Воскрешение Лаэрта. Шестикрылая Серафима

Господи, какой же Савик наивный — столько лет верит, что способен ее загипнотизировать! Она-то, конечно, готова и дальше притворяться, чтоб его не расстраивать (главное, не прыснуть, а дрожь от сдавленного смеха он и дальше будет принимать за бессознательную страсть), но поразительно, что он за целые годы так этого и не раскрыл. Видит то, что в небесах, и не видит того, что под ногами, гении все такие, и премудрый Фрейд, наверно, тоже сдавленный смех мог бы принять за оргазм.

Сегодня ей, правда, было не до смеха: чуть, проснувшись, вспомнила про исчезнувшего папочку, и жаркий пот разом сделался ледяным, как январский дождь. Поэтому, освободившись от супружеских обязанностей, она сразу бросилась звонить из туалета, чтобы Савик не слышал: он уверен, что отец отправился кого-то соборовать или наставлять и забыл включить телефон, а ее нервность считает преувеличенной, ему лучше и не жаловаться, а то сразу как-нибудь заземлит, как он выражается, а ей заземляться почему-то ужасно не хочется. Но не хочется и его расстраивать, ему и так нелегко столько лет идти против всего мира. Прямо протопоп Аввакум какой-то… Чем ее когда-то и пленил. Девчонки на курсе называли его Ломоносовым, пришлепал-де в Питер в лаптях с рыбным обозом, а учится лучше всех, но когда его стали исключать из комсомола за пропаганду антимарксистского фрейдизма, а он перед лекционной аудиторией стоял, набычась, и только переводил с ряда на ряд яростно прищуренные белесые глаза, а все тускнели и опускали взгляд, а потом он уперся взором в комсомольского секретаря, и тот тоже отвернулся, забыв стереть ироническую улыбку, которая на побледневшем лице сделалась почти покойницкой: вспомнил, видно, что Савик представляет факультет по тяжелой атлетике, и черт его знает, что этому сумасшедшему взбредет в его рабоче-крестьянскую башку…

Он и правда напоминал Ломоносова. Не только внешне, но и чисто ломоносовским упрямством при кажущемся, да и свойственном ему, если его не злить, добродушии.

Спасла его от отчисления только внезапная перестроечная оттепель, но Симино оттаявшее сердце вновь оледенеть уже не пожелало. А когда она узнала про его детство, про его геройского и страшного отца, про мать, променявшую сына на Господа, ей сделалось до того его жалко, до того жалко… Ему ведь и жить приходилось на одну стипендию, он даже в учебном году постоянно подрабатывал — то грузчиком, то землекопом, то сторожем в детском саду, где доедал за детишками оставшуюся в баке холодную кашу… Но потом оказалось, что сам он не видел в этом ничего особенного, и жалость ее прошла. Зато ей все время хотелось накормить его чем-нибудь вкусненьким. Только она не знала, как к этому подступиться. Еще не скоро она поняла, что любящая женщина всегда видит в любимом мужчине ребенка — сильного, умного, без этого он не был бы мужчиной, и все-таки ребенка. Но ее ребенок был такой самостоятельный, что совершенно не нуждался в маме.

Зато, как маленький, обиделся на Господа, будто бы отнявшего у него мать, приревновал к Отцу небесному, как дети ревнуют к отчиму… Сначала она пыталась ему объяснять, что Господь ни у кого ничего не хочет отнимать, что Бог есть любовь, и папа тоже все время повторяет, что Богу для себя ничего от нас не нужно, он, как и всякий хороший отец, хочет, чтобы прежде всего любили его детей, чтобы его дети любили друг друга, но потом поняла, что на папу лучше не ссылаться, Савик, бедняжка, настолько недолюблен, что ревнует даже и к отцу, не догадывается, что это совершенно другое дело, как и его дурацкий Фрейд… Впрочем, Фрейд, возможно, только других дурачил, а у Савика все до полной гибели всерьез… С ним, как и с раскапризничавшимся ребенком, лучше не спорить, а только отвлекать. И делать по-своему.

Папочка тоже считает, что не нужно делать даже самые правильные вроде бы вещи, если они не увеличивают, а уменьшают количество любви в мире. Не нужно проповедовать даже и любовь, если это только раздражает. Савик когда-нибудь и сам полюбит и оценит папочку, спешить здесь некуда. Если даже и после его… Тьфу-тьфу-тьфу!

Папин телефон по-прежнему был выключен, но она напекла Савику оладышек, изо всех сил притворяясь, что все хорошо, и даже напевая у плиты: обмануть его нетрудно, он сам обманываться рад. И если поверит, что его любят, от его упрямства и тени не остается: она сама не ожидала, что так легко отучит его не хлюпать, отхлебывая чай, а ножом он теперь пользуется и за домашним завтраком. Чем при всей нарастающей тревоге она не преминула полюбоваться.

А разговором с хорошеньким мальчишкой, нападавшим на женщин, она даже всерьез увлеклась: знает ли он еще какие-нибудь слова, кроме «ничего» и «нормально»? Оказалось, знает целых два: не и знаю. Притом, слово «знаю» в отдельности ему неизвестно.

— Как дела в школе?

— Нормально.

— А математика нравится?

— Ничего.

— А литература?

— Ничего.

— А почему у тебя по математике четверки, а по литературе двойки?

— Не знаю.

— Мама говорит, что ты получил двойку за «Героя нашего времени». Тебе Печорин нравится?

— Ничего.

— А Грушницкий?

— Нормально.

— А за что Печорин убил Грушницкого?

— Не знаю.

— Мама говорит, ты любишь фильмы, где много стреляют. Ты не замечал, из-за чего обычно идет стрельба?

— Не знаю.

— Чаще всего или спасают девушку, или из-за нее мстят. Хочешь, когда освободишься, сходим на первый попавшийся фильм и проверим?

— Можно.

О, еще одно слово!

Мама была не против, и они зашли в соседний кинотеатрик, где когда-то показывали документальные фильмы, но теперь народ, повернувшийся от химер к реальности, реальностью больше не интересовался (платила, разумеется, она). Полусферные кресла были расставлены раз в десять просторнее прежнего, но заполнены примерно так же, только прежде тут собиралась публика избранная, а сейчас десяток тинейджеров жует попкорн из картонных ведерок. Прохлада была кондиционная, звук и цвет потрясающие, а смысл — какой она и предрекала: две подружки, одна беленький ангелочек, другая черненький сорванец, дерзкий соседский парень влюблен в ангелочка, а сорванец из ревности подбивает бандитов, главарь которых в нее влюблен… — дальше начинается мочилово.

— Ну как тебе фильм?

— Нормально.

— А какая девушка тебе больше понравилась?

— Не знаю.

— А зачем эта черненькая подговорила бандитов?

— Не знаю.

Если он и впрямь не понимает простейших человеческих отношений, то ему ничего другого и не остается, как набрасываться на женщин. Ведь главная прелесть ухаживания — это перешучивания, переглядывания, намеки, улыбки… Ничего удивительного, если глухой из всей музыки предпочитает стрельбу, где хоть что-то слышит.

Они уже стояли на асфальтовом солнцепеке.

— А ты знаешь, что ты очень миловидный?

Если ты будешь с женщинами вежливым, тебе не надо будет их хватать. Ты хочешь нравиться женщинам?

— Не знаю.

Она вдруг почувствовала, что он ей смертельно надоел.

— Знаешь что? Здесь очень жарко, давай зайдем в подъезд. Видишь, здесь никого нет, нам никто не помешает. Теперь я могу признаться: секс для меня давно превратился в лечебную процедуру, и я сейчас наконец хочу что-то получить и для себя, понравилось — схватить. Вот ты мне понравился — я тебя и хватаю.

Правой рукой она изо всех сил обхватила его за тоненькую шею и, впившись поцелуем в невинно улыбавшиеся губы, левой рукой задрала цветастую рубашку и запустила руку в штаны.

— Цыц, не дергайся, а то оторву! Ну как, нравится?.. Вот и нам так же! Запомни, женщины не такие уж беспомощные! Ты еще не знаешь, что такое страх кастрации!..

Уф-ф, жалко, что так нельзя, лицензию отнимут. С этими аутистами нужно вообще быть поосторожнее — никогда не узнаешь, в агрессию они кинутся или в суицид, их можно зацепить только тем, что их самих интересует. И Савик тоже предупреждал быть поосторожнее с травмотерапией.

— Хочу тебя спросить напоследок. Я сейчас играю в новую компьютерную игру «Найди отца». Старенький отец ушел из дому и на звонки не отвечает. Как ты думаешь, что с ним?

— Замочили.

Пот на спине снова заледенел.

— Но он же никому ничего плохого не сделал, зачем его мочить?..

— Прикольно.

— Слушай сюда, дорогой. Не делай так больше. Попадешь в тюрьму — тебя там замочат, им это прикольно.

Она метнулась в прохладный пыльный подъезд. Не паниковать, не паниковать (а сердце колотилось уже в висках), нужно позвонить Лаэрту, Савик опять начнет нудить, что надо еще подождать, а Лаэрт всегда знает, что делать, если это не касается его самого. Это же он в последний школьный вечер прозвал ее Шестикрылой Серафимой, для их очень даже средней школы это было слишком сложно, тут же переделали в Шестикрылку…

Лаэрт действительно сразу же взял быка за рога (рога — не случайная проговорка, когда-то сказал бы Савик, но теперь он приплетает Фрейда все больше шутки ради): нужно идти в околоток, подавать заявление…

— Мне, может быть, с тобой пойти?

— Да, мне было бы спокойнее, — вдруг там будут тетки, для них он и при своей нынешней алкогольной потасканности по-прежнему неотразим.