Священник во время исповеди явно не сплоховал. Узнал о прихожанке все, что только можно. Тайны исповеди, понятно, не нарушал — о прегрешениях ничего не сказывал. Однако же родство боярыни Ульяны Кошкиной личным секретом не являлось.

— Боярин Захарьин вроде как плодовитым был? — облачившись в соболью шубу, прищурился на протопопа митрополит.

— Одних сыновей шестеро! — тут же подтвердил Сильвестр. — Иные по сей день на службе. В Вытегре, помнится, воевода Захарьин сидит, другой в поход литовский недавно ходил.

— А ты умен, протопоп, — неожиданно признал митрополит. — Нужно тебя запомнить. Посох подай!

Святитель оперся на золоченый пасторский посох и не спеша, торжественно вышел из храма. Спустя полчаса он уже прижал озябшие ладони к изразцам горячей печи в патриарших покоях Чудова монастыря и надолго застыл в этом положении, полуприкрыв глаза.

Макарию было о чем помыслить, и думы сии являлись зело опасными. Пахнущими кровью и плахой, отлучением и ссылками. Грозящими лютой смертью любому, кто о них проведает.

Взойдя на кафедру почти шесть лет назад, новгородский архиепископ был полон презрения к сидящему на троне ублюдку. Ибо все знали, что Великий князь Иван прижит Еленой Глинской от воеводы Овчины и наследником Василию Ивановичу никак не является. И гнить бы выродку в тюрьме али быть зарезанным — да токмо наследник его законный, князь Шуйский по прозвищу Немой, преставился бездетным, едва достигнув общего признания. И потому по всем законам хоть права лествичного, хоть прямого — но старшим в роду оказался малолетний князь Владимир Андреевич Старицкий, державший свой двор в Великом Новгороде.

Знамо дело, никто из московского боярства изгонять правителя своего, пусть и беззаконного, ради возвышения князя чужого, да еще и с собственной новгородской свитой, не захотел. А то ведь недолго и на порубежную службу прямиком из Думы и чертогов государевых отправиться, места насиженные новгородцам уступив…

Конечно, нового Великого князя взамен низложенного можно бы и «выкрикнуть». Да только никто из знатных князей возвышения соперников ни за что не допустит: Глинские, Бельские, Тучковы, Воронцовы, Салтыковы ни за что не позволили бы выкрикнуть Шуйских, при всей их знатности — закричали бы, побили, запинали чужих сторонников, а Шуйские, понятно, не дали бы занять стол Московский кому-либо другому — и в том нашли бы поддержку всех своих нынешних соправителей.

Вот токмо из-за сих придворных свар и мелкой корысти и остался на троне презираемый всеми безродный семилетний Иван. Лишь для того, чтобы место сие драгоценное никому другому не досталось. Самый последний холоп во дворце Великокняжеском считал себя знатнее государя, и потому почести ему оказывались лишь показные и прилюдные — когда мальчика для приема послов иноземных наряжали, к службе церковной выводили али на иные торжества выставляли. Но стоило закрыться за спиной Великого князя резным дворцовым воротам, как почтение исчезало, слуги пропадали в темных коридорах, няньки обращались к личным хлопотам, и нередко случалось так, что правитель величайшей державы мира оставался голодным, сам стелил себе постель и искал по сундукам сменную одежду.

Митрополит Макарий много раз слышал на исповедях подобные жалобы от обиженного одинокого сироты. Слышал их от обычного мальчишки, изливающего душу своему пастырю.

Знать, что перед тобой прижитый на стороне выродок, — это одно.

Презирать беззащитного ребенка — это другое.

Презирать детей святитель не умел.

День за днем, месяц за месяцем, год за годом митрополит начал проникаться бедами несчастного мальчишки, попавшего в жернова жестокой и кровавой династической распри. Иван больше не вызывал у него отторжения, с каковым Макарий прибыл в Москву. Теперь священник относился к мальчику с жалостью и сочувствием, утешал, вел долгие беседы, вразумляя и наставляя, уча относиться к бедам со смирением, прощать врагам, воздавать добрым самаритянам. Патриарх приохотил юного государя к чтению, музыке, иным наукам и искусствам, давал читать труды мудрецов древних и новых, жития святых и великих правителей, храбрых воевод. Ради него, Иоанна, Макарий выискивал и собирал все мудрости ойкумены, для него составил двенадцатитомный сборник «Четьих миней» с наставительными рассказами на каждый день года, ради него подготовил «Владычный летописный свод», рассказывающий историю православной Руси, ради него построил типографию и принудил монастыри к принятию общего устава, наглядно показывая князю, как надобно применять самые передовые изобретения розмыслов на благо державное и как от подданных своих порядка и послушания добиваться…

Шесть лет чуть не каждодневных увещеваний! Иоанн уже очень давно не был для патриарха жалким литвинским ублюдком. Пожалуй, юноша стал для Макария даже не воспитанником — дитем настоящим, сыном истинным. Пусть не по крови — по духовной близости. Столь же образованный, остро мыслящий, набожный и столь же возвышенный в желаниях и стремлениях своих. Мудрый не по годам. Достойнейший из достойных. Мальчик, в которого святитель вложил всю свою душу и которого уже давно любил как родного сына.

— Един бог на небесах, един кесарь на земле, — задумчиво произнес ритуальную фразу пастырь и медленно провел ладонью по глянцевым сине-белым изразцам. — Жрут бояре Русь православную, ровно крысы, под себя куски от плоти ее живой отрывая, о державности Рима Третьего не помышляя. Все себе, себе, себе… Хозяин земле сей надобен. Един хозяин, что окорот даст крысам жадным, каковой образ святой Господа Иисуса на хоругвях поднимет, веру истинную защитит. Набожный, образованный, душою чистый.

Тонкие, сухонькие пальцы бывшего иконописца сжались в слабенький кулачок и ударили по печи.

Осуществлению мечты патриарха мешало только одно. Вся власть, вся сила в Москве принадлежала ныне тем самым родовитым князьям, каковых он желал скинуть, посадив образованного государя вместо разнузданной вольной семибоярщины. Потворствовать своему изгнанию нынешние кремлевские властители вряд ли согласятся.

— Вразуми меня, Господи, — повернулся к иконе в красном углу митрополит. — Дай силу и мудрость деяние благое во имя державности православной свершить. Дай силы мне, Господи, дай мудрости и помоги дланью своей всесильной…

Он несколько раз размашисто осенил себя крестным знамением и склонился в низком поклоне.

* * *

Церковь Ризоположения при всей своей скромности была домовым храмом московских патриархов, и потому посторонние люди в этот малый храм, притулившийся к стене Великокняжеского дворца, заглядывали редко. Лишь здесь патриарх всея Руси мог в полном спокойствии заниматься делом, что всегда успокаивало его и приводило в разумное, молитвенное состояние души: предаваться росписи, тщательно, мазок за мазком, нанося яркую киноварь на толстый деревянный барабан, что служил ножкой для подсвечника перед иконостасом.

Он не оглянулся, ощутив дуновение холода от приоткрывшейся входной двери. Митрополит и без того догадывался, кто первым примчится сюда, едва окончится заутреня.

— Рад видеть тебя, чадо, — улыбнулся Макарий и снова взмахнул кистью, заканчивая изогнутый лепесток неведомого, придуманного им самим растения. — Посмотри, Иоанн: место между бутонами я закрою темно-зеленой медянкой. Должно получиться красиво, как полагаешь?

— Доброго тебе здравия, отче! Я знаю, вчера ты с нею разговаривал! — выпалил юноша, не в силах сдержать своих чувств.

— Очень милое дитя, — кивнул святитель, добавил в янтарный мед немного пигмента, тщательно размешал получившуюся краску и перешел к новому ряду бутонов.

— Это все, что ты можешь сказать, отче?! — горячо выдохнул государь, сделав шаг ближе.

— Она действительно красива, — степенно ответил патриарх. — Набожна и чиста душой. Раба божия Анастасия… Чудесная девица! Коса толстая, щеки алые, что сия киноварь, юностью так и пышет, просто ладушка, птичка весенняя. Вот токмо… — Митрополит запнулся, прикусил губу, осторожно нанес еще мазок. — Вот токмо лишь пред ликом Господа мы все равны, Иоанн, — и цари, и смерды. В делах же мирских законы иные. И ладушка сия, считай, простолюдинка обычная. Нищая наследница рода Кошкиных, дщерь боярина Романа Юрьевича. Ты, мыслю, о таком и не слыхивал.

— К чему мне богатства, святитель?! Мне ее голос услышать хочется, дыхание ощутить, губ сахарных коснуться!

— Будь ты воин простой, Иоанн, за слова сии я бы тебя похвалил токмо. — Митрополит наконец-то отвернулся от барабана и посмотрел в голубые глаза воспитанника. — Но государь ты и во первую голову о делах державных мыслить обязан! Что дадут тебе глаза черные да губы сахарные? Сладость пустая, утешение души, не более. Вспомни, чадо, за спиной твоей ныне никакой силы не стоит, дабы на престоле утвердиться и власть хоть какую-то обрести. Коли в жены свои выберешь дочь из семьи знатной, род сей княжеский за тебя и словом, и златом, и силой ратной завсегда встанет! Задумайся на миг, сын мой, что случится, коли ты объявишь вдруг, что в жены княжну Трубецкую, Салтыкову или, тем паче, Шуйскую желаешь взять, на стол московский возвести? У князей сих вмиг сомнения во власти твоей испарятся! Каждое слово ловить станут, все приказы исполнять, костьми на защиту твою лягут! Твердую опору сразу обретешь, дабы державой православной повелевать.