— Очень странно, — сказал Ульф, но думал он при этом скорее о расследовании, а не о косметике.

Виновного в нападении на цыгана должны были привлечь к ответственности — быстро и без особых осложнений. Если бы не тот факт, что ни один из пятнадцати свидетелей не собирался давать показания. Четверо сказали, что в нужный момент смотрели в другую сторону; еще пятеро уверяли, будто во время столкновения глаза у них оказались закрыты — один даже заявил, будто он спал; а остальные сказали, что ничего не помнят и сомневаются, имел ли вообще место подобный инцидент. В итоге остались только показания пострадавшего — и лютеранского пастора. Пострадавший без тени сомнения описал то, что случилось: он занимался своими делами на городской площади, когда вдруг к нему подскочил незнакомец в пасторском облачении и ударил его прямо в нос. Это, конечно, случилось потому, заявил он, что он — пострадавший — принадлежал к кочевому меньшинству. «Мы уже привыкли к подобному обращению со стороны оседлых общин. Они завидуют нашей свободе».

Что же до пастора, то он уверял, будто ему ни с того ни с сего преградил дорогу совершенно незнакомый ему человек, который оживленно, но абсолютно невнятно о чем-то толковал, и был настолько этим увлечен, что сам не заметил, как врезался носом в фонарный столб. Пастор, по его словам, был так озабочен травмой, нанесенной несчастным самому себе, что даже предложил ему свой носовой платок, который был самым неблагодарным образом отвергнут. Предположение, будто он мог ударить этого человека, было немыслимым и, безусловно, не соответствовало действительности. «Некоторые люди — ужасные обманщики, — заключил он. — Бог с ними, да у них вообще никакого стыда нет. Не то чтобы я намекал на какую-то отдельную национальность, вы понимаете».

Ульф сказал обоим, что, может быть, лучшее решение проблемы — принести друг другу извинения и забыть обо всем случившемся. «Когда мы не уверены, что именно произошло на самом деле, — пояснил он, — иногда лучше оставить все так, как есть. В нашем случае есть разные точки зрения на этот конфликт, и если стороны готовы допустить возможность примирения…»

По выражению лица пострадавшего было ясно, что это предложение совершенно ему не понравилось. Он надулся — в буквальном смысле: шея у него набухла так, что Ульф начал опасаться за его давление; а глаза яростно сузились. «Так, значит, нос ромалэ стоит меньше прочих? — прошипел он. — Вы это пытаетесь мне сказать?»

— Я вовсе не собирался как-либо оценивать ваш нос, — спокойно ответил Ульф. — И позвольте мне вас заверить, что для нас все носы одинаково равны.

— Это вы только так говорите, — отрезал пострадавший. — Но когда доходит до дела, то все совсем по-другому, верно? — тут он обиженно повысил голос и, метнув на Ульфа яростный взгляд, продолжал: — Мой нос — такой же шведский, как и ваш.

Ульф глядел на него в ответ. Его всегда раздражала прямая агрессия, а этот человек, подумал он, вел себя вызывающе без особых на то причин. Но в то же время Ульф помнил, что имеет дело с представителем меньшинства, которое столь многие недолюбливали. Немудрено, что он ведет себя по-другому.

— Конечно, такой же. Я и не говорил, что другой, — ответил он примирительно.

— Но вы же собираетесь его отпустить, правда? Человека, который меня стукнул? Так ведь?

Это задело Ульфа за живое.

— Вили… — он осекся, вдруг осознав, что не помнит имени пострадавшего. Имя, конечно, было в деле — но папки под рукой у Ульфа не было. Исключительно неудачный lapsus memoriae, учитывая, что его только что обвинили в дискриминации. Имя пастора он помнил, а этого человека — нет. — Вили…

— Видите! — прошипел потерпевший. — Вы даже не потрудились запомнить мое имя.

Ульф сглотнул.

— Простите, — теперь он вспомнил и поражался, как это он мог забыть: Вилигот Даниор. — Простите меня, Вилигот. Понимаете, я постоянно решаю множество проблем. Дела наваливаются на меня со всех сторон, и иногда случается, что детали от меня ускользают. Но я хочу сказать вам следующее: ваше дело я просто так не оставлю. Я прекрасно понимаю ваши чувства и убежден, что пастора необходимо привлечь к ответственности.

Вилигот явно расслабился:

— Прекрасно. Просто прекрасно.

— И поэтому я предлагаю выдвинуть против него обвинения. Дальше уже судье решать, кому верить. На суде ваше слово против его слова, и нам остается только надеяться, что суд сумеет разобраться, кто говорит правду.

— То есть я, — быстро сказал Вилигот.

— Если вы так говорите, — ответил Ульф, — то я буду вам верить, пока мне не докажут обратное. В конце концов, разбитый нос не мог возникнуть на пустом месте.

— Особенно если учесть, что на площади нет фонарных столбов, — добавил Вилигот.

Ульф на секунду задумался. Потом улыбнулся.

— Кажется, вы только что меня убедили, — ответил он.

Суд был убежден равным образом, к большому неудовольствию подзащитного, которому была предъявлена фотография места преступления. Где именно — спросили у пастора — стоял тот столб, в который врезался пострадавший? После этого дело пастора было окончательно проиграно. Его оштрафовали и дали суровое предупреждение.

— Человек, принявший сан, принимает на себя и долг порядочности, — сказал ему судья. — А вы самым серьезным образом изменили этому долгу.

Ульф был уверен, что справедливость восторжествовала. Вилигот стал жертвой ничем не спровоцированного нападения потому, что он принадлежал к непопулярному меньшинству. От пастора ждешь большей толерантности, чем от рядового члена общества, но, видимо, некоторые из них питали самые вульгарные предубеждения и злобу. И все же было в этом деле нечто странное, и Ульф не был до конца уверен, что он добрался до самой сути.

Понимание, однако, пришло — спустя всего полчаса после заседания. Ульф вышел из здания суда и направился в ближайшую кофейню купить себе капучино; и тут к нему подошел один из тех свидетелей, которые якобы ничего не видели. Это был почтальон, который во время стычки проходил мимо — но смотрел в другую сторону.

— Ульф Варг, — произнес почтальон. — Надеюсь, вы довольны.

Ульф посмотрел на него — предостерегающе:

— Что вы имеете в виду?

Но почтальона было не так-то легко смутить.

— Этот тип, — тут он раздраженно мотнул головой в направлении здания суда. — Этот потерпевший, Даниор, — слово «потерпевший» он практически выплюнул. — Вы хоть что-нибудь о нем знаете? Вы знаете, чем он занимается?

Ульф пожал плечами.

— Я знаю, что он из табора, если вы это имеете в виду. Но у этих людей точно такие же права, как и у нас с вами, эээ…

— Йоханссон.

— Что ж, Йоханссон. Закон никого не дискриминирует.

Йоханссон улыбнулся.

— О, мне это известно, Ульф. Вам не нужно мне об этом напоминать. Но известно ли вам, чем занимался этот Вилигот Даниор? Почему пастор так поступил?

Ульф не сводил с него глаз, думая о свидетелях, которые отказались давать показания — пятнадцать человек, которые что-то видели. Пятнадцать!

— А я думал, что вы ничего не видели.

— Какая разница, видел я что-то или нет, — резко ответил почтальон. — Я о другом толкую — о делишках Даниора. И его сынков. Они все трое хороши. Те еще кадры, каждый — в татуировках с ног до головы.

Ульф ждал.

— Они шины крадут, — закончил почтальон. — Городок у нас маленький, Ульф, и у всех у нас шины поснимали. Вот они у нас появились, и — надо же, какое совпадение — шины начали исчезать. Просто берут и снимают их с колес — а иногда и сами колеса тоже.

— Говорите, это дело рук Даниора?

Почтальон кивнул.

Ульф нахмурился.

— А как же местная полиция? Что они говорят по этому поводу?

В ответ почтальон только рассмеялся.

— Им было сказано не наседать на приезжих. Что-то там про общественную солидарность. Они предпочитают смотреть в другую сторону.

Как и ты, подумал Ульф в адрес своего собеседника. И все же…

— Так вот, Даниор и его сынки стащили у пастора колеса. У него, знаете, «Вольво» — хорошая машина. Два колеса у него увели, плюс еще одну шину и запаску тоже.

Ульф вздохнул.

— И как же он узнал, что это был Даниор?

— Да пастор застукал одного из сынков за этим самым занятием. Он было за ним погнался, но парень запрыгнул в машину и был таков. Так что в следующий раз, как он встретил в городе Даниора, то не выдержал и дал ему в нос, — почтальон немного помолчал. — Да такое с каждым может случиться — вот хотя бы и с вами, если не возражаете, что я такое говорю.

Ульф молчал. Он попытался представить себе, что бы он почувствовал, попытайся кто снять шины с его «Сааба». И все же весь смысл юридической системы состоял в том, чтобы люди не брали правосудие в свои руки и не наказывали сами тех, кто их как-то обидел. Иначе зачем вообще обзаводиться подобной системой? И все же…

Он снова вздохнул. Внезапно он почувствовал ужасную усталость, будто вся государственная машина со всеми своими моральными принципами разом легла ему на плечи.

— Мне очень жаль это слышать, — сказал он. — Но мы не можем позволить одним людям бить других — неважно, из-за чего. Просто не можем.