Макаровская идея сосредоточения эскадренного огня на головном корабле противника, которой неуклонно следовали в этом бою русские, оправдывала себя блестяще. Подвергаясь обстрелу больше всех, «Микаса», а за ним и вся японская колонна, постепенно сбавляли ход. В результате русские броненосцы, обгоняя врага, обхватывали его полукольцом, ставя классическую палочку над «Т». Нажим на голову неприятеля — как раз то, о чем писал в своих теоретических трудах знаменитый русский адмирал. О боги, великие и всемогущие, как они ни старались этого избежать, японцы оказались жертвами маневра русских. И поделать с этим, похоже, уже ничего нельзя. Впрочем, справедливости ради нужно признать, что авторство этого тактического приема принадлежало русским, подумалось адмиралу Того с какой-то вдруг накатившей непередаваемой грустью.

Спустя десять минут очередной русский снаряд с диким визгом и грохотом потряс боевую рубку японского флагмана. Адмирал Того вздрогнул и медленно осел на колени. К командующему бросился его начальник штаба. Вытащил из руки свалившегося рядом мертвого санитара так и нераспечатанный до сих пор индивидуальный пакет, быстро вскрыл его, приложил к окровавленному затылку адмирала. Громко позвал на помощь. Никакого ответа не последовало. Фигура адмирала лежала ничком. Брюки его были все изорваны ниже колен и очень быстро напитывались кровью. Без лишних церемоний начальник штаба рванул китель на адмиральской груди, пытаясь уловить дыхание и определить, жив ли командующий. С треском отлетели европейские крючки с воротника. Того открыл глаза, внимательно и неожиданно осознанно огляделся по сторонам. По лбу адмирала струйками стекала кровь, губы побелели.

— Вести огонь… — раздался его срывающийся шепот.

Начальник штаба привычно склонился в полупоклоне. Когда он снова поднял глаза на своего командующего, тот уже был без сознания.

Боевая рубка снова содрогнулась. Из удушливого марева возникла фигура штаб-офицера. Тот отчаянно кашлял и тер ладонями слезящиеся от дыма глаза. Начальник штаба жестами указал офицеру сначала на лежащего без сознания адмирала Того, а затем на люк, ведущий вниз, в центральный пост броненосца. Офицер понял, кивнул и принялся отдраивать горловину люка. Крышка съехала в сторону легко. Вдвоем они осторожно принялись спускать командующего вниз, в бронированное со всех сторон нутро корабля. Больше в боевой рубке «Микасы» к этому моменту живых не было…

Когда гул сражения стал удаляться, адмирал Того, уложенный на циновки в центральном посту, на несколько мгновений пришел в себя. Он не видел дальнейшего хода морского боя, но уже все понял. Чувств внутри у Того не было — они выгорели, подобно надстройкам и башням флагманской «Микасы». О боги, великие и всемогущие, — все пошло не так в этот решающий день! Будучи отличным стратегом, он даже сейчас, перед очередным провалом в забытье, ясно осознал масштабы катастрофы и ее последствия. Страшно предположить, что теперь будет дальше. Несомненно одно — теперь изменился весь ход дальнейшей истории. Внутри успела остро кольнуть обида — не так все должно было быть, не так! Но боги великие и всемогущие, ведь мы действительно выполнили свой долг…

Грохот продолжавшегося сражения уходил все дальше и дальше.

Адмирал Того был совершенно прав — история поменялась. И только солнце встанет на следующее утро, как обычно, над древними японскими островами.

1

Годом раньше к маньчжурским просторам, как обычно, неспешно подбиралась весна. Будка путевого обходчика в десяти верстах от станции Пуландян еще издали притягивала уютными завитками белого дыма, валившими из печной трубы. Последний предвоенный март 1903 года выдался на Китайско-Восточной железной дороге холодным и снежным. Командир разъезда надвинул до бровей мохнатую сибирскую папаху, поежился в седле — фасонистая кавалерийская бекеша была явно не для маньчжурских ветров. Поправив короткие полы бекеши, двинул лошадь шагом прямо по насыпи, по припорошенным поземкой шпалам. Сзади сонно покачивались в седлах трое казаков-забайкальцев, одетых в теплые китайские халаты, в таких же, как и у их начальника, мохнатых папахах, с перекинутыми за спину прикладами вверх винтовками.

Съехав с насыпи у самой будки обходчика, офицер ловко спрыгнул с лошади, потянулся, разминая затекшее тело:

— Еремеев, останешься коноводить.

— Слушаю, вашбродь.

Бородатый казачина грузно плюхнулся на землю, путаясь ногами в длинном халате, принял поводья у своих товарищей. Спешились и остальные.

— Ну пойдем, Митрича навестим, — обстукивая на крыльце снег с сапог и позвякивая шпорами, произнес офицер. И уже берясь за резную ручку входной двери, поворачиваясь к заходившему последним молодому казачку, добавил:

— Проша, побудь в сенцах. Так, на всякий случай…

Миновав сени, офицер и казак вошли в просторную комнату. В ней было жарко натоплено. На столе дымился горячий самовар. Казак довольно заулыбался, офицер расстегнул крючок бекеши:

— Эй, Митрич! Встречай гостей!

Тишина.

— Да вот он, вашбродь, — пройдя в комнату и заглянув за натянутую у печи занавеску, проговорил казак.

Офицер прошел следом, тронул за плечо сидевшего спиной к вошедшим человека в железнодорожной форме:

— Здорово, Митрич!

Железнодорожник кулем повалился на спину, запрокидывая назад голову с перерезанной от уха до уха шеей.

— От те раз… — оторопел казак.

В тот же миг послышались шум и возня в сенцах. Офицер выхватил из кобуры смит-вессон, устремляясь обратно. Казак судорожно сдергивал из-за спины винтовку, путаясь в широких рукавах китайского халата.

Зарезанный Проша лежал рядом с опрокинутой кадушкой, устремив в потолок взгляд немигающих глаз. Оружия при нем не было. Оскользнувшись на растекающейся из-под казака луже крови, офицер выскочил на крыльцо. Еремеев барахтался в снегу, одной рукой придерживая пропоротый окровавленный бок, а второй пытаясь дотянуться до откинутой в сторону винтовки. Двух лошадей не было.

— Хунхузы! Внутри спрятались, в сенях, как нас услыхали… — дыша в спину офицеру, проговорил тоже выбежавший из будки на крыльцо казак.

— Помоги Еремееву… Двое? — Последнее уже было обращено к раненому.

— Двое, вашбродь…Черти, — корчась на снегу, сообщил Еремеев. — С одного вон косу сдернул. Тьфу, дрянь…

На снегу черной змейкой валялась фальшивая коса. Офицер вспрыгнул в седло. Дав коню шпоры, выскочил на железнодорожное полотно. Двое всадников были перед ним метрах в семидесяти. Быстро покрыв половину расстояния до них, офицер несколько раз нажал на спуск револьвера. Один из беглецов вместе с лошадью повалился с насыпи. Второй, пригнувшись, продолжал уходить на всем скаку.

— Давай, пособи его бродию, я уж сам как-нибудь… — шептал товарищу подтащенный к ступенькам крыльца раненый Еремеев.

Когда последний казак выехал на насыпь, вдали раздались еще выстрелы. Отчетливо бахнула родная мосинская трехлинейка, попавшая во вражеские руки. За изгибом железки казак почти нагнал всадников. Недобрые предчувствия оправдались: ошалевшая лошадь уносила, волоча по земле, их зацепившегося ногой за стремя командира, а темная фигура с косой, поворотив коня, вскидывала винтовку навстречу очередному преследователю. Когда раздался выстрел, казак едва успел припасть к холке своего коня. Подстреленный конь упал на колени, казак соскочил с него, сноровисто откатился в сторону. Темная фигура во весь опор припустила прочь. Поймав ее на мушку винтовки, казак нажал на спуск. Гулко треснуло на всю округу. Приникнув к лошадиной шее, беглец скрылся за поворотом…

Раненый конь лежал на боку, скосив на хозяина большие карие глаза, дышал часто-часто. Потом начал хрипеть. Из-под его шеи расползалось пятно, быстро делая снег вокруг черно-бурым. Казак огляделся вокруг — никого. Одиноко клацнул затвор. На насыпи раздался выстрел. Прежде чем застыть навсегда, конь высоко дернулся всем телом и сразу вытянулся расслабленно. Выщелкнув гильзу на снег, казак еще раз посмотрел по сторонам. Горестно вздохнув, проговорил: «Ох, беда-беда», — и, закинув оружие за спину, пошел пешком обратно к будке путевого обходчика.

2

Пароход «Валахия» русского Добровольного флота летом 1903 года выполнял обычный рейс Гамбург — Петербург. Путешествие подходило к концу. За бортом неспешно перекатывались волны Финского залива. Вдали в дымке тумана вырисовывались неясные очертания фортов Кронштадта.

На пассажирской палубе, несмотря на северные широты и ранний час, было приятно и лишь чуть свежо.

— Все-таки лето есть лето, cудари мои, — откинувшись в шезлонге после смачного глотка кофе, произнес солидный господин в дорогом костюме.

Немногие присутствующие лишь слегка пожали плечами да слабо заулыбались. Произнесенная банальность оказалась как нельзя кстати. Расслабляла, умиротворяла, настраивала на лирический лад. Всеобщую благостность, как уже повелось за время короткого перехода в этой ненадолго сошедшейся компании, нарушил молодой человек с военными усами:

— Ну знаете ли, господа, уж нам-то есть с чем сравнивать. Бывает лето, а бывает, как справедливо заметил господин Шишкин, все-таки лето…

И улыбнулся уголком рта, выжидательно глядя на своих спутников. Спутники, общим числом трое, особых эмоций опять не выразили. Сидевший напротив Шишкина профессор Петербургского университета Мигунин перелистывал немецкую газету. Профессор поднял глаза на говорившего, вежливо покивал головой и вновь углубился в просмотр прессы. Было совершенно очевидно — сказанное и профессор находятся в разных измерениях. Стоявший, опершись о леерное ограждение, юноша по фамилии Веточкин оторвал взгляд от морской поверхности и развернулся в обратную сторону.

— Ах, все бы вам спорить, ротмистр, — небрежно отмахнулся из шезлонга Шишкин. — Вы посмотрите лучше — благодать какая!

Штабс-ротмистр Хлебников, человек с военными усами, расплылся в улыбке целиком:

— И это говорите вы, Матвей Игнатьич! Человек, ворочающий миллионами, время которого расписано по минутам! Браво! Право слово, я готов прослезиться.

Только что оторвавшийся от созерцания морских далей Веточкин недоуменно глянул на Хлебникова. На физиономии последнего не было ни намека на готовую вот-вот пролиться горючую слезу.

— Ротмистр, я от-ды-хаю, — по слогам произнес Шишкин. Поставил чашечку с кофе на столик. С хрустом потянулся. И после некоторой паузы тихо добавил: — И потом, мы дома скоро будем…

— «Баден-Баден», — выхватив немецкий заголовок, вслух прочел Мигунин. Отложил газету. Сфокусировал взгляд на Хлебникове. Произнес назидательно:

— Здесь вам не Баден-Баден.

По тону профессора было совершенно не понять, хорошо это или плохо. Окружающие опешили. Потом переглянулись. После Шишкин расхохотался. Хлебников заулыбался так, что стал походить со своими усами на объевшегося сметаной довольного кота. Веточкин вежливо закашлял и стал тереть пальцами над верхней губой. Под пальцами гуляла с трудом сдерживаемая улыбка.

Все присутствующие возвращались с европейского курорта. При посадке на пороход в Гамбурге они оказались почти единственными русскими среди пассажиров первого класса. А поскольку на немецком и французском языках за время отдыха каждый уже наговорился вдоволь, с удовольствием общались на родном. Познакомились охотно и без всяких церемоний. Правда, Веточкин числился студентом Петербургского университета и очень смущался перед Мигуниным. Но того интересовали люди и собеседники, а черту с ходу подвел Шишкин, пробубнив свое «мы на отдыхе». Компания прогуливалась по пассажирской палубе, разговаривала обо всем на свете, а после того, как посидела в ресторане, можно сказать, и вовсе состоялась. Поначалу Хлебников очень переживал, что нет женского общества. Много шутил по этому поводу. Надо признать, весьма остроумно и корректно. Что, впрочем, не мешало Веточкину при таких шутках всякий раз краснеть. Но до упаду окончательно уморил всех Шишкин. После очередного «дамского» пассажа ротмистра он махнул рукой и отрезал бесповоротно: «Мы на отдыхе». Смеялись все долго, пока на глазах не выступили слезы.

Людьми и собеседниками все оказались интересными. Правда, в это утро не было еще одного участника компании. Он спал.

— Какой интересный форт. — Веточкин показал рукой куда-то вдаль. С минуту все смотрели в указанном направлении. Хотя «Валахия» должна была пройти мимо, форт почему-то приближался, вместо того чтобы, как положено, скрыться за кормой. Еще спустя несколько минут завесу тумана сдернуло окончательно. Все увидели, что «форт» дымит двумя трубами и вполне самостоятельно расходится с «Валахией» контркурсами.

— Броненосец, — обомлел Веточкин. — Господа, это «Александр Третий», наш новейший броненосец. Я в «Русском инвалиде» его фотографию видел. Вот это да!