Так скажи мне, Иорам, какие есть пути?

Если вы всерьез хотите говорить о мире, а не о войне, научитесь говорить об этом с вашими детьми, которым предстоит жить после вас. Если вы не найдете с ними общего языка, общих представлений, то что они сумеют вынести из детства в свою взрослую жизнь и что будут стоить все ваши красивые слова, с какими вы обращаетесь друг к другу, обращаетесь сейчас?! Научитесь говорить с детьми о мире — и вы избавите их от решения многих нелепых, в сущности, вопросов, достойных быть решенными сегодня, на этом уровне, покуда ваши дети — просто дети, а не скорбные участники спектакля под названием История. Потом у них появятся свои проблемы. Так не загружайте их мозги ненужным хламом, дайте им свободно развиваться! Они еще в детстве должны понимать: мир — это навсегда! Но научитесь с ними говорить, чтоб вас хотели понимать — по доброй воле, не по принужденью. Слова — «можно» и «нельзя», «хорошо» и «плохо» — обретают смысл в детстве. Чем им стать потом: подарком или тяжкой ношей? И это мы обязаны решать…»

— …иначе засмеют, растерзают свои же. Неужели, Брон, и вы не в состоянии понять такой простой вещи?

— Айка Брон, начальник. Айка! Это вот когда вы начнете ставить на мне свои умные опыты, я буду просто Брон. А покуда — айка.

Рандаф/Ол с нескрываемым раздражением взглянул на собеседника.

— Черт бы вас побрал, Брон…

— Айка.

— Брон. Это вы у себя в Поселке — айка, а для меня вы — Брон, и точка. И где вы только таких идиотских слов понабрались: начальник, опыты!.. Совсем не остроумно, Брон. Я, право, иногда не понимаю вас. Толковый вроде человек, большой специалист, авторитетнейшую должность занимаете… Ведь вы же член Совета Сохранения!

— Я думаю, об этом можно говорить теперь в прошедшем времени, а?

— Вы чего добиваетесь, Брон? Вы — теоретик, математик, ну и занимайтесь своим делом!

— Я еще и лекарь… С позволенья.

— Мне известны ваши подвиги на ниве, так сказать, паранормального. Известны… Но об этом будет отдельный разговор. Математическое обеспечение медицины — дело важное, однако не дает никакого права…

— И вы говорите о праве, начальник?

Рандаф/Ол нахмурился:

— Слушайте, уважаемый, вы все-таки не переступайте границ. Мы с вами знакомы давно, в некотором роде коллеги, и тем не менее..

— Ага, вам неприятно. Что же, поздравляю. Я думал, вас ничем уже нельзя пронять.

— Вы самонадеянны. Вы затеяли опасную игру, Брон. К чему она вам?

— Игру?

— Назовем это пока так. Рабочий термин. Вы явно нарываетесь на скандал. Причем скандал крупный, чреватый очень нехорошими последствиями.

— Хотел бы знать, для кого?

— Для вас, Брон, и только для вас. В критический момент, когда все охвачены паникой…

— Так-таки уж?!.

— Брон, ну не стройте из себя придурка, ей-богу! Идет эвакуация, Зверь у Ворот, опасность…

— Вот ее-то нет, начальник. И не мне вам это объяснять. Я думаю, пора уже, пора…

Рандаф/Ол кончиками пальцев устало потер колючую щеку.

— А уж это не вам решать, Брон, что пора, а что — нет. На данный момент ситуация такова.

— Что-то момент, мне кажется, немного затянулся… А, начальник? Эдакий особенный моментик, длящийся десятки лет без перерыва. И чем дальше…

— Это будет продолжаться ровно столько, пока мы не найдем иммунитет, — холодно пожал плечами Рандаф/Ол. — И не обольщайтесь.

Его собеседник криво усмехнулся:

— О, иммунитет!.. Но от чего? От всего этого мира, который нам нисколько, никогда не угрожал?! Помилуйте! Ведь постоянно угрожаем только мы…

— Брон, надеюсь, вы понимаете, что сейчас говорите вещи, в структуре представлений нашей Колонии не просто абсурдные, но своей абсурдностью способные причинить весьма значительный вред…

Брон досадливо поморщился и замахал рукой:

— Проще, начальник, проще! Это словоблудие…

— Н-да? — вскинул брови Рандаф/Ол. — Я вновь прошу: не забывайтесь. Если б вы заранее пришли ко мне и вполне конфиденциально… Но ведь вы устроили базар в Поселке! Мученик, борец!.. За что? И с чем?

— Базар… Был, разумеется, донос? — Брон натянуто рассмеялся.

— Естественно. И плевать бы я хотел на него — в конце концов, как член Совета вы неприкосновенны. Вас даже и критиковать открыто не посмеют. У себя в Поселке, пожалуйста, — по мелочам — чудите, как хотите. Но когда дело касается основ нашего существования…

— Вам это перестает нравиться, начальник, — в тон ему докончил Брон.

— Хватит! — Рандаф/Ол с силой хлопнул ладонью по крышке стола. — Соблюдайте приличия, Брон! И там, у себя, и тем более — здесь. Либо вы признаете свою неправоту — публично, по всей форме, либо…

— Либо?

Рандаф/Ол угрюмо глянул на него.

— Тогда Совету Сохранения придется вынести вердикт. И возражать никто не станет, это точно. С вас снимут полномочия. Вы этого хотите?

— Если честно, то нисколько не хочу. По ряду деловых соображений. Но совсем не потому, что место теплое, дающее пожить без мелочных забот, не потому, что всякий хам из Службы Сохранения обязан кланяться, едва меня завидев, и не потому, что так приятна власть… А ведь она приятна, да, начальник? Безраздельная, неограниченная власть… Когда можешь карать, а можешь миловать, когда ты — бог, и никому в голову не приходит, что твоя власть — не грубо перехваченная у кого-то, нет, не внешняя, а над умами! — готовилась исподволь, внедрялась по пунктам: сегодня одно, завтра — другое… Как в старинных шахматах, где профан счастлив, сделав первые три интересных, на его взгляд, хода, а ты, поднаторевший сколько-то в теории, заранее предвидишь все течение игры. Я прав?

Рандаф/Ол вздохнул и поднялся из-за стола, давая тем понять, что разговор окончен.

— Значит, вы угомониться не хотите, будете и впредь лезть на рожон? — спросил он равнодушным, даже будничным каким-то тоном.

— Между прочим, — оставляя без внимания вопрос, заметил Брон, — моя хваленая неприкосновенность… Не далее как сегодня ваши вонючие молодчики…

— Мои? О чем вы? У меня охраны даже нет!

— Они силком приволокли меня на Станцию…

— Пеклись о вашем благе — что же вы хотите?! — взгляд Рандаф/Ола сделался безжизненным и плоским. — В трудную минуту наша первая забота — безопасность граждан. Вы отказывались покидать Поселок, и Адептам Службы Сохранения пришлось… Не спорю, среди них есть энергичные ребята. Но, надеюсь, вас… не очень-то помяли?

— Да как будто нет…

— Вот видите! Грех жаловаться. Вы учтите, Брон: если, заботясь о вашем же благе, вам ненароком врезали по морде, это совсем не означает, что вашу неприкосновенность как-то попирают. Все наоборот. Иммунитет, извольте видеть, тоже требует определенных жертв. Без этого порой нельзя…

— Такой иммунитет — пожалуй, — покивал тихонько Брон. — Но ведь столько лет искали несколько другой, а? Или этот вот — и есть предел мечтаний?

— Смотря чьих, — развел руками Рандаф/Ол. — Тех, кто пытается любым путем привлечь к себе внимание — возможно. Это их предел… Единственно, чего я не могу взять в толк: зачем вам это, айка Брон?

Услышав титул, Брон насторожился.

— О, какие перемены! Интересно… Я же с самого начала предлагал меня так называть! — улыбнувшись одними уголками губ, заметил он. И тоже встал, огромный, с виду неуклюжий. — Вы ведь сами понимаете, начальник. Все намного проще. Мне ли объяснять?

— Люди сочтут вас за сумасшедшего, только и всего. Мало ли у нас было сумасшедших? Ратай, Иорам, и еще, и… еще… Не забывайте: кроме страха есть ритуал. Им всегда дорожат. Порой больше, чем собственной жизнью.

— Ритуал, основанный на страхе, так точнее.

— Ну, боязнь — чувство врожденное…

— Это не та боязнь. Основа в принципе иная, не заложенная в нас природой. Тут — нечто искусственное, изначально лживое… Ритуал, постоянно зовущий на подвиг… Без него геройство стало бы ненужным.

— Я не разделяю эту точку зрения, — безразличным тоном отозвался Рандаф/Ол.

— Осмелюсь не поверить. Когда нет веры — нужен храм. Когда нет цели — нужен ритуал. Я не хотел бы с вами ссориться, начальник, вовсе не хотел бы. Это ни к чему — ни вам, ни мне. Вот вы сказали давеча: игра… Но…

…этого следовало ожидать. Мест на всех не хватило. Все коридоры на всех этажах были разгорожены складными ширмами на множество отсеков, где стояли тумбочки, кровати, шкафчики — короче, самое необходимое, чтоб можно было пару дней просуществовать довольно сносно. Точно так же разгородили и солярий непосредственно под крышей. Питались беженцы вместе со всеми обитателями Станции, но в связи с бедственным, тяжелым положением новоприбывших в знак компенсации им полагались порции, немного увеличенные по сравненью с остальными, и калорийность была чуточку повыше, и деликатесы подавались постоянно, что в обычные дни случалось достаточно редко из-за регулярных ограничений в рационе. Поэтому же беженцы могли ходить и в зимний сад, и на спортивные площадки, плавали в бассейнах, посещали смех-веранды и плясальни, пункты проката информации и настоящие театры, где выступали исключительно живые, настоящие актеры, а не их голографические двойники, — словом, пользовались всеми благами Станции, как и ее постоянные жители, что в другое время им категорически возбранялось — из Поселка на Станцию обычно попадали лишь по делу, очень ненадолго и только днем: с восьми вечера все подступы к Станции тщательно перекрывались. Порядок такой завели еще давно, когда колонисты ждали от планеты напастей в любой момент. Тогда с наступленьем темноты задраивали переборки даже внутри Станции — на каждом этаже, а этажи друг от друга напрочь отсекали, оставляя в действии только стволы аварийного сообщения. Впоследствии такие меры сделались ненужными, передвижение по Станции и в Поселке было введено свободное, круглые сутки, но вот перемычка в главной галерее сохранилась: «закрыли крантик пуповины», — шутили местные остряки, и трудно было с точностью определить, произносится это с оттенком досады или просто констатируется факт, вроде того, что вот — и утро наступило… Наверное, и то и другое любопытствующий наблюдатель мог бы обнаружить в этой, в сущности, дурацкой фразе — и досаду, и привычку: привычку досадовать и досаду от того, что вещь малоприятная теперь уже — привычна. Как бы то ни было, очутившись на Станции в неположенное время, люди проявляли ко всему живейший интерес. Их можно было встретить, поодиночке или группами, где угодно, вплоть до общественного туалета: несколько человек непременно стояли у окна во всю стену, откуда открывался замечательный вид на девственные и бескрайние планетные просторы, и с жаром обсуждали очень важную, на их сметливый взгляд, проблему — туалетные отходы утилизуются на самой Станции или попадают прямиком наружу, как в Поселке, а ежели наружу, то сколь далеко от станционных стен, и не потому ли, кстати, ландшафт столь прекрасен, что местная растительность питается земными удобрениями и идет заметно в рост, а это, между прочим, может говорить о многом, в частности, о том, что земные отбросы не только безвредны для планетной жизни, но даже исключительно полезны, и потому не здесь ли зарыта собака, то бишь решение проблемы иммунитета, над которой столько лет и, что ни говори, безрезультатно бьются лучшие умы из всяческих лабораторий, в обывательском сознании объединяемых в один могущественный и таинственный «Питомник для мух»… А уж когда увидят вывеску «Колониальные товары» да витрину, где на серебристом фоне то загораются изящные и радующие глаз картинки, то из недр голокомпьютера выскакивают с ураганной скоростью вертящиеся буквы, из которых моментально возникает фраза: «Всё для счастья!», — ну, тогда восторгам новоявленных зевак и вовсе нет предела. Люди тотчас же заходят в приветливо распахнутую дверь и устремляются к прилавку — здесь уже над головой горит другая надпись: «Уголок земного быта» и под сводами грохочет музыка, конечно, местного компьютерного производства, но какими-то ритмическими или мелодическими выкрутасами обязанная, по идее мелопрограммистов, всем напоминать о некогда покинутой Земле. Поскольку на Зеленом Выгоне не только не осталось первопоселенцев, все еще способных что-то помнить, но и народившиеся в год прилета, все без исключения, успели вырасти и тоже помереть, — по этой вот причине хоть какой доподлинный шедевр либо, напротив, дрянь народу ни подсунь, все безотказно будет проходить под ярлыком «земное». И впрямь, откуда людям знать, что именно земное отличает от другого? Ведь сравнивать-то не с чем — все сохранившееся до сих пор, понятно, может быть земным, а может быть и миленькой подделкой: тот, кто правду говорить не хочет, — и не скажет никогда, коли, естественно, по надобности не заставят, да кому придет дурная мысль понуждать, когда, в восторге перед позабытою прародиной, готовы верить всяко, лишь бы тешило натуру, и предрасположены немедля отпустить любой пустячный грех, представься только он с эпитетом «земной». Какой разумник учудил «Колониальные товары», нынче выяснить, пожалуй, очень сложно; к тому же это мог быть целый коллектив — пойди теперь проверь. Однако некое предание на этот счет хранится, и не то чтобы совсем уж завиральное — напротив, в чем-то даже жизненное: был в составе первопоселенцев малый, спорый по части разных хитроумных штучек, которых на досуге он понаизготовлял изрядно, ну, скажем, «Мадам, иссушаемая статью» — перл голографического динамизма, в натуральную притом величину, его-то уж видали все; или резные ложки под загадочным названием «Что мнится мне из погребений полутленных», суть их заключалась в том, что вид они имели натуральный, а на ощупь — ускользали, это тоже всем знакомо. Надобно заметить: на Земле перед отлетом поселенцев в моде был уже в который раз «Высокий Кич» с необходимой в этих случаях лукавой ностальгией — вот такую ностальгию, да еще удвоенную совершившейся разлукою с Землей, и выгрузили первопоселенцы на Зеленый Выгон: генеалогические, корневые настроения внезапно одолели верх. Случился даже диспут поначалу: «кто мы — Азия или Европа?», хотя, понятно, не было здесь ни того и ни другого и об этой дури полагалось бы скорей забыть… Немудрено, что малый сотворял свои безделицы буквально на «ура». Немудрено, что он и лавочку открыл в конце концов. «Отсюда начинается тропа к земным могилам наших предков!» — начертал он для куража над прилавком. Местные зубоскалы, само собой, эту идею быстро раздраконили, и поделом: нашел, где и чьи могилы вспоминать, своих хватало, время было не из легких, так что откуда и куда вела «тропинка» — еще следовало хорошенько прояснить. И вот тогда умелец и придумал: колониальные — как будто из далекой, романтической эпохи, а вместе с тем — все были колонисты, в смысле поселенцы. Что же до словечка старомодного «товары», тут все было просто: деньги упразднили вскорости, как начались межзвездные полеты, и, вестимо, в прежнем виде вся торговля прекратилась, но попробуй напиши «гостинцы» или «всем — подарки» — заведенье мигом разнесут. Атак — товары, пусть, как водится, задаром, но — не чохом, а поштучно, да и то лишь по бумажке, подтвержденной у начальства. И осталась вывеска над входом навсегда. Был в ней пикантно-несуразный кич, конечно, и «товары», от коих ломились полки, тоже были не из тех, что делают людей венцом природы, ну да ведь известно: ласковый идиотизм, если его долго сохранять, становится привычным, вроде как частицей целого культурного пласта, и оттого — хранимым тщательно и сердцу очень дорогим. Короче, тот, кто из Поселка попадал на Станцию, заметив вывеску, в натуре млел, в «Колониальные товары» заходил без промедленья и, представив разрешительную запись, ощущал себя в какой-то мере даже приобщившимся к культуре и к «минувшим добрым временам», что, безусловно, подтверждал очередной, совсем необязательный предмет, который бравый экскурсант с восторгом, трепетно тащил к себе, где помещал на видном месте и значительно, при первой же возможности, показывал другим, лишенным эдакого чуда. Дни эвакуации, страшные сами по себе, в некотором роде превращались в праздники, и вот это было, пожалуй, удивительней всего. Никак не отмеченные в годовых календарях, ибо приход Зверя полностью зависел от погоды, эти дни существовали словно вообще, в недельной приближенности, но люди ждали их и начинали загодя готовиться, страшась возможной (или невозможной?) катастрофы и вместе с тем прикидывая наперед, куда б на Станции еще пойти, где в прошлые разы не побывали, вспоминали, где и что дают — такое, что в Поселке сроду не достать. Нелишне повториться: многое не нужно было, но — хотелось. Психология туриста. Нужен сувенир, пусть плохонький на самом деле, зато память, заключенная в вещице, — это важно. И необходимо побродить по Станции, хоть ты умри, и никому нет дела, что она немногим, если честно говорить, и отличается от надоевшего Поселка. Ну, естественно, там масса этажей, ну, всякие пристройки и надстройки, ну, просторность помещений, изобилие отделов, подотделов, коридоров, переходов, скоростные лифты, круглый год цветущие сады (такие и в Поселке, кстати, можно встретить) — что еще? — ну, виды из окна, особенно отсюда, с верхотуры, — да, прекрасно, удивительная перспектива, панорама — пальчики оближешь, в ясную погоду — и подавно, просто сказка, но ведь остальное все — в точности такое же, все главное, что позволяет человеку жить почти уж девяносто лет — безвыездно, под крышей, — в общем сносно: и разные приборы, и бытовая техника, и планировка, и комфорт, и отдых, и работа, и методы подачи информации — все, в принципе, одно и то же. Нет, готовятся и ждут… Дух Станции, культ Станции — вот это основное. А к чему готовятся? — спросите каждого, и вряд ли сразу кто ответит. После он найдет приемлемый ответ, не беспокойтесь. Как-то выкрутится. Он придумает причину, по которой ему надобно хоть раз-другой в году побыть на Станции, найдет десяток доводов, которые, как кажется ему, и раскрывают всю великую необходимость приобщенья, исподволь отыщет факты, вроде проясняющие благородную суть дела. Отними у такого беглеца саму возможность раз в году — пускай под страхом вдолбленной угрозы — совершить паломничество в мир иной, на Станцию, и неизвестно, что с ним будет, тихое существование утратит смысл. В жизни вздыбится и тотчас рухнет все — и распорядок, и привычки, и представления о ценностях, о справедливости, о мире, — вот уж подлинно случится катастрофа, мигом все настолько распадется, что и по кусочкам не собрать. Но кто сказал, что Зверь обязан приходить, откуда это? Он приходит, верно; не один десяток лет пугают им младенцев, люди взрослые испытывают трепет, иррациональный, полный непонятного мистического смысла, едва слышат имя, ненавистное для всех. Жить стало тесно? Стало веселей! А тесно было с самого начала. Нужна смена впечатлений? В основном привыкли обходиться без нее. Ибо все живут надеждой. «Питомник для мух…» Он когда-нибудь даст людям волю, он подарит им иммунитет, швырнет к ногам огромную планету, чтоб топтать ее, любить и засевать, и воспевать, он расколдует чары Зверя, и тогда проклятый станет неопасен, потому что только здесь, на Станции, в Поселке, вообще — пока они в Колонии живут, Зверь обладает властью над умами, может издали — но очевидно — угрожать. Сомнения, надежды… Ну, а где же, где всё знают точно? И ответ один, всегда один: в Питомнике для мух. О, это странное, простым умом не постигаемое место, созданное самыми великими и для таких же, как они, великих; место, где умеют многое и прозревают многое, и если до поры до времени не говорят, не делают как будто ничего, то только потому, что еще — рано, истинно не время, всходы посеянного в прошлом видны из будущего, а оно пока не наступило, надо ждать, и это ожидание — есть благо, и это терпение — есть благо, и этот страх, без которого как связать части целого, — есть благо, все благо, все на благо, все во имя вас, живущих рядом и таких родных, вы лишь не забывайте истины простейшей: там, в лабораториях, среди могучих аппаратов, погруженные в бездонную пучину знаний, день и ночь, безостановочно, работают такие же, как вы, почти как вы, ну разве более готовые к тому, чтобы работать день и ночь, безостановочно, для вас, для всех, чтоб дать в конце концов и волю, и иммунитет, и силу против Зверя, и спокойствие, и счастье. И не сомневайтесь, да-да-да: Зверь приходил и будет приходить, и будет каждый раз эвакуация, а после — беспощадная Охота, и, вы слышите, всегда — всегда! — на Станции дадут вам с удовольствием приют, проявят максимум заботы; разумеется, нельзя гостеприимством злоупотреблять, но раз в году — какие, право, разговоры?! — размещайтесь, развлекайтесь и не забывайте: вас надежно охраняют, Зверь на Станции не страшен, есть «Питомник для мух», в нем спасение для поселенцев, главное, чтоб верили, чтоб верили — не уставая, и тогда надежды сбудутся, лаборатория, где ставят опыты, столь нужные и трудные, поможет. И ведь вот какая штука: возникали иногда сомнения — а вдруг Зверь не появится, ходил-ходил, а тут вдруг не придет? И всякий раз привычка брала верх, привычка строить жизнь с учетом ритуала. Был, правда, в Поселке сорок лет назад пренеприятный инцидент: один чудак по имени Ратай, как говорят, психографист высокого калибра, человек немаленький, немножко спятил — возомнил себя едва ли не пророком и давай при окружающих нести такую околесицу, что, по рассказам очевидцев, слушать было тошно. Мол, Зверя нет совсем, а то, что видят все, — обычный трюк, голографическое наважденье, и ребенок может, при желании и самой небольшой сноровке, учудить такое же, набор для умных детских игр вполне сгодится. Ратай не просто говорил — он и показывал, чуть не силком всех заставлял смотреть, как появляется из ниоткуда на подходе к галерее натуральный Зверь. Это внутри-то, в помещении!.. Конечно, была паника, не то чтоб очень, но — была. А спятивший Ратай уже не мог остановиться: записывайтесь в группу спасения, кричит, мы выведем на чистую воду этих прохвостов со Станции, этих маньяков из «Питомника для мух», немедленно все к Воротам, обретем свободу — там ждут нас «цыгане», наши верные и добрые друзья! М-да, опять эти проклятые «цыгане»… В общем, всяческую чушь порол. Адепты Службы, разумеется, Ратая быстро подхватили — и на Станцию. Был суд, закрытый, исключительно в присутствии толкового народа. И кто бы мог подумать, какой суд вынес приговор!.. Ратая выкинули Зверю на съедение, когда тот снова появился. А дурак Ратай шел гордый, будто должность получил в самом «Питомнике», ну ничегошеньки не понял человек. С тех пор его и след простыл. Оно и ясно почему. Нет, шутки с Зверем плохи — это каждый осознал. Ведь когда еще все в жизни утрясется и Зверь станет неопасен!.. И когда еще в Колонии объявится вожак, способный сообщить официально: кончено, иммунитет получен, хватит прозябать, страдая, в четырех стенах, планета — наша, Зверь последний — уничтожен, больше нечего бояться!..