…ДОНОС. Форма № 4 (радение о нравах).

Анонимность — ординарная.

В Отдел реагирования

Сознавая высшей целью постоянное и непреложное благоденствие Руководства Станции, а также обитателей Колонии, сознавая неуклонность внедрения мира земного в чуждый ему мир и понимая сложность этого закономерного процесса, оставляем за собой право сообщить (здесь и далее пробелы заполнять без исправлений, четким почерком и в соответствии с назревшей информацией):

Гражданин Поселка, приглашенный член Совета Сохранения, временный распорядитель Западного сектора Верхних ярусов Поселка айка Брон

своими действиями, несовместимыми с утвержденным распорядком,

вносил смятение в строй мыслей и содержание поступков своих сограждан. В трудное время всеобщей эвакуации на Станцию он позволял себе высказывания,

порочащие заботу и инициативу Руководства,

и предпринимал шаги, со всей очевидностью направленные на

подрыв полезных начинаний.

Он отказывался эвакуироваться и подстрекал к тому же окружающих, твердя, что-де, мол, Зверь не страшен и наконец пора уж правде поглядеть в глаза, чем смущал добропорядочных сограждан, подвергая испытанию их

высокие моральные качества.

Поименованный айка Брон уже

не в первый раз ведет себя вызывающе,

пользуясь своим высоким положением в Поселке и своим приглашенным членством в Совете. Адепты Службы Сохранения заставили смутьяна подчиниться и силой, на глазах у остальных, довели его до главной галереи. Убедительно и настоятельно

призываем принять безотлагательные меры

по пресечению недостойного поведения поименованного айки Брона во имя истинного порядка и всеобщего процветания. Опасность налицо…


…и все же я совсем не испугался. Маленький, что ли?! Уже почти четырнадцать. Я этих эвакуаций видел — во!.. И каждый раз — одно и то же. Придут, народищу — не продохнешь, ну, разместят их кое-как, на этажах, под крышей, кто-то у друзей останется, не страшно в общем, всех затей-то — на два дня, пока не укокошат Зверя, а потом назад, в Поселок. Даже весело: шумят кругом, знакомых встретишь, о которых целый год, поди, не вспоминал ни разу, разговоры — тоже интересно, у них там, в Поселке, все же не совсем, как здесь, хотя и рядом, а провинция, и в представлениях, и в жестах, и в одежде, и в манере выражаться. И не то чтобы смешно на них смотреть, но как-то странно — вроде бы свои, такие же, да не совсем. Они всерьез боятся Зверя. У них чудик есть один — знакомый наш, большая шишка, между прочим, так его под ручки к нам на Станцию приволокли. Все упирался: не боюсь, мол!.. Ну, ему тихонечко по шее дали, чтоб не залупался, шишка шишкой, а веди себя прилично! Вообще-то он хороший, этот айка Брон, его и мама очень уважала, говорила: справедливый. Может быть. Но только странный он какой-то, даже толком не могу и объяснить. Отец его не любит, хотя Зверя тоже не боится. И я Зверя не боюсь, вот так-то, но молчу. По-моему, у нас на Станции совсем другое отношенье к Зверю, уважительное — да, в нем сила настоящая, но чтобы так паниковать, как эти, из Поселка… Мне смешно. Конечно, мы здесь все — элита. Слово не мое, отец однажды обронил. Я тогда был маленький, вот он, видно, и решил, что ни шиша я не пойму, я и не понял, это верно, был совсем сопляк, однако ж вот — запомнил. Отец у меня осторожный, просто так ничего не скажет. Мы на Станции — элита. Ну, а я-то — и подавно. Потому что мой папаша — Рандаф/Ол, известный всем, он самый-самый, Председатель ихнего Совета (или нашего, не знаю), он и лабораторией руководит, основанной на Станции. Эколаборатория. Ноу нее и другое название есть, неофициальное: «Питомник для мух». Кто так сообразил назвать, теперь никто и не припомнит, это было до меня, давно. Я пытался выяснить, чем они там занимаются, однако папочка молчит, то есть не совсем молчит, конечно, только фиг поймешь, серьезно говорит или смеется, чтоб не приставал. Как я догадываюсь, они там ставят опыты на местных мухах — как те, дескать, реагируют на станционные условия, или нет, наоборот, на наших мухах проверяют, нельзя ли приспособиться к здешней планетной среде. Вроде на мухах у них здорово получается. На людях так не выходит. Ну, с людьми я загнул, а впрочем… Кто их знает?!. Очень секретная лаборатория. Отца все боятся. Ждут от него какого-то чуда. А какое, на хрен, чудо, если уже столько лет — и ни впротык, все равно наружу без комбинезонов с респираторами выходить нельзя, оттого и топчемся на месте. Эх, вот, говорят — «цыгане»… Хоть бы краем глаза их увидеть! Им-то на планете полное раздолье. Но отец сказал, что это в общем-то теперь не люди, выродки они, боятся нас и вместе с этим — зверски ненавидят. А за что? Ужасно темная история. Я, правду говоря, не слишком доверяю разным объясненьям в умных книжках. Нет, положено, конечно, верить, есть Заветы, только пикни в классе, а учителю Родной Истории и вовсе хватит одного намека… Мне-то, может, и сойдет, но все равно не хочется вязаться. Неприятно. Публика у нас не очень… Добропорядочные, как же, сильных корчат из себя, а сами ни фига не верят ни во что, уж я давно их раскусил. Вот только не пойму, зачем все это. С тех пор, как мама умерла, на меня многие косятся, будто я особенное что-то знаю и скрываю от других. Как будто мама перед смертью мне такое рассказала!.. Я любил ее, гораздо больше, чем отца, и часто проводил с ней время. Но ничего особенного от нее не слышал. В последние год-два они с отцом не очень ладили, она его за что-то даже презирала — так казалось мне, ну, может, и не презирала, это я уж ляпнул сгоряча, а все же кошка между ними пробежала. Мама иногда страдала очень, это было видно. Бывало, прижмет меня к себе и молчит, а сама плачет, и сердце сильно так стучит, стучит… Отец мне объяснял: болела очень, а помочь ей не умели, непонятная какая-то болезнь… Ну, я не знаю, она была на редкость сильный человек и ни на что не жаловалась — никогда. И вдруг — не стало. Я ее после смерти так и не видел: ее сразу сожгли и прах развеяли — у самых рудников… Боялись вируса… Странно, других хоронят как бы в Станции — в стене, в особенных ячейках, чтобы каждый на табличках мог прочесть, чей прах заложен в ту или иную урну. Чтобы каждый мог, как говорят, наедине погоревать… Я понимаю, это плохо — не верить своему отцу, но камень какой-то на сердце лежит, и никто эту тяжесть уже не возьмет на себя, и не с кем ею поделиться. Не с отцом же! Он вечно занят, и потом… Наверное, он меня по-своему любит, как и маму любил, да только странная какая-то эта любовь, холодная, излишне деловая. Вечно он в бегах, и вечно ему некогда… И если даже не торопится, сидит и отдыхает — все равно… немножко боязно, неловко как-то подходить к нему, надоедать… Все время в чем-то виноватым чувствуешь себя, когда с ним рядом… Ну и ну, договорился: я уже сужу! А кто дал право? Судят взрослые, а дети — подчиняются. А я еще учусь, еще четырнадцати нет. Хотя… Я слышал, это происходит в одну ночь. Лег спать, как прежде, а наутро — первый волосок, внизу, там, где у взрослых, сразу вырастает, и уже ты — пусть и не совсем большой, но с этих пор — не мальчик. Я ужасно жду, когда случится — это. Вроде бы пора. Вон Бикти, скажем, хилый-хилый, а три дня назад как показал, так до того мне завидно вдруг стало!.. Я теперь могу с девчонками все-все, сказал он гордо. Ну, не знаю, кто там на него позарится, а все же… Я теперь каждое утро внимательно смотрю, ведь главное — не пропустить момент, когда ты стал почти что взрослым. Мне девчонки наши не нужны, все дуры и ханжи, поговорить нельзя… Я знаю, кто мне нравится, и никому, никогда не признаюсь. Наша наставница Лита… Я однажды подсмотрел, как она мылась под душем после наших занятий в бассейне, — что потом со мной творилось целый день!.. Она была совсем-совсем голая — сказка!.. Тут-то я и понял, что должен чувствовать мужчина, когда он с женщиной. Такое головокруженье!.. Мне бы очень хотелось, чтобы Лита… Мне кажется, она меня поймет. Я с ней буду совершенно откровенен. Как сейчас, когда диктую свой секретный дневник. Официальный — дело другое. А этот — секретный. Если кто-нибудь о нем узнает — тогда, Альчи, тебе не жить. Пропадешь, живьем съедят. То-то будет подарок — папе, Биби, наставнице Лите…


…«Всем — Большая Ересь Иорама. Вольные изъятия. Зачин»

А вот скажи мне, Иорам, равенство для слабых — благо или зло?

Идея равенства, посеянная на неподготовленную почву, рождает лишь ущемленность духа и презрение к себе подобным. Одни погрязают в униженности, другие — в пресмыкании, третьи — в угнетающей гордыне. Всеобщее равенство — при незрелости духа — это всеобщее унижение, для каждого на своем уровне, это подлое чувство, что ты равен с другими, если только хоть на миг способен на кого-то взглянуть свысока. Общество равноуниженных — здесь каждый имеет беспредельную свободу унижаться дальше и оставаться честным, когда в своем унижении удастся хоть на шаг опередить других, подобных же тебе.

Тогда скажи мне, Иорам, а можно обходиться без вражды?

Бывает, не враждуют — оттого что страшно воевать. Бывает, не враждуют — оттого что все равно. Бывает, не враждуют — оттого что нужен мир. И редко-редко не враждуют — оттого что нет вражды. Мы ищем конфликт, уверяя себя: без борьбы счастья нет. Но что наше завоеванное счастье перед лицом таких же, как мы, невежд, но только потерпевших поражение?! Ведь мы завоевали им несчастье…