— Ступай! — Царская швея отвернулась, осматривая мастерскую, чем вызвала в слугах прилив стараний, но когда Басарга попятился к двери, все же напомнила через плечо: — Так не забудь! Двое сирот с нянькой и ученым фрягом! Пусть встретят и определят к месту без удивления!

— Не беспокойся, княгиня! — Боярин поклонился и вышел на мороз, в мечтах пребывая уже на своем подворье.

Как это нередко бывало, дом встретил его теплом, ухоженностью, полными погребами и даже вином на столе. Подворье подьячего Леонтьева словно жило своими собственными заботами, нимало не интересуясь мнением хозяина. Что-то прибывало, что-то убывало, кто-то приходил и наводил порядок, кто-то просто заглядывал выспаться — и поутру растворялся среди улиц.

— Интересно, кто тут побывал на этот раз? — вслух подумал боярин, расстегивая пояс и скидывая кафтан. — Побратимы вроде как в поместьях своих должны быть, на Двине. Княжна Мирослава в Александровской слободе, с царицей. Нешто Софоний опять к кому-то из «паломниц» своих заглянул?

Басарга прошел по дому, но никаких подсказок или записок не нашел и громко окликнул холопа:

— Эй, Тришка-Платошка! Где тебя носит? Баню затопи, а то от меня разит, как от фряга заморского. Самому противно.

— Так теплая баня, боярин! Топил кто-то намедни. Там даже вода еще не остыла!

— Чего?! — изумился столь наглой отповеди подьячий. От неожиданности он даже не осерчал, только брови вскинул.

— Сей миг запалю, боярин! — спохватился слуга. — Я это… Сказываю, прям хоть сейчас можно идти, боярин! Коли побыстрее хочется. А там по-быстрому и разогреется!

И он вышмыгнул из дома, пока по хребтине за пререкания не огрели.

Однако слова Тришки-Платошки попали на благодатную почву. Настроения наслаждаться парилкой и пивом, жаром и ледяным сугробом у Басарги не было, хотелось просто смыть с себя дорожную грязь. И потому, после короткого колебания, боярин отправился вслед за холопом, решив обойтись теплой баней вместо жаркой.

Благодаря этому уже через полчаса, пусть не распаренный, но свежий, он сидел за столом, в задумчивости пил темно-красное вино вкуса красной рябины, но привезенное откуда-то из-за моря, то ли с англицких берегов, то ли вовсе из далекой Гышпании, на которой, как сказывала Матрена-книжница, заканчивается земная суша. Расторопный холоп, опасливо поглядывая на хозяина, принес из погреба моченых яблок и соленых грибов, квашеной капусты, тушку копченой белорыбицы. Но подьячий уже не помнил его проступка, и наказание лентяю больше не грозило.

Внезапно без стука распахнулась дверь, и в горницу ворвалась княжна Мирослава: раскрасневшаяся от мороза, тяжело дышащая, в распахнутом кафтане. Одета она была в непривычно облегающее платье из тонкого мягкого сукна: от плеч и до самых бедер темно-синяя ткань не скрывала, а наоборот — выделяла все изгибы женского тела, и лишь ниже юбка слегка расходилась в стороны, пряча в складках ноги; на голове сидел жесткий остроконечный клобук, по ребрам которого вилось золотое шитье, плечи переливались самоцветами, выпирающая грудь подчеркивалась поперечными серебряными линиями, которые ниже устремлялись вниз, сходясь в одну точку под самым животом.

От такого зрелища у Басарги отвисла челюсть, и он застыл, не донеся кубка с вином до рта.

— Ты признался царю в измене?! — кинулась к Леонтьеву кравчая. — Сам к нему головой явился?! Чего молчишь, отвечай!!!

— Какая ты… — сглотнул подьячий. — Нешто так и ходишь?

Княжна опустила глаза на платье, отступила, скинула кафтан на лавку, крутанулась, высоко вскинув подбородок:

— Нравится? Царица сказывает, у них в Кабарде все так одеваются. Ныне, на Марию Темрюковну глядючи, многие боярыни подобно госпоже наряжаться стали. Царица, правда, платья свои черкесские редко надевает. Сказывает, чтобы Иоанн Васильевич не привык. Облачается, токмо когда подразнить его желает… — Мирослава спохватилась и опять кинулась к подьячему, сев рядом. Спросила, но уже без прежней горячности: — Правду во дворце сказывают, что ты государю в измене прилюдно признался?

— Признался, — кивнул боярин и наконец-то осушил давно поднятый серебряный бокал.

— Но зачем?! Почему?!

— Филипп покаялся, прощения у меня попросил, — пожал плечами Басарга Леонтьев. — Посему зла на него у меня более нет. Коли митрополит во грехах своих покаялся, так и мне, вестимо, не помешает. Как полагаешь?

— Ты безумец, Басарга!!! — крикнула княжна. — Твоя дурная честность когда-нибудь сведет меня с ума! Разве не упреждала тебя, чтобы ничего ты царю не обещал и не сказывал, со мною пред тем не посоветовавшись?! И вообще ни с кем из людей знатных! — Она отобрала у боярина кубок, налила до краев вином, решительно опрокинула, осушив в несколько глотков, выдохнула: — Но зачем?! Что на тебя нашло?

— Митрополит Филипп сказал мне, что мы назначены друг другу Небесами, самим Богом, соединены волею Господа нашего Иисуса Христа и он раскаивается, что не увидел этого сразу.

Мирослава Шуйская вздрогнула, глаза ее распахнулись, рот изумленно приоткрылся. Басарга наклонился вперед и крепко, до боли, поцеловал ее в эти призывные коралловые губы. Женщина ответила, обняла, прильнув всем телом, но вскоре вдруг стала отталкивать, отодвинулась, упираясь ладонями в грудь:

— Подожди, а царь? Иоанн чего ответил?

— Сказал, что один раскаявшийся грешник дороже Господу, нежели тысяча праведников.

— Нешто вовсе никак не наказал?! — вскинула брови Мирослава.

— Сказал, что на первый раз он даже предателей, пойманных на измене, прощает. Я же не по сыску найден, а сам пришел. Посему и веры мне больше, чем прочим. Однако же расспросил о заговоре нашем в подробностях. Про синод и сыск, им учиненный, про отца и сына Басмановых, про архиепископа новгородского Пимена, про то, почему епископ Пафнутий отказался приговор по сыску подписывать… Про все.

— Что Иоанн?

— Про Басмановых особо интересовался. Отчего синод на митрополита ополчился, ему понятно: Филипп из худородных. Епископ Пимен Филиппа ненавидел, потому что тот на место сел, Пименом себе облюбованное. А вот что Басмановым до всего этого какая забота? Они же люди мирские. Бояре, опричники, царедворцы. Удел под Рязанью имеют, от Новгорода на другом конце света. Непонятно…

— Про меня не спрашивал?

— Нет.

— Странно, — потянулась к белорыбице женщина. — Он ведь знает, что за меня Пимен ручался. А коли епископ мой поручитель, то и я у него завсегда в союзниках останусь.

— Так ведь вовсе никого государь наказывать не захотел, — пожал плечами подьячий. — Пимен еще два месяца тому в Новгород отослан. На Басмановых Иоанн рукой махнул. Супротив него Андрей и Федор ведь ничего не помышляли, в чисто церковные дрязги встряли.

— Верно махнул? — недоверчиво склонила голову Мирослава Шуйская. — Может статься, он над карой всем вам еще лишь размышляет?

— Иоанн мне уже поручение новое дал. — Басарга не удержался и, вытянув руку, провел пальцами по выбившемуся княжне на щеку русому локону. — В Вологду отсылает… Столицу новую там порешил основать… И верфи морские… — Он скользнул рукой дальше, женщине на затылок, привлек ее ближе, снова крепко поцеловал.

— Стало быть, божья воля нас соединила? — шепнула княжна между поцелуями. — Тогда кто мы такие, чтобы спорить с Небесами?

— Да. Да… Да где же они?! — Ладони боярина, пробежав по телу гостьи, так и не нащупали ни крючков, ни пуговиц.

— А вот и не найдешь! — рассмеялась женщина.

— Все равно найду! — Басарга подхватил любимую на руки и закружил. Опустил на спину на скамью, стал целовать шею, нащупал щелочку на вороте, и уже вниз от него обнаружил спрятанные за отворот застежки, быстро с ними справился и… И обнаружил, что княжна осталась в красной исподней рубахе и небольших суконных шароварчиках.

— Нас, горянок, так просто не возьмешь! — Женщина расхохоталась, вывернулась, кинулась бежать. Однако уже через несколько мгновений оказалась настигнута и распластана на столе. Мирослава вздохнула и смиренно опустила назад голову: — Поймал, любый, поймал. Твоя. Навеки твоя…