Отчалил струг, выперся веслами на полную воду — по указу кормщика Кольши Огнева казаки подняли мачту, вздернули парус, поплыли, хватая ветер, не ходко — в этих местах рыбы почти везде полно, далеко ходить незачем.

— Ух ты, гляньте-ка — шатер чей-то! — оглянувшись, с удивленьем воскликнул Ухтымка, казак уже женатый, однако сохранивший вечную свою почти детскую удивленность — ух ты! — за что и прозвали когда-то Ухтымкой.

— То Маюни-остяк с Устиньею возвернулся, — со знанием дела пояснил Яшка Вервень, тоже уже женатый на субтильной красавице Ябтако-нэ, что была родом из дальних северных земель, когда-то разграбленных ватагой во время бесшабашного и лихого налета.

Молодую полоняницу казак — так уж вышло — в жены взял честь по чести — испросил руки у ближайшего родственника, старшего брата, ныне обретавшегося бог знает где, в странной компании местного колдуна-изгоя Енко — приблудного дружка самого атамана Егорова. Да многие казаки брали в жены местных — а те не дичились, на сожительство шли с охотою, понимали вроде, как когда-то та ж Митаюки или подружка ее Тертятко-нэ — уж лучше один мужчина, чем скопище. В общем-то, всем было от того хорошо — и (понятно) казакам, и полоняницам-девам, коих никто уже не охранял и не считал за пленниц. Все вместе — посадом, у стен крепости-острога — и жили, кто в чумах, а кто и в недавно срубленных избах, путь и небольших, да зато своих, личных.

— А чего ж остяк-то — наособицу решил? — вытянув тощую шею, поинтересовался Игумнов Тошка. — И как у них с Устиньей-то?

— Хорошо у них с Устиньей, — выказывая свою осведомленность, снова заважничал Вервень. — Вроде как муж и жена теперь, мне про то Семка Короед сказывал, а ему — Яким.

— Ой, Короед! — отрываясь на миг от тяжелого рулевого весла, вплеснул руками кормщик. — Нашли кого слушать. Семка соврет, недорого возьмет.

Яшка шмыгнул носом:

— За что купил, за то, робяты, и продаю. А правда иль нет — судить не берусь.

— Дак чум-то — точно остяка? Маюни?

— Его. Так Семка сказывал, с ночной сторожи сменясь.

— Хэ! Семка.

— Да вон он, остяк-то, на бережку с острожкою! Небось рыбки набить вышел. Эй, Маюни!!! Эге-е-ей!

Казаки замахали руками, стоявший на камнях с острогою остяк вздрогнул, поднял глаза… заулыбался, махнул:

— Пусть ваш день будет рыбным! Да поможет вам Нум-Торум и повелительница вод, великая гагара.

— Эй, э, остяк! Заходи вечерком к костерку. Посидим, покушаем!

Ничего больше не отвечал Маюни, лишь снова помахал проплывавшему мимо стругу рукой, да вдруг почувствовал, как защемило сердце.

В Доме девичества ее прозвали Меретя — Быстроногая, — и прозвали не зря, Меретя все время торопилась, всегда: где бы можно было пройти пешком — бежала бегом, где б посидеть или вообще прилечь — волчком вертелась, в спокойствии ей было плохо. Когда пришли белокожие варвары, уничтожив селение и забрав с собой оскверненные статуи великих богов, быстрые ноги все же не помогли Меретя спастись — попалась, как белка в ловушку, в плен, правда, там с ней ничего плохого не делали — пару раз только и возжелали, может, потому что Меретя казалась куда младше своих лет, да и вообще выглядела не особенно привлекательно — угловатая, тощая, почти безгрудая, с несуразно большими коленками и остреньким, сильно выдающимся вперед носом. Да уж, не красавица, не дали боги… Зато дали покровительницу — Митаюки-нэ, жену одного из варваров и… и колдунью, это уж Меретя хорошо чувствовала. Не то чтоб Митаюки-нэ особенно покровительствовала этой несуразной девчонке, нет, просто пару раз просила о каких-то мелких услугах — кореньев для амулетов выкопать, цветов нарвать, а уходя с мужем в дальний поход, протянула Меретя засушенный стебелек таволги, обмотанный какой-то нитью. Меретя догадалась сразу — чай, не дура! — не простой это стебель — амулет наговоренный.

— Не знаю, пригодится ли, — поведя плечом, сказала тогда Митаюки-нэ. — Но пусть у тебя будет. Ежели что — он тебе скажет, что делать.

Так и пролежал сухой стебель таволги всю зиму засунутым за притолочину под навесом, где обычно казаки раскладывали вечерами большой костер, варили, жарили, ели да сидели — смеялись. Не только казаки сидели — все девы тоже. И Меретя. Ни разу таволгин стебель о себе не напомнил, да девушка уже и забыла про него, как вдруг сегодня поутру…

Еще солнце не встало, а Меретя уже почувствовала что-то не то. Словно что-то острое кололо в бок, куда-то влекло. Едва протерев глаза, Быстроногая поняла — куда. Под стреху, к таволге! Вытащенный из тайника стебель уже не казался сухим, наоборот, он был живым и… опасным, словно ядовитая змея. Как змея, он раскачивался из стороны в сторону и, кажется, даже шипел! А взятый в руку — властно указывал путь, тащил куда-то… Куда-то на побережье, за болотце, на дальний островной мыс, где высился чей-то недавно поставленный чум. Небольшой совсем, маленький… и к этому чуму Меретя шла не одна! Впереди, с распущенными волосами цвета дубовой коры, бежала белокожая дева. Они пока все были для Быстроногой на одно лицо, но эта… эта, кажется, жена самого главного вождя!

Меретя чуть сбавила шаг, отстала… затаилась в густых зарослях можжевельника, искоса поглядывая на зажатый в ладони стебель — что-то он еще попросит, что?

— Устинья! — подойдя к чуму, негромко позвала Настя. — Ты здесь?

— Здесь, — немного погодя из чума послышался усталый голос.

Полог откинулся, и Ус-нэ выбралась наружу — в расшитой ракушками и ремешками кухлянке из тонкой оленьей кожи, в таких же штанах и мягких полусапожках-торбасах. В такой одежде не жарко в зной, не холодно в непогоду, и мошка, гнус, ее не прокусывает. Ватажники тоже шкуры выделывали, шили.

Поначалу Устинья вроде бы обрадовалась, но тут же закрылась, спряталась, словно в раковину улитка.

— Зачем ты пришла?

— Спросить. Просто спросить, — поспешно пояснила юная атаманша. — Спрошу — и тут же уйду, коли ты совсем не желаешь меня видеть.

Беглянка кивнула:

— Ну, спрашивай.

— Всего-то и спрошу малость — почему? — Настя покусала губы и, потупив взор, исподлобья посмотрела на собеседницу.

— Что — почему? — скривилась Устинья. — Ты спрашиваешь, почему я убежала из острога, уплыла в утлой лодке куда глаза глядят? А ты сама не…

— Нет! — Настя торопливо вскинула голову. — Я хочу знать вовсе не это. Другое — почему ты виноватой считаешь меня? Я ведь чувствую это… так?

— Так ты же и раз… разболтала, растрезвонила всем — а еще подруга…

— Я?! Да кто тебе о этом сказал?!

— Так ты сама и спрашивала — вспомни?!

— Я… я просто так. Из любопытства дурного. Но слухи… они шли и раньше, их девы сир-тя распускали…

— Проклятые колдуньи!

— Не все они колдуньи. Им кто-то мог приказать… кто — еще не догадалась?

— Ты думаешь — это дело рук Митаюки? — удивленно моргнула Устинья. — Но… зачем ей?

— Я пока над этим не думала, — со вздохом призналась Настя. — Хочешь — давай вместе порассуждаем?

Стебель таволги в руках прячущейся неподалеку девчонки дернулся, изогнулся, словно боевой лук, готовый пустить отравленную стрелу прямо в сердце врага! Явственно запахло медом — таволга иногда именно так и пахла, — а еще — кровью, видать, амулет был заговорен на крови.

Что-то словно б ударило Устинье в голову. Будто бы кто-то вкрадчиво зашептал на ухо, напоминая весь давний позор, — менквы, насильники… никакой мужчина так не может…

— Господи-и-и-и!!!

Девушка дернулась, синие очи ее вновь вспыхнули обидой и гневом.

— Нет! — тряхнув головою, громко выкрикнула Ус-нэ. — Ступай прочь! Уходи сейчас же. Я не желаю с тобой говорить.

— Но…

— Уходи! Прошу же!

И столько было во взгляде Устиньи озлобленности, обиды и отчаяния, что Настя решила не искушать дальше судьбу, в конце концов, насильно мил не будешь. Махнула рукой да зашагала обратно к острогу, грустная и немного обиженная. Ну, ведь не виновата она ни в чем, не виновата! А кто тогда виноват? Митаюки? Так и впрямь — ей-то это зачем? Муж ее любый, Матвей Серьга, вроде бы на Устинью-то не заглядывался. Он вообще ни на кого не заглядывался, в очи смуглокожей ладе своей смотрел, словно привороженный. Привороженный…

Нет, нет, это не Митаюки — кто-то из своих сболтнул, кто знал. Знамо, из дев кто-нибудь, а может, и казаки — они тоже не хуже баб сплетни сводить любят.

— Эй, Маюни — как улов? Много добыл белорыбицы?

— Атаман?

Остяк сделал вид, будто только что заметил лодку и сидевшего на веслах Егорова. Скривился, правда, тут же улыбнулся — вести себя иначе казалось юному шаману как-то не по-людски. Сам атаман ни ему, ни жене его, красавице Ус-нэ, ничего плохого не сделал, разве что супружница атаманская, Настя, несдержанной на язык оказалась… Но сам-то Иване Егорович…

— Проходи, атаман, к моему костру — гостем будешь, да.

Этого Иван и хотел — переговорить с парнем заранее, до созыва казачьего круга. Может, и получится уговорить остаться, ну а нет, так попытаться хотя бы.

— С удовольствием рыбки твоей отведаю, коли зовешь.

Отдав улов Устинье, атаману глубоко поклонившейся, Маюни уселся рядом с только что разведенным костром, подкинул плавника да сухих веток, благодаря колдовскому солнцу кустов на островке хватало, хватало и хвороста, хоть на зиму, конечно, заготовляли дровишки на материке — тащили, сплавляли морем толстенные бревна. Они же и на избы шли — кто хотел строиться.