— Любо атамане, любо! — одобрительно зашумели собравшиеся.

— Кондрат — мужичин степенный, уважаемый…

— Да и Вася-то Яросев не худ!

Так и постановили. Старшим в остроге на время отсутствия атамана выбрали Чугреева, помощником — Яросева. Оба за доверие поблагодарили, поклонились кругу да, помолившись, клятву служить с достоинством принесли.

Егоров руки потер да усмехнулся довольно:

— Ну, вот и славненько. Теперь — о ватаге. Думаю так — морем, на малом струге по северному пути пойдем, в реки крупные заворачивать станем, из пушек бить, чтоб издалека слыхать было. Оружия и припасу возьмем изрядно. Значит, опытный кормчий нужен — ты, Кольша!

Вскочив, Кольша Огнев поклонился. Круг загудел одобрительно — что и говорить, Кольша — кормщик опытный, справный, с таким не пропадешь.

— Ты, Якиме, тоже со мною… Вы, парни!

— Мы? — сидевшие у костра рядом молодые ватажники Тошка Игумнов и Ферапонт Заячьи Уши обрадованно переглянулись.

— Вы, вы, — подтвердил Иван. — Собирайтеся!

— Да мы…

— Ты, Михей, вижу, тоже не прочь? Так давай, прекословить не буду.

Бугаинушко радостно поклонился.

— А вот вы, парни, здесь остаетесь, — атаман перевел взгляд на Яшку Вервеня с Ухтымкой. — Жен своих молодых берегите да помните — это пока тут, в остроге, тихо, вскорости же может быть и лихо! Кондрат, Василий — вот вам два десятника!

Михейко Ослоп между тем подошел к Егорову и что-то шепнул, указывая рукой на скромненько сидевшего Короедова.

— Припас пороховой зело ведает? — удивленно переспросил Иван. — Стреляет добре? И когда ж научиться успел? Хорошо. Семка!

— Я, атамане! — дернулся отрок.

— Тоже с нами пойдешь! За припасом оружным, за пушками да пищалями следить будешь.

— Благодарствую, господине… И вы, казаки, благодарствуйте.

Пряча глаза, Семка не знал — огорчатся ему или радоваться. С одной стороны, здесь, в остроге, явно было б спокойнее, но с другой — в дальнем (с самим атаманом!) походе можно было добыть не только почет, уважение и славу, но и добычу изрядную — увесистый кусок золота да прелестных молодых дев! А то все прежние лихие набеги как-то миновали Короедова стороной — по натуре трусоватый, парень на рожон не лез, не высовывался и всегда оставался в остроге. Ни тебе добычи, ни честно заработанных девок! Но сейчас вот… Прямо не знаешь, что и думать. Да что уж теперь, когда сам атаман… когда круг… Теперь уж — как Бог даст! Авось пронесет, спасет от лютой смерти, как раньше спасал.

Набрав на кругу отряд, атаман дал каждому задание — готовиться к походу: посмотреть струг, подсмолить, подлатать, если надобно, набрать припасу оружного, поставить дополнительно пушек, луки да самострелы не забыть присмотреть, вдруг да дожди зарядят? В сырую погоду фитиль плохо горит, пищальки могут и не выстрелить. С другой стороны, «хитрая» винтовальная пищалица атамана (называемая немцем аркебузой) в любую погоду могла палить, потому как колесцовым замком снабженная: колесико, пружина — искра, однако снаряд сей тонкий, грязи боится, фитилек в этом смысле куда как надежнее… вот только ежели дождь…

Пока отряд набрали, пока каждого — почти каждого — выслушали, покуда посовещались да путь наметили, не заметили, как за дальним, на том берегу, лесом забрезжили-заблажили рассветы, один — золотисто-алый — привычный, свой, другой же — сиренево-палевый — от колдовского разгоравшегося на новый день солнца.

Догорая, таял синими углями костер; негромко переговариваясь, казаки, зевая, расходились почивать — кто здесь, в остроге, а кое-кто — и «на посаде», в недавно поставленных избах да чумах — с черноглазыми прелестницами под боком.

Краем глаза заметив неслышно подошедшего остяка, Иван кивнул Михейке Ослопу:

— Пошли, друже, подмогнешь кой в чем. А ты, Маюни, жди. Мы сейчас. Получишь свою долю, не сомневайся!

Спустившись в ледник, занимавший весь внутренний двор острога, атаман быстро прошел меж большими плетеными корзинами с запасами мороженой рыбы и мяса, обогнул бочонки с холодной брагой (пару таких распили сегодня на кругу) и, остановившись перед ворохом недавно выделанных тюленьих шкур, обернулся:

— Ну-ко, посвети, Михей.

Бугаинушко поднял повыше смолистый факел. Иван наклонился, резко откинув шкуры — под ними, в яме, тускло блеснуло золото. Колдовские побрякушки, украшения, позолоченные черепа, уродливые идолы из разных селений… Это еще кроме тех, что были прикопаны в землю.

— Да-а… — не выдержав, прошептал Михей. — Однако!

— Запасец изрядный, — присев на корточки, Егоров зацепил пальцами ворох цепочек и ожерелий. — Сколько ж у остяка нашего доля? Так и забыли определить. Ну, мыслю — этого хватит. И вот еще… Что скажешь, Михей?

— Маюни — проводник справный, — опустив факел пониже, тихо промолвил Ослоп. — И добра нам немало принес. Одначе не токмо о нем одном речь сейчас. Устинья-то, чай, настрадалась…

— Ах, да, — дернулся Иван. — Устинья. Хоть и не положено бабам… а все ж нехорошо обижать. Гм… А вот!!!

Немного подумав, атаман бросил обратно в яму груду браслетов и, наклонившись, вытащил небольшого идола — кривоного, с большим животом и сплющенным ударами отца Амвросия достоинством, размером с локоть и весом примерно с четверть пуда.

— Полагаю, этого хватит.

— Да уж, — Михей хохотнул. — И я так мыслю — остяк не обидится. Да не жаль!

— Не жаль — это уж точно.

В желтовато-оранжевом свете факела тускло блестело уродливое лицо божка с узкими, вытянутыми к вискам глазами и тонкими, искривленными в недоброй ухмылке губами.

— Вот ведь чучело, — сунув идола под мышку, усмехнулся Егоров. — Смотрит!

— Будто что злое задумал, — бугаинушка покосился на божка и поежился. — Я б его в церковь сначала отнес…

— Ничего, — поднимаясь наверх, неожиданно рассмеялся Егоров. — У Маюни бубен есть — не хуже молитв в таких делах помогает.

Оба солнца — и желтое, обычное, и разгоравшееся колдовское — светили сидевшему на веслах остяку в левый глаз, бирюзовые волны несильно били челноку в борт, в море же отражалось синее, чуть тронутое белыми бегущими облаками небо. Как-то уж слишком быстро бежали облака, и Маюни все чаще с тревогой посматривал в небо.

— Не налетел бы ветер, не принес бы волну. Иначе на берегу ждать придется, да.

— Не придется, — сидевшая на носу Устинья, одернув кухлянку, прикрыла глаза…

Остяку вдруг показалось, что супруга его с кем-то разговаривает. Он догадывался — с кем, и потому не мешал, даже не трогал висевший на поясе бубен, да и некогда было — работал, греб.

Ветер вдруг резко ослаб, а потом задул снова, но уже не так сильно, не тревожно, а, скорее, приятно — холодил нагревшуюся от солнца спину.

Маюни не говорил ни слова, не мешая жене общаться с духами, Устинья же, успокоив ветер, погрузилась в свои — не очень-то веселые, но и не особо грустные — мысли. Татарская пленница, дочь разоренного и опозоренного Строгановыми боярина из сгинувшего в лихую годину опричнины рода, Ус-нэ хорошо понимала, что особого спокойствия там, куда они плывут, не будет. Печора-река, конечно, не строгановская вотчина, но все же — близко, слишком близко. Да и кто знает, может, Строгановы уже наложили на Пустозерский острог свои жадные руки, и тогда… Правда, кто сможет узнать в супруге лесного охотника испуганную боярскую девочку? Лет-то сколько прошло. А, впрочем, не так уж и много. Это в колдовской земле казалось — с десяток годков пролетело, не меньше, а на самом-то деле — всего-то три года! Три! На Пустозерье-то еще и знакомые могут встретиться — по той, прежней, жизни, знакомые — приказчики, купцы, мореходы. Узнает кто, донесет?! Будет уже спокойствие… Строгановы памятливы и мстительны, как все богатеи — мелочны и жестокосердны.

Нет, на Печоре-реке лишь пересидеть, в лесах заимку сладить, а потом… потом — в Архангельский городок поселиться, у воеводы тамошнего разрешения испросить, поставить избу. Золота, слава богу, — с избытком. Выходит, не зря все, не зря… Однако — честно сама себе признавалась Устинья — злато это что-то вовсе ее не радовало, точнее, не так радовало, как вроде должно было б. Будто украли они это золото, приобрели не по праву. Да и сам идол — надменный, страшный — словно бы насмехался: мол, подождите, поглядим еще, как все сложится — так, как надобно вам… или — мне!

Ус-нэ чувствовала исходящую от божка опасность, но старательно гнала свой страх — дурацкий, притянутый за уши. Ну, подумаешь, идол! Просто — золота кусок.

К тому же, если что — помогут Белый олень и важенка. Те самые, что приходили всегда, с тех пор, как Ус-нэ побывала в сверкающем мире смерти, там бы и осталась навсегда, кабы не Маюни. Маюни… муж. Пожалуй, это куда лучше, нежели какое-то там золото. Любит! Уж с таким-то супругом с голоду не пропадешь, другое дело, сможет ли он жить в городе, среди множества людей? А сможет! Никуда не денется. Будет себе по лесам шляться, охотиться, а на ночь — домой! В родню избу… да что там в избу, на столько злата можно и настоящие хоромы справить! Двор постоялый открыть или какое купеческое дело завести. Там поглядим, посмотрим, сообразим. Деньги деньгами, но всякому малому человеку следует к какому-то большому прибиться — так и безопаснее и сытнее, одного-то всякий обидеть может. А кто в Архангельском городке главный? Воевода. Ему и челом бита, ему и подарок — божка этого разменять на гульдены да дукаты, на серебришко мелкое. Челом бить, а там…