Александр Прозоров

Наследник

Необязательное для чтения вступление

Среди отзывов на свои книги я нередко встречаю комментарии вроде: «Прозоров опять на три года ошибся в указании даты смерти князя рязанского Глеба Ростиславовича», «Прозоров не упомянул про два серебряных блюда сасанидской династии, найденные в Иране», либо: «Прозоров должен знать, что человечество не умеет написать непротиворечивый лагранжиан взаимодействия элементарных частиц, летающих быстрее скорости света…».

Посему, во избежание возможного недопонимания, считаю своим долгом сразу предупредить, что данный сериал написан исходя из космогонии сэра Фреда Хойла, отца-основателя современной астрофизики, президента Королевского астрономического общества Великобритании, лауреата бесчисленного множества премий и наград за свой вклад в науку, в том числе — премии ЮНЕСКО; автора теории стационарной Вселенной — не такой модной, как теория относительности, но никем так и не опровергнутой, а также теорий магнитной сепарации и панспермии, ныне получающих все новые и новые подтверждения и потому ставших основой современной геологии и астробиологии. Кроме того, события русской древности реконструированы в данном сериале на основании «Сказания о Словене и Русе» и русских былин, а вовсе не мифологии Герхарда Миллера.

Надеюсь, данное предупреждение избавит внимательного читателя от желания уличить автора в несоответствии описанных им фактов альтернативным научным теориям и позволит полностью отвлечься от реальности на приключения героев. Или как обычно говорят студентам при поступлении в вуз:

— Забудьте все то, чему вас учили в школе. Теперь вы узнаете, как все происходит на самом деле…

ПЛАНЕТА «КОРИДОРА»

Несмотря на ясный летний день, в час жертвоприношения святилище внезапно заволокло влажным, молочным туманом, столь густым, что в нем не различался ни близкий частокол стен, ни врата, ни тем более огромный священный вяз, что рос на опричном взгорке над речной излучиной. Кисло запахло мочеными яблоками и болотом — запахло настолько резко и неожиданно, что Радогост, седовласый и седобородый, одетый в неизменную серую полотняную рубаху, опоясанную лишь тонким красным шнуром, поторопился вскинуть руку над сложенным хворостом, не прочитав должного заговора. Однако костер все равно вспыхнул, с жадным потрескиванием набирая силу и выхватывая из марева всех четверых просителей: самого волхва, худощавого и бледного, в простых поршнях и темных полотняных штанах; старого князя Всеграда, кутающегося в длинную малиновую епанчу из катаной шерсти, и княжича Вышемира с непокрытой, бритой наголо головой, безусого и безбородого — завернувшегося в длинный плащ, но только рыжий, подбитый рысью у ворота и по краям подола. Короткая окладистая борода и усы старшего княжеского сына тоже были рыжими, голубые прищуренные глаза смотрели на огонь с подозрением, а бритая макушка уже начала покрываться коротким жестким «ежиком».

Четвертым паломником был Святогор, младший княжич. Такой же широкоплечий, как и брат с отцом, он, в отличие от всех, был в сверкающей кольчуге, надетой поверх длинной, ниже колен, стеганки. Его широкий пояс с медными накладками провисал от тяжелого меча, двух ножей разной длины и внушительного размера поясной сумки. Высокие яловые сапоги были красными, равно как и закрывающий голову подшлемник. Усами и бородой Святогор еще не обзавелся, что, в сочетании с карими глазами, острым носом и тонкими, почти женскими бровями резко отличало его от брата. Правой рукой княжич удерживал возле себя за узду тонконогого чалого коня, а левой успокаивающе поглаживал его по морде.

Однако скакун чуял неладное, часто всхрапывал и нервно топтался, пытаясь отойти в сторону.

— Услышь голос родичей своих дальних, могучий Велес, — торопливо заговорил Радогост, испугавшись, что нарушение заведенного обычая сведет весь обряд к пустой трате времени и сил. — Отзовись на призыв друга верного, что много лет подарки тебе дарил, пиры в твою честь правил, здравицы за тебя кричал! Не единожды руку помощи давал ты князю Всеграду, не оставь его призыва и на этот раз…

Волхв провел рукой над костром, высыпая в пламя щедрую горсть ароматных трав, и тут же втянул ноздрями взметнувшийся сизый дымок. Болотный смрад отступил, сменившись ароматом полынной пряности и благородным древесным дымом, люди ощутили в телах приятную легкость, и Радогост воодушевленно продолжил:

— Лети, слово мое, за реки, за леса, через горы, через овраги, долетай до моря-океана, до острова Буяна. На острове том лежит бел-могуч Алатырь-камень. Ты стучи, слово мое, в камень Алатырь, ты буди, слово мое, радуниц-власяниц. Пусть бегут они к великому Велесу, пусть поют ему и танцуют, пусть веселят и ласкают. Пусть напомнят великому Велесу о верном друге, пусть зовут его к нашему огню, нашему угощению. Пусть сажают на крепкого коня, пусть погоняют гибкой плетью…

Волхв прислушался к чему-то, неведомому простым смертным, сделал торопливый жест Святогору, подзывая его ближе. Младший княжич подвел коня к огню, Радогост же отступил к старшим идолам, тут же вернулся с чашей. Князь, приносивший жертвы уже не в первый раз, распахнул плащ, вытянул меч, быстрым взмахом снизу вверх глубоко рассек шею скакуна и тут же уронил оружие, едва не чиркнув кончиком клинка по земле.

Покачнулся.

Вышемир подскочил к нему, поддержал отца. Тот, восстановив равновесие, отер лезвие тряпицей, спрятал клинок обратно в ножны, широко расставил ноги и запахнул епанчу.

Волхв за это время успел смазать губы и лицо идола конской кровью, объясняя, кого нужно привезти, повторил заговор вызова бога, объясняя путь, и только после этого пролил оставшуюся в чаше кровь скакуна в огонь. Костер в ответ выбросил облако темного дыма, и люди явственно увидели, как оно обрело очертания лошади и помчалось через туманную дымку вверх и в высоту. Чалый, уже упавший от слабости на утоптанный песок, вздрогнул в последний раз, и замер, расставшись с отправившейся в дальний путь душой.

— Он услышал нас, — с видимым облегчением кивнул Радогост. — Он поскакал за скотьим богом! На такой зов Велес откликается всегда. Скоро он будет здесь.

Святогор задумчиво посмотрел на прекрасного скакуна, отдавшего свою душу ради послания, посланного к Алатырь-камню. Сердце его остро кольнуло жалостью. Славный был жеребец: игривый, стремительный, крепкий. Но, увы, в этом мире всегда и за все приходится платить. Смерды платят за покой хлебом, воины платят за серебро кровью, князья платят за право власти и серебром, и покоем, и кровью одновременно. Иногда — не своей кровью, а чужой. Ради здоровья отца княжич выбрал сегодня из табуна именно этого скакуна, его кровью расплатился за возможность отправить весть в чертоги далекого бога, его жизнью пожертвовал за отцовскую болезнь, им самим — за ведовской обряд.

Ученики волхва уже зашевелились в тумане, торопясь убрать жертву, засыпать песком кровавое пятно, привести святилище к опрятности до появления княжеского покровителя. Быстрыми неслышными тенями они метнулись к туше, протянули под ней веревки, подняли, унесли. Еще пара мальчишек суетились с кожаными ведрами, подчищая последние следы.

Костер затрещал, пламя заметалось из стороны в сторону, словно неощутимый людьми ветер попытался его загасить. По бокам от огня среди тумана заметались тени, как бы вылетая из самого очага: взмахнул крыльями ворон, описал над святилищем широкий круг, опустился на частокол; выпрыгнула стремительная рысь, тут же скрывшись за низким Перуном, похожим на пузатый пенек; гулко ухнул филин; не спеша вышел волк, усевшись у идола верховного бога. Следом появился могучий, выше человека в холке, медведь, издалека принюхался к людям, обогнул их и занял место за спинами.

— Идет… — еле слышно предупредил волхв.

И действительно — взметнулось жарким цветком пламя, и из него вырвался всадник, могучий и величественный, в одной лишь косоворотке на развернутых плечах, с длинной узкой бородой, развевающейся от ветра, и столь же длинными, ничем не закрепленными волосами. Одной рукой бог держался за конскую гриву, в другой сжимал посох, в полтора человеческих роста в длину, в руку толщиной, со сверкающим камнем на вершине.

— Прими почтение наше и уважение, могучий Велес, — склонился в низком поклоне Радогост. — Прими благодарность за внимание свое и покровительство. Не из прихоти пустой потревожили мы покой твой, а из нужды крайней, умом нашим неодолимой. Занемог князь наш, Всеград, сородич твой и друг давний. Все силы свои приложили мы, Велес, дабы избавить его от хвори. В бане отогревали, от лихоманки заговаривали, отварами травными поили. Не хватает мудрости нашей, дабы избавить его от болезней. На тебя одна надежда, всемогущий! Исцели Всеграда, верни ему силу и бодрость, верни огонь в его жилы, ясность его взору. Верни здоровье князю нашему, исцели его, сделай прежним воином, славным и непобедимым!

Скотий бог напряг руку, и жеребец захрипел, затанцевал, светящимся силуэтом перебрасываясь то на один, то на другой клуб тумана, всадник же наклонился вперед, внимательно всматриваясь в глаза князя, пока, наконец, не отпрянул и не ударил посохом в землю. Святилище отозвалось утробным гулом, и из огня вышла стройная женщина в длинном алом платье с золотым шитьем по подолу. Голову ее украшала черная до пояса коса, лицо же было белым, как снег, и даже губы выделялись лишь тонкой, чуть темнее кожи, полоской.

— Испей зелья, что вернет тебе удаль молодую, друг мой! — указал на нее Велес.

Женщина молча вскинула к груди ладони, и в них оказалась овальная костяная чаша с тонким светящимся ободком. Князь Всеград качнулся, но смог удержать равновесие без посторонней помощи, протянул руку, принимая драгоценный сосуд, поднес к губам, осушил большими глотками и перевернул, показывая всем, что внутри не осталось ни капли. Вернул чашу владелице, с некоторым удивлением провожая собственную руку взглядом. Потом внезапно рывком скинул на землю епанчу, выхватил меч, легко описал им в воздухе несколько сверкающих кругов, перебросил из ладони в ладонь, довольно захохотал и вернул в ножны:

— Твое лекарство невероятно, великий Велес! — воскликнул князь. — Уже много лет я не ощущал себя таким бодрым и сильным! Я легок и бодр, словно юный отрок в первом походе!

— Идем со мной, друг мой, — кивнул ему скотий бог. — Я покажу тебе, где славный воин сможет вдосталь насладиться своей удалью. Идем!

Жеребец встал на дыбы, одним скачком прыгнул в пламя и без остатка там утонул. Следом в огонь вошли волк и рысь, туда же спорхнули ворон с филином, величаво прошествовал в очаг медведь. Женщина протянула Всеграду ладонь, сжала руку князя и величаво прошествовала в самый жар. Исцелившийся воин с невероятным для смертного спокойствием шагнул вслед за ней — и огонь внезапно схлопнулся, превратился в язычок сизого дыма, умчавшийся к зениту, к открывшейся в небесах голубизне. А вместе с ним исчез и туман. Мгновенно, словно никогда и не было. И уже снова мелькали в вышине ласточки, снова пахло из-за ограды сладким липовым цветом, стрекотали кузнечики и затекала на усыпанный песком взгорок полуденная жара.

Волхв сложил перед лицом ладони и смиренно склонил голову.

— И что теперь? — не понял Вышемир. — Где отец?!

— Отец!!! — Святогор первый понял, что князь вовсе не ушел в пламя вслед за богами и их священными зверьми, а остался здесь, на земле, распластавшись между Купалой и Колядом, за спиной старшего княжича. Воин упал возле Всеграда на колени, приподнял его голову, приник ухом к груди, все еще надеясь уловить дыхание или хотя бы слабое биение сердца.

— Он ушел, княже, — тихо сказал ему Радогост. — Велес исцелил недуги отца твоего всесильной чашей ночной Мары и забрал туда, где все воины вечно здоровы, удалы и веселы. Князь заслужил право на беззаботный отдых от земных тягот. Он был истинным русичем, достойным внуком Сварога. Ныне он уже в Золотом мире обнимает своих отцов и дедов, пускает по общему кругу хмельную братчину. Он ушел.

— Отец! — Святогор, внимая словам волхва, осторожно опустил мертвую голову князя на песок, немного задержал ладонь у него на груди, потом закрыл усопшему глаза. После короткого колебания провел рукой вниз, расстегнул пряжку, вытянул ремень с оружием, положил возле себя, запахнул епанчу, заворачивая Всеграда в плащ. Выпрямился, удерживая отцовское оружие за ножны.

Братья замерли друг против друга, молча глядя глаза в глаза, и даже Радогост в эти мгновения затаил дыхание. Колебание длилось, наверное, целую вечность, пока Святогор, стиснув зубы, не преклонил вдруг колено. Он опустил голову и обеими руками вскинул вверх пояс отца:

— Твой меч, Вышемир, князь муромский!

— Брат! — Вышемир, не принимая оружия, поднял Святогора и крепко обнял, прижимая к себе. — Брат, брат мой. Для меня ты всегда останешься братом!

Волхв облегченно перевел дух и даже поцеловал заговоренную ладанку, висящую у него на шее на тоненьком ремешке.

Обошлось…

* * *

Тем временем, в двух днях пешего пути от святилища, в густом еловом лесу, в небольшом жердяном домике возле ручья, две женщины тоже занимались чародейством. Правда, со стороны догадаться об этом было невозможно, ибо одна, молодая зеленоглазая девушка в простеньком и поношенном сарафане, сидя возле ткацкого станка, перебрасывала при свете масляной лампы из руки в руку челнок с тончайшей куделью, набивая легкую ленточку в ладонь толщиной, а вторая, уже совсем старая и морщинистая, одетая в кофту и несколько полотняных и шерстяных юбок одна поверх другой, старательно лущила колотушкой сухие стебли крапивы.

Однако, если прислушаться к бормотанию старухи, можно было разобрать очень интересные советы.

— Родовая порча, она штука серьезная, — причмокивая и пришепетывая, рассказывала знахарка, — но при желании и терпении справиться можно и с ней. Токмо сотворить сие выйдет не так просто. Ленточек таковых сразу две надобны будут. Их соком ягодным в разные цвета придется окрасить. Они просительнице в волосы вплетаются и носятся никак не менее нежели половину луны не снимая. По окончании срока девице проклятой пойти к реке следует и найти растущую недалеко от воды осину. В том месте, опустившись на колени, пусть умоется, нашептывая: «Сова умна, днем слепа, из ночи прилетела, на солнце угорела. На ветвях сиди, меня сторожи. Я тут на день, и на ночь, и до крайнего срока, отныне, присно и во веки веков…»

Старуха стряхнула получившуюся волосяную кисть, отложила в сторону, вынула из толстого снопа еще несколько стеблей и продолжила:

— Обряд сей завершив, пусть идет к избранному дереву, ленты свои снимет, свяжет узлом и вплетет в ветки, наговаривая: «Осина, осина, забери себе ленту, с девичьей косы, с чистой души, с белого тела, с родовой крови. Будь красива-прелестна, для черта невеста». Опосля опять к реке, мыться и шептать: «Ты, вода, текла из-за гор, по полям, лесам, лугам широким. Под небом синим, в ночи черной. В тепле грелась, в холоде мерзла, черноту снимала, красоту открывала. Забери, вода, чужое-наносное, глаз черный, слово злое, судьбину горькую, слезы неплаканные. Отныне, присно и во веки веков».

Знахарка распрямилась, повела плечами, горько простонала:

— Тяжко как мне в этой-то плоти. Когда же Мара чашу мою наполнит, глоток последний поднесет? Ни мед, ни горчица костям ужо совсем не помогают. А твои сестренки-то где? На кого оставила?

— Грибы недалече собирают. Грибы, они мясистые. Ввечеру суп с репой сварю, сытыми ляжем. Ныне год грибной. И покушать вдосталь получается, и на зиму насушить.

— И Пленка тоже сбирает?

— Даже лучше Чаруши. Та живая. И поиграться ей хочется, и побегать. А Плене что скажешь, то и делает, пока не остановишь… Нечто и правда избавления от ее недуга не найти?

— На изгнание лихоманок и ломок всяких лучший заговор — это на «волосатика». Ну, тебя я ему уж учила. Сильнее оного нет. Коли не помог, стало быть, нету от недуга спасения. Иные, мыслю, планы у богов на твою сестру. Порушить их тебе не удастся.

— А на меня какие?

— У всех разные, — снова взялась за колотуху ведьма. — Я мыслю силу свою тебе передать и покой обрести долгожданный. Радуница твоя, полагаю, желает тебе мужа хорошего и детишек побольше, боги же могут и славы великой тебе пожелать, звания княжеского и богатства великого. Да токмо помочь тебе им ныне недосуг.

— Так недосуг, что я в старых девках осталась?

— Зато знахаркой получишься умелой. Учение мое тебе легко достается, скоро и сама исцелять, отсушивать и привораживать научишься.

— Не помогает что-то учение сие суженого найти.

— Так ведь для великого успеха и силу надобно приложить великую, умница моя. У кого рана быстрее закроется — у того, кто Карачуна проклянет и рукой на ссадину махнет, у того, кто водицей омоет и тертым желтоголовиком засыплет, али у того, кто мхом закроет и заговор целебный нашепчет? Как полагаешь? От раны похожей кто-то может и вовсе руки или ноги лишиться, а у другого даже шрама не останется. И кому как жить, лишь от тебя, знахарка, зависит.

— Где же взять мне силу для такого заклинания, что мужа мне сможет найти, баб Ягода?

— Копить, милая, копить. Росу полнолунную с одолень-травы собирать, клыки медвежьи в настоях папоротниковых вымачивать, кровь девственную искать, заговоры на зелье каждый вечер начитывать. Чтобы намоленное стояло, накопленное, неодолимое. Чтобы судьбу могло переломить, а не просто к утехам плотским склонить, мужнюю жену из памяти выветрить, сердце горячее охолонить. Привороты-отвороты, грыжа-лихоманка, сглазы, следы — сие все ведовство простое, в любой миг доступное. Для перелома судьбы чародейство могучим, как топор, быть должно. А топор, сама знаешь, поперва из жижи болотной надобно накопать, опосля в кринице пережечь, молотом проковать, в огне горна закалить. Так и здесь выходит…

— Росу полнолунную… — прошептала ученица. — Сколько же лет зелье сие копить надобно?

— Много… Очень много лет, — ответила старуха.

— Ты копила! — поняла молодая женщина. — Это зелье у тебя есть!

— Пока молода была, испытать желала. Но годы перехитрили. Пока изготовила, поняла, что поздно о кусте ракитовом мечтать. Не та стала, чтобы с княжичем юным на пиру гулять, детей рожать, сыновей растить. Опоздала.

— Бабушка Ягода, — сглотнув, прошептала ученица. — Отдай его мне!

— Экая ты быстрая, — усмехнулась ведьма, стуча колотухой. — Сама понять должна, сколь велика цена такому зелью. Другого, мыслю, на всей земле русской не сыскать. Пусть лучше на полке стоит, цены достойной ждет. Дабы не так обидно было за силы на него потерянные.

— Отдай его мне, — взмолилась женщина. — Я для тебя… Я все, что угодно!

— А что с тебя взять-то, сироты? — пожала плечами старуха. — Тебе, кроме юности да тоски, и расплатиться нечем.

— Все! Все, что угодно!

— Тоска в нашем мире никому не нужна, а юность… Что за прок в муже, да без юности?

— Ты же мудрая, бабушка Ягода, — присела перед старухой на корточки ученица. — Ты умнее всех. Ты самая лучшая. Я знаю, ты придумаешь. Ты знаешь, как беду мою разрешить и самой без обиды остаться. Ты только скажи, намекни хотя бы. Я на все, на все согласна!