Верный атаманов оруженосец Яким, перекрестившись на висевший в углу образок Николая Чудотворца, поклонился скромненько — весь из себя неприметный, простоволосый, молчальник, слова лишнего клещами не вытянешь. Ростом невысок, однако жилистый, сильный, а ходил всегда неслышно, как тень.

— В море что-то не то, атамане, — откашлявшись, доложил Яким.

Егоров невольно напрягся:

— Что значит — не то? Колдуны на драконах своих кружат?

— Не колдуны, господине. Думается — лодка.

— Почему думается? — повел плечом атаман.

— Далеко еще, видать плохо. С юга идет, с колдовской землицы…

— Или вдоль берега кто-то с Печоры-реки плывет-добывается, — озабоченно перебил Иван. — Эх, труба моя зрительная куда-то задевалась! С осени найти не могу. Сейчас бы пригодилась — увидели бы, кто там веслами машет. Ла-адно, так поглядим — пошли.

Оба — впереди атаман, следом за ним — оруженосец — вышли из недавно сложенной избы и зашагали к надвратной башне острога, выстроенного казаками на небольшом островке посреди холодного северного моря, чтоб никакому зверью хищному — а на том берегу таковых многонько шлялось — не донырнуть, не доплыть было. Добрый острог сложили — шагов триста в длину и двести в ширину, могучие стены из засыпанных камнями и галькой срубов высотой в пять человеческих ростов, еще и подвесной мостик, и ворота с башнею — на нее сейчас и подымались, с нее и махал часовой — молодой казак Короедов Семка. Отрок еще безусый совсем, одначе в походах опытен и к пороховому наряду падок зело.

— Здрав будь, атаман-батюшка! — браво выпятив грудь, выкрикнул Семка.

— И тебя да хранит Господь. — Иван одобрительно покивал, показывая, что зоркостью караульщика весьма даже доволен. — Ну, что там насмотрел?

— А вон! — парень махнул рукой к югу, где посреди синего моря маячила темная точка.

— Может, какой зверь морской? — прищурил глаза атаман. — Или ктой-то из зубастых гадов. А зубастые сами в этакую холодрыгу не полезут — знать, колдуны направили.

— Может, и зверь, — тихо промолвил страж. — Токмо думается мне все же — лодка. Вона как волна-то играет.

— Да, похоже, лодка, — атаман присмотрелся. — И весла — вижу теперь. Челнок малый, не струг… И кто бы это мог быть-то?

— А не Матвеевы ли то казаки? — неожиданно предположил Короедов.

Иван дернул шеей:

— Те не с той стороны должны бы. Скорей — народец морской морей промышлять вышел, да вот отнесло к колдовским берегам. Ладно, что гадать? Подождем — увидим.

Ждали недолго — едва заметная точка, подгоняемая ловкими взмахами весел и ветром, вскоре превратилась в узнаваемый облик обтянутого шкурами челнока, в котором сидели двое. Лиц было не разобрать, однако правивший челноком человек вел свое суденышко вполне уверенно — прямо к причалам.

— Может, из пищалицы пальнуть? — запоздало предложил Семка. — Для острастки!

— Я вот тебе пальну! — Атаман уж хотел было отвесить парню подзатыльник, да вовремя передумал — не солидно как-то.

Спустился — верный Яким следом — во двор, махнул рукой воротным, что открывали да спускали мосток. Все сделали быстро, ни одна петелька не скрипнула, ни один ворот — слава богу, уж чего-чего, а рыбьего жира в остроге хватало, да и сала тюленьего имелось в избытке — чего хочешь смазывай!

Перепрыгнув через плоский камень, Иван остановился в нескольких шагах от причала, у покачивающихся на мелкой волне стругов, глядя, как ловко, привязав челнок, на берег выбрались двое. Атаман улыбнулся — узнал уже. Распахнул объятия…

— Вот кого не ждал, гости дорогие! Ну, рад! Рад.

— И мы рады, да-а…

Поклонившись, произнес Маюни, юный остяк, проводник и шаман, еще по осени отправившийся вслед за любовью своей, Устиньей. Девушка тоже поклонилась, однако вслух ничего не сказала и поплотней запахнула кухлянку, словно бы замерзла… или просто все еще была сильно обижена.

— Рад, что вы оба вернулись в здравии! — Иван похлопал хрупкого с виду остяка по плечу и еще раз добавил: — Рад.

— Мы не вернулись, однако, да-а… — Темно-зеленые, цвета еловых лап, глаза Маюни сверкнули обидой и вызовом. — Долю свою заберем и уйдем, да. Ведь доля-то мне положена?

— Ах, вот вы зачем… — Егоров задумчиво потрогал шрам и продолжал дальше, впрочем, без всякого гнева, лишь с грустью: — Жаль, жаль… Я-то думал… Однако — что ж, неволить не буду. Долю свою заберешь, добра ты ватаге сделал немало. Однако допрежь того — заходите же, отдохните с дороги. А вечером о странствиях своих поведаешь!

Шаманенок неожиданно улыбнулся:

— Поведаю, да!

Потом обернулся, показал на Устиныо, так и не проронившую еще ни слова:

— Ус-нэ краса ныне жена мне!

— Рад!

— Позволь, атаман, чум на бережку поставить. В остроге мы ночевать не хотим.

— Чум? — почесал затылок Иван. — Да ставь, твое дело. В острог-то — что? Совсем не пожалуете?

— Я приду, да-а, — остяк стукнул себя кулаком в грудь. — Вечером. Она, — он кивнул на Устиныо. — Нет.

— Понимаю — обижена. Интересно только — за что? Ла-адно… — холодно улыбнувшись, Егоров махнул рукой. — Устраивайтесь, я прикажу, чтоб вам не мешали.

— Благодарствую, атаман.

— А ближе к ночи — жду.

— Маюни? Устинья?! — покормив сына, Настя радостно сверкнула очами. — Так они живы? Вернулись! Вот радость-то!

— Не особо-то они радостны, — сквозь зубы промолвил Иван. — Видеть никого не хотят, в острог не идут, чум себе разложили наособицу. Да и не вернулись — Маюни за долей своей приплыл.

— За долей… — тихо повторила дева. — Вот оно как. Видать, не оттаяла сердцем Устиньюшка.

— Да что про нее такое наговорили-то, что пришлось с острога сбежать, мать так-растак? — атаман в сердцах выругался.

Настя закусила губу:

— А ты будто не знаешь?

— Так, краем уха слыхал что-то… Да дел у меня нет других, что ли, как только в сплетни бабьи влезать?! Да ты не серчай — напомни. Может, и скумекаем чего? Остяка мне отпускать больно уж неохота, проводник славный… да еще и бубен у него. А сила у того бубна против колдовских чар — почти как у Божьего слова… Меньше, конечно, но — почти.

— Я знаю, милый… — Атаманша ловко перепеленала ребенка и продолжала, усадив сынишку на пол, забавляться сделанными из деревянных чурок игрушками. — Ты просишь напомнить… Слухи вдруг пошли про Устинью. Ну, помнишь, как ее тогда дикари-людоеды снасильничали? Ну, эти… зверолюди-менквы. Она еще тогда руки на себя наложить хотела?

— Да помню.

— Так вот, осенью, вдруг ни с того ни с того и пошли слухи: мол, так сладко с менквами, прости господи, спариваться, что кто один раз попробует, то и мужиков боле иных не надобно! Про то глупые девки сир-тя, полоняницы наши, всем гуртом обсуждали, смеялися да Устинью пытались расспрашивать. Вот и я, грешная… спросила. Просто так, ничего дурного не думала! Вот дура-то! Как думаешь, может, стоит сходить к Устиньюшке, помириться, прощения попросить за любопытство свое глупое?

Опустившись на корточки, Иван погладил по голове сына:

— Не знаю даже. Ну, попробуй, сходи.

— Сейчас нянька явится… Должна бы уже прийти… ага, вон она.

Нянька, одна из молодых девиц сир-тя по имени Аллиш-ка, явившись, первым делом бухнулась на колени да принялась что-то лепетать, видать, прося прощения за то, что поздно нынче явилась — проспала, дескать.

— Ладно, ладно, — махнула рукой Настя. — Играй вон, присматривай… а я быстро управлюсь.

По-девчоночьи легко юная супружница атамана, выскочив из избы, пробежала по подвесному мосту да спустилась вниз, к причалам, на бегу махая рукой оправлявшимся за рыбою казакам, как раз садившимся в струг. Молодежи — Тошке Игумнову, Ухтымке, Яше Вервеню и прочим — всем скопом, уважаемым же, матерым казакам — каждому по отдельности нашлось слово:

— Здрав будь, дядюшка Кондрат! Как рука, не болит ли?

— Ничо, Настенушка. Ныне прошла уж! Слава те господи, отболела.

— Удачи во всем… и тебе, кормщик добрый, Кольша!

— Тебе тоже удачи, Настя. Чего к нам не захаживаешь?

— Зайду еще. Да ведь и так, почитай, с Авраамкой твоей все время вместе. Ой, Михей! Ты что же, дубинищей своей рыбу бить собрался? Смотри, распужаешь только.

— Рыбу, Настена, не рыбу — а вдруг зверь какой? Морж или нуер чертов?

— Да нуер-то по такой хладной воде не пожалует.

— Ла-адно, Бог вам в помощь!

— И тебе…

— Добра жонка у нашего атамана, — посмотрев вслед убегающей деве, одобрительно засмеялся здоровяк Михейко Ослоп, прозванный так за любимое свое оружье — изрядных размеров дубину, в бою запросто валившую всадника вместе с конем.

— У Серьги тоже добрая — Митаюка, — промолвил кто-то из молодых казаков. — Где ж только запропастился?

— Атаман сказывал — круг вскорости собирать будет, — уверенно пояснил Михейко. — Решать, на выручку кто пойдет. Путь-то их, слава богу, известный. Ну… почти…

Яшка Вервень встрепенулся и потер руки:

— Я б с радостию пошел!

— И деву свою младую оставил бы? Ась?

— Так ведь, дядько Кондрат — не навсегда ж! Выручим своих и…

— Я б тоже пошел!

— И я.

Один Михейко ничего не кричал, молча отвязывал причальный канат да думал — никому не мешая, не торопясь, — как всегда и любил. Умен был бугаинушка — не отнимешь! Правда, мало кто про ум его ведал, пожалуй, один лишь атаман и знал точно. Сейчас дубинщик подумал вдруг про Настю и Митаюки. Другим эти девы просто к слову пришлися, а он вот взял и сравнил. Обе — Митаюки с Настеной — чем-то похожи были, не внешне, конечно, а внутренне — обе дружелюбные, улыбчивые, только… Только вот взять Настю — и на глазах она, и когда не видать — одно и то же про нее — хорошее и доброе! — думается, а вот про супружницу Матвея Серьги — немножко не так. Михейко вот вспомнил — ежели на глазах Митаюки, тут где-то, рядом трется, так кажется, что одним видом своим душу греет, будто милее ее и нет никого в целом свете, а с глаз долой, то уже немного не то — да, и миленькая она, и добронравная, и хорошая-то для всех, а все же… не так, как ежели на глазах, рядом. Очаровывает, что ли, Митаюки одним своим видом? Так ведь и очаровывает, бугаинушка давно к сей деве присматривался, все думал-гадал — не чаровница ли? Теперь вот рассудил так — чаровница, тут и думать нечего! Так вот и к лучшему, пусть даже и мужа своего Матвея Серьгу Митаюки очаровала, так ведь любит его по-настоящему — это и слепому видать. Так что, выходит, все чары ее — казакам на пользу.