Александр Силецкий

День Зверя

Стеклянный звонок

Бежит со всех ног.

Неужто сегодня срок?

Постой у порога,

Подожди немного,

Меня не трогай,

Ради Бога!

Анна Ахматова, «Стеклянный звонок»

«…Потому и страшно. Потому и хорошо. Ну, страшно — это ясно: мир враждебный, каждую минуту можно ждать подвоха, зыбко все, уверенности в общем — никакой, и даже Завтра смотрится туманно, оттого что, кроме веры и надежды, нет, по сути, ничего действительно весомого, уже Сегодня всё способного расставить по местам. А хорошо — пожалуй, тоже просто: есть реальный повод, чтоб объединиться, чтоб почувствовать под боком локоть друга, повод сжать в пружину волю, отмести сомненья и — бороться, истово бороться за свое высокое предназначенье, за свое законное, с таким трудом однажды отвоеванное место у чужого мира. Потому и страшно. Потому и хорошо. Вбить клин, отмежеваться и — счастливо жить. Пусть не счастливо, ладно, это уж, конечно, чересчур, пускай — в убожестве пока, но все-таки предполагая, что когда-нибудь… Когда-нибудь!.. Ведь это тоже счастье — иметь право так предполагать, и верить, и мечтать! Да, нынче очень трудно. А кому легко? Кому?! У нас здесь эти глупости забудьте. Я вам говорю. Зверь у порога. Как всегда…»

…в тот вечер снова появился Зверь. Его, понятно, ждали: каждый год, глубокой осенью, едва ложился первый снег, еще не настоящий, укрывавший землю тонким синеватым пледом с бурыми проплешинами (такие вот места детишки называли «теплячками»), — да, едва ложился первый снег, чтобы растаять совершенно через день-другой — глубокой осенью, все годы, сколько помнила себя Колония, издалека, неведомо откуда (так считали) появлялся Зверь. Он подходил к Воротам, вечно молчаливый, одинокий. Вот что любопытно: Звери никогда не появлялись стаей, их даже по двое никто не видел — как всегда, он подходил неспешно, будто истомленный дальнею дорогой, иногда израненный (шерсть, прежде мягкая, пушистая, когда-то ярко-рыжая, висела выцветшими клочьями и там и тут была обезображена кровавыми разводами и колтунами и, похоже, струпьями, оставленными злой неведомой болезнью), поднимался по ступенькам на площадку у Ворот и там стоял — почти что неподвижно, очень-очень долго, и широко раскрытые глаза его, зелено-изумрудные, как будто делались стеклянными, смотрели безучастно-неотрывно в никуда, а Зверь стоял и только изредка вдруг подносил ко рту свои четырехпалые ручонки, натурально детские, не то пытаясь что-то сообщить — на свой, естественно, звериный, лад, — не то молясь, не то прося, чтоб покормили, пусть не покормили — просто помогли. Да только — в чем?! Его ведь ой как не любили… И не надо спрашивать: за что? За все! За то, что был силен, хитер (какие дьявольские западни он на Охоте людям расставлял!.. — порою и бывалые охотники, вернувшись, изумлялись), за то, что был, как человек, двуног, бесхвост — так, только смехотворный заячий помпон торчал у основания спины — и даже в общем-то лицо имел, не морду (а детей всегда пугали именно его ужасной мордой с безобразными клыками), разве что и вправду вместо носа у него был клюв, довольно длинный и широкий, как лопата, отчего весь облик сразу становился пародийно-птичьим, вовсе не людским… Зверь бегал необыкновенно быстро, несмотря на толщину, как говорили, «дамскую округлость» в пояснице и короткие, по человечьим меркам, ноги. На голове мех был курчавый и стоял высокой шапкой, над которой в довершенье ко всему торчал султан, похожий формой и расцветкой на павлиний хвост. Так, если по частям смотреть, за пугало, конечно, не сойдет, но неприятно-непривычного — хватало. Впрочем, — вот ведь парадокс! — на расстоянии, в движении Зверь выглядел красивым. Это почитали за дурное наваждение, при первой же возможности подчеркивая: все равно Зверь безобразен, а подобная иллюзия — особенно страшна. И мстили — даже не за разные условные изъяны, а за то, что был, существовал и приходил сюда, к Колонии, к закрытым на засов Воротам, и чего-то ждал, будя ненужные эмоции, дурное сострадание — да, полноте, к кому?! — ведь зверь же, дикий зверь! Опасный. Зверь. Так уж было издавна заведено считать. И не иначе. Для людей опасный, для жилья, опасный для всего уклада скудной и бесхитростной колониальной жизни. Те, кто сюда когда-то прилетели и заложили первое жилье, чтоб с этого форпоста в чуждом мире начинать свое движение вперед, признали в Звере лютого врага, которого необходимо истреблять, поскольку он — мешает новой жизни. Чем мешает, почему — вопрос законный, но ответ, когда-то данный, утерялся, был забыт — сменялись поколения, не всё стремились с точностью запечатлеть — осталось в памяти одно, как заповедь: Зверь и люди рядом находиться не должны. А он, бедняга, приходил — из года в год, и ждал, и что-то там показывать пытался, глупый смертник, только и всего, он сам себе подписывал печальный приговор: на следующий день немедля начиналась беспощадная Охота — все давно прекрасно знали свои роли, и загнать врага, и обезвредить удавалось быстро и почти без человеческих потерь. Какой-то странный ритуал сложился — Зверя ждали, на исходе осени Колонию охватывало радостное возбуждение: сейчас, вот-вот, еще денек-другой — и будет это, лютая потеха. И Зверь появлялся, без обмана. Что его сюда влекло? Никто не ведал. Ну, а если не убить, хоть раз, — тогда как? Но об этом думать не хотели. Потому что не убить было нельзя… Недопустимо! Враг — и все сказано одним коротким словом. А Колония с годами разрослась… Людей все прибавлялось, и в единственном сооружении, пусть и громадном — эдакая глыба света и стекла и совершеннейших систем зашиты, — стало очень тесно. Здание воздвигли посреди равнины, на большом естественном холме, с которого прекрасно было видно все окрест: и отроги зубчатых далеких гор, и дальние ручьи и перелески — незамеченным не подойдешь. Но понемногу люди начали, отстраиваясь, отселяться, и Колония распалась на две части — старую Станцию, собственно ядро, и новый Поселок. Люди отселялись, возводя у самой Станции дома, соединенные между собой надежными переходами, дома, располагавшие необходимым комфортом и, главное, великолепной автономною системой жизнеобеспечения, ибо все прекрасно знали: планета враждебна человеку. Нет, состав воздуха на ней был практически такой же, как и на Земле, но вирусы — вот что пугало. Ученые со Станции нашли четыреста смертельных вирусов и бились над созданием вакцин, которые избавили бы поселенцев от необходимости вести затворнический образ жизни. А пока что Станция, как неприступнейшая цитадель, стояла на холме, и у его подножия раскинулся Поселок. Работали люди — кто на Станции, кто в Поселке, растили детей, развлекались как могли, с надеждой мечтали о будущем, довольствуясь настоящим, и все бы хорошо, если б не раз в год, глубокой осенью, когда ложился первый снег, одно событие не заставляло их панически бросать все и искать укрытия на Станции. Хоть их дома и сами, в сущности, являлись мини-крепостями, малоуязвимыми со стороны, но так уж как-то повелось… Страх был сильнее доводов рассудка. Да и Станцию, центр всей Колонии, ослушаться не смели, а оттуда всем предписывалось: если что — мгновенно собираться вместе, в цитадели. Едва разносилась ужасная весть…

…Зверь появился вновь! И, как обычно, у Ворот. Он никогда не приходил в один и тот же день, какого-то конкретного числа, но за неделю или две до его прихода люди начинали ощущать неясную тревогу, становились раздражительными, беспокойными, пугливыми — нет-нет, на первый взгляд по-прежнему текла привычная размеренная жизнь, но что-то словно бы разлаживалось в повседневном механизме: случайный боязливый взгляд, случайный, не к моменту, жест, случайный, невпопад, поступок, даже не поступок, а не до конца продуманное действие, пустячное, по правде говоря, которое в другой бы раз имело результат, заведомо понятный всем, ну, и, конечно, будто невзначай оброненное слово, ненавистное и — страшное поэтому: «Зверь»… И что важно: обратись к любому с настоятельною просьбой объяснить, откуда этот ужас, что конкретно для людей плохого сделал Зверь, — никто, пожалуй, и не смог бы вразумительно ответить. Слухи — да, на слухах вырастали все, и жили с ними, и, страшась неведомой напасти, умирали, когда подходило время, но сказать: тогда-то и тогда-то Зверь явился и убил того-то, навредил тому-то, что-то уничтожил или эпидемию с собой принес — нет, этой информацией ни жители Поселка, ни оставшиеся на Станции, увы, не располагали… С тех самых пор, как девяносто лет назад здесь сели первые ракеты и колонисты стали потихоньку (правда, без особого успеха) обживать планету, Зверя видели с отменной регулярностью. Верней, не одного, а многих, потому что каждый год проклятого пришельца убивали — выезжали на Охоту и преследовали до конца — и знали, что на будущую осень… Страх укоренился в людях прочно. Зверь был неким символом всего дурного, что таила для людей планета, неким обжигающим клеймом, поставленным на этом мире раз и навсегда. И обживать планету не могли всерьез по этой же причине. Ладно — Зверь, в конце концов, он просто зверь, и все сводить к нему — смешно и несуразно, ведь была еще сама планета, хоть и походившая весьма на Землю, да по максимуму — не Земля: природа совершенно дикая, опасная, изученная плохо, со своею жизнью — значит, со своими непонятными болезнями, которых перво-наперво и приходилось всем остерегаться. Колонистов прибыло не так уж много, вот и покидали Станцию нечасто, только в случае какой-нибудь особенной нужды, когда без человека ну никак не обойтись, а так разведку на планете выполняли автоматы, и заводы строили они, вели в карьерах разработки, возводили чистые экологически энергостанции и еще многое и многое другое… Два континента было на планете и огромный океан… Леса и горы, реки и озера, степи и пустыни — всюду жизнь, не до конца изученная, страшноватая порою жизнь. А разума планетный мир так и не породил… Не Зверя же считать разумным! Люди жались к своей Станции, к Поселку, уповая: не сейчас, когда-нибудь — шагнем и дальше… До чего же это гордое слово — человек! Все может, нет ему преград. Да, нет пределов все преобразовывать по образу и разуменью своему, осваивать и размножаться, если будет на то праведный Закон, — а то, что праведный, уж не извольте сомневаться! — нет пределов презирать и убивать во имя личного комфорта, равно как никто еще не указал пределов, до которых может человек распространять свой страх — опять же ради исключительной по значимости цели, ради личного комфорта, а чтоб все это ценили — позаботиться нетрудно. Ценность жизни человека — вот что главное. И потому прибывшие жить в новый мир ничуть не торопились покидать мирок обжитой издавна Колонии. Естественно, и тут сыскались некие изгои-смертники, как их прозвало руководство. Впрочем, в подробностях, что же случилось лет так восемьдесят пять назад, колониальные анналы сведений не сохранили. Объяснялось это просто: в первые, особо тягостные годы Колония чуть не погибла от стихийных бедствий, яростно обрушившихся на нее, — кошмарные тайфуны, смерчи и землетрясения, чудовищные ливни, в результате полностью разрушенная силовая установка, потеря всякой связи с уходившими к Земле сигнал-ракетами (обычно в хрониках число их колебалось от пятнадцати до двадцати, а вот и впрямь отправилась ли хоть одна — доподлинно никто не знал), трудное, очень трудное возвращение к комфортному существованию — многое погибло безвозвратно в эту пору, часть видеотеки сгинула и кое-что в памяти базовых компьютеров вдруг оказалось стертым, а воспоминанья первых колонистов — господи, они подчас настолько были субъективны, что скорее уж могли запутать честного историка тех дней, нежели с необходимой обстоятельностью что-то прояснить. И потому известно было только: в тягостные годы часть прилетевших неожиданно покинула Колонию, совсем ушла, с собой практически не взявши ничего. Первое время какие-то контакты с ними сохранялись, впрочем, дружескими, а тем паче братскими, их даже при желании не назовешь — раскол, похоже, лишь усугублялся, ну, а почему, по чьей вине — теперь в Колонии не знали. Несколько лет изгои прожили неподалеку, в хиленьких домах-времянках, а потом исчезли навсегда. Разведка доносила: они, как земные цыгане когда-то, кочуют в диком крае плотной группой, табором, если угодно, то в одном местечке обоснуясь, то в другом, а так — нигде им нет пристанища, бредут куда глаза глядят. Земное кочевье в межзвездной дали… Стоило ради такого лететь! В Колонии их не понимали, презирали даже: вместо того чтобы всем вместе устраивать и укреплять свое жилье — вон что выкинули! Правда, название планеты, данное «цыганами», мало-помалу вошло в обиход и в Колонии: «Зеленый Выгон». Употреблять — употребляли, да подсмеивались — истинно название, какое только кочевники придумать и могли. Себе на радость и другим на развлечение. И вот что поразительно: утех «цыган» ведь и системы зашиты с собой не было никакой, поди, давным-давно уже переболели местными болезнями. Как только выжили?! А впрочем, объяснение случившемуся есть: мутация произошла, сумели приспособиться изгои к новой жизни, в некотором роде и не люди стали. Одно слово — чокнутые!.. А с них что возьмешь? Бывало ведь…