— Так это, княже… — с тревогой переглянулись гонцы. — Видим, едут мужи оружные, гомонят на весь лес… Татары отродясь так себя не вели! Да и служивые не должны. Время для походов ратных ныне неуместное, распутица на носу. Мы так помыслили: ушкуйники сие али тати лесные, душегубы-разбойники. Чего их жалеть-то, дрянь поганую? Вот из-за кустов луками и посекли…

— Неуместное, неуместное… А сами мы кто?! — грозно рявкнул старший сын звенигородского князя. — В нежданное время по ворогу ударить — самое милое дело! Когда не ждут, не готовы, расслабились…

Дозорные испуганно переглянулись и снова попытались оправдаться:

— Вестимо, бояре московские тоже… Не ждали…

— Но вы-то, вы должны были…

— Обожди, брат! — Выехал вперед всадник безусый, но уже плечистый, в синем суконном плаще с рысьим подбоем и лисьим воротом, сколотым на плече фибулой, сверкающей агатами и яхонтами. Пояс юноши отливал золотом накладок, а ножны белели резной слоновой костью. Сразу видно — воин знатнейший из знатных. Тонкие черты лица, острый нос, голубые глаза. И раз уж он назвал звенигородского княжича братом, несложно было догадаться, что в разговор вмешался средний сын лучшего воеводы ойкумены Дмитрий Юрьевич.

— Чего тебе, Димка? — оглянулся на него Василий Юрьевич, но средний из сыновей звенигородского князя обратился не к нему, а к дозорным:

— Сколько дружинников под московским стягом? Кто ведет, как далеко?

— Бают, тысяч семь собралось, — облизнулся один из дозорных. — Хотя, может статься, и привирают для страху. А разъезд, знамо, впереди полков на день пути… Князь Василий Серпуховской у них за воеводу.

— Князь Серпуховской… — задумался старший из княжичей и мотнул головой: — Нет, не помню такового. А ты?

— Нет. — Дмитрий Юрьевич оглянулся на третьего всадника в дорогих одеяниях, совсем еще мальчишку лет шестнадцати на вид. — А ты, братишка?

— Нет… — пожал плечами младший из княжичей и тронул пятками скакуна, продвигаясь вперед на несколько шагов.

Он тоже был голубоглазым, крепким, с развернутыми плечами и тонкими чертами лица. Любому понятно — одна кровь.

— Коли в переходе идут, то ночевать, вестимо, на Коровьем Языке собрались, на водопое у излучины Куси, — пригладил свою небольшую, пушистую и совсем еще мяконькую юношескую бородку Василий Юрьевич и словно бы оценивающе потер волоски между пальцами руки. Затем резко поднял взгляд на гонцов: — Вы разъезд весь положили, никто не ушел?

— Никто, — поспешно замотали головами воины.

— Выходит, московские воеводы о нас пока ничего не зна-ают… — сделал вывод старший из княжичей.

— Коли дозор к вечеру к своим не вернется, московские воеводы о нашей близости догадаются, — предупредил средний княжич.

— Встревожатся! — вскинув палец, поправил его Василий. — Не догадаются, но встревожатся. Но это тоже плохо. И, стало быть, до вечера надобно успеть…

— Чего успеть? — громко поинтересовался младший из братьев, однако Василий его не расслышал. Он расстегнул поясную сумку, достал весьма увесистый кошель и бросил дозорным:

— Молодцы! — После чего он повернулся к свите и быстро, четко начал отдавать приказы: — Заводных коней к полкам! Надеть броню! Обоз бросить с возничими, охрану — в строй. Мне нужны все ратники до последнего! Без телег мы втрое быстрее пойдем, успеем к Языку вовремя.

— Но их же семь тысяч, брат! — не выдержал младший из княжичей. — А нас хорошо, коли пятнадцать сотен!

— Зато мы о них знаем, а они о нас — нет, — через плечо ответил старший из Юрьевичей. — Вот когда к вечеру дозоры не вернутся, москвичи наверняка насторожатся, изготовятся к схватке, и вот тогда точно случится беда. Посему выбор у нас простой… — Василий потянул повод, заставив тонконогого скакуна повернуться к собеседнику. — Али бежать, ако зайцы трусливые при виде тетеревятника, али самим кречетами стремительно напасть, покуда не ждут. Ты хочешь прослыть трусом, братишка?

Юный Дмитрий Юрьевич медленно покачал головой.

— Тогда, выходит, выбора и вовсе не осталось, — пожал плечами галичский княжич. — Вели холопам скакать за твоей броней! Всего полдня осталось, а нам надобно успеть и снарядиться, и еще пятнадцать верст промчаться до первых сумерек!

* * *

На Коровий Язык московские полки начали выходить задолго до вечера — медленно, лениво, словно бы устало. Воины выезжали по четверо в ряд, ибо на узком тракте больше всадников стремя к стремени не помещалось, — и растекались в стороны по обширному наволоку [Наволок — затопляемые весенним половодьем земли. По причине длительной заболоченности эти луга непригодны для земледелия и не зарастают лесом, но зато считаются отличными пастбищами и сенокосами. Со второй половины лета, разумеется.] примерно четырехсот саженей [Сажень (народная, по умолчанию) — это рост человека. Хотя различных вариантов меры с таким названием историки насчитывают многие десятки.] в ширину и не меньше версты длиной.

С одной стороны этот громадный луг омывала мелководная речушка Кусь, с другой огибал плотный зеленый ольховник, слабо шелестящий листвой и громко чирикающий голосами тысяч невидимых птиц. Появление из леса все новых и новых сотен людей осенних птах отчего-то ничуть не беспокоило. Вестимо — пернатые малыши слишком ценили последние теплые дни перед совсем уже близкими неизбежными морозами.

Между тем вооруженные саблями и топориками путники спешивались, расседлывали скакунов и начинали заниматься хозяйственными делами. Кто-то вел лошадей к водопою, кто-то отправлялся в лес за дровами, кто-то раскладывал потники, стеганые халаты и седла, готовя стоянку. Судя по простеньким поясам и одеждам, потертым ножнам и явно старому оружию, все эти мужчины были самыми худородными из бояр да обычными холопами.

Впрочем, оно и понятно. Не князьям же и знатным боярам грязной работой заниматься!

Полчаса, час, поток всадников непрерывно вытекал и вытекал на обширный заливной луг: ратники разъезжались по своим отрядам, спешивались и отпускали подпруги, отдавали лошадей коноводам, подключаясь к общим хлопотам. Тут и там, отчаянно дымя и потрескивая, медленно разгорались костры. Найти сухие дрова во влажной осенней роще оказалось не так-то просто, и потому приходилось запаливать то, что есть — всякую гниль, лыко, кору; мелко щипать на лучинки срубленные стволы, накрывая слабые огоньки хворостинками, прошлогодней травой и ветками.

За головным полком с узкого тракта стали выкатываться к стоянке телеги с припасами и необходимым походным снаряжением: котлами и палатками, коврами и кошмами, поддоспешниками и плащами; щитами, копьями, пучками стрел и броней.

Однако в сей час воинам куда больше требовались мешки с сечкой и посудой, короба с сушеной мясной крупкой, салом, вяленой рыбой. Ратники стали оживленно разбирать возки, вешать котлы над огнем, наполнять водой, в то время как возничие, опять же, распрягали кобылок, поили их и отводили на выпас. Ибо лошадям среди людского ночлега делать, понятно, нечего.

Солнце медленно опускалось к макушкам деревьев, на наволоке тут и там поднимались палатки, в воздухе к едкому запаху дыма наконец-то стали примешиваться щекочущие ноздри ароматы вареных круп и жареного мяса.

Вот как раз в эти минуты, словно бы специально подгадав к ужину, из лесного сумрака на открытый, а потому все еще светлый луг начали выезжать всадники, одежды которых сверкали золотом и самоцветами. Застегнутые драгоценными фибулами плащи, столь же дорогие пряжки и накладки на ремнях, рукояти оружия с рубиновым навершием, меховые шапки со страусиными перьями да сверкающими драгоценными камнями. Причем и сами меха — сплошь соболя, бобры да чернобурка.

Перстни на руках, ожерелья на шеях, браслеты на запястьях…

Сразу видно — знать из знати! Самые родовитые из бояр и князей русских!

Головной полк выходил на луговину спокойно и вальяжно, богато одетые бояре громко смеялись, приподнимались в седлах, оживленно разговаривая:

— Обученный кречет, он и лису, и лань возьмет, и куропатки не упустит! — громко убеждал один. — Да и умен, ровно мысли твои читает, когда в воздух подбрасываешь!

— После кречета твоего, Тиславич, от куропатки токмо перья да клюв останутся! — издалека, через несколько голов, возразил другой всадник. — Для каждой охоты свой сокол надобен! На куропатку — тетеревятник, на зайца — беркут, на цаплю и журавля — свистун али канюк.

— При таковом обычае на охоту надобно полтора десятка орлов с собою брать, княже!

— А то мы меньше берем!

Увлеченные разговором о соколиной охоте, знатные люди, добравшись до стоянки, еще долго не разъезжались по лагерю к своим отрядам — обсуждали птиц, добычу, любимые выезды и рассказывали о забавных случаях из жизни.

Бояре словно бы забыли, что находятся на войне, а не на прогулке…

Хотя, с другой стороны, — до вражеского города еще несколько дней пути, тревожных вестей от дозорных нет. Чего посреди собственного ратного лагеря опасаться?

К тому же совсем еще юный князь Василий Серпуховской — главный московский воевода в силу внезапно свалившейся на него знатности — изрядно перестраховывался с первого дня дороги. Почти не имея походного опыта и потому невероятно преувеличивая возможные опасности, паренек заставил всю личную охрану Великого князя — всех дворовых холопов и призванных от дворцовых земель боярских детей — постоянно носить броню и возить рогатины у седла. Посему вокруг государя Василия Васильевича и его свиты всегда находилось четыре сотни недовольных своей судьбой, злых, усталых и потных, но всегда готовых к смертельной схватке воинов.