Висящий живот стал больше, из-за чего Томми теперь не видел его, когда справлял нужду. Юный господин Янссон, всегда называл он его, или Искушение Янссона, когда они с Моникой еще могли шутить. Они и вправду шутили — бо́льшую часть жизни; смех служил связующим материалом между ними. Юмор, наполненный любовью, теплом и легкостью, был кулисами, за которыми скрывалось молчаливое убеждение обоих в том, что жизнь трудна и даже опасна. Но кулисы рухнули, когда Монике поставили диагноз. Шутки и тепло исчезли; остались только растерянность, грусть и большая порция горечи.

Моника сидела на кухне. Томми ненавидел этот театр под названием «Я сильная и веселая». Он не мог принять ни эту игру, ни саму болезнь.

Моника разгадывала кроссворды, пила кофе и пыталась делать обычные вещи. Но ее правая рука уже не слушалась, речь стала медленнее, и ходить она могла только на костылях, отказываясь от роллатора [Роллатор (также ролятор) — приспособление для облегчения самостоятельного пешего передвижения лицам, испытывающим с этим трудности. Представляет собой трех- или четырехколесную тележку, оснащенную ручками для опоры, ручным тормозом-фиксатором, а в ряде случаев и дополнительными аксессуарами.], который предлагала ей социальная служба. Но теперь это стало вопросом времени.

— Привет, Томми.

Она медленно и с трудом выговаривала слова. Она улыбнулась, но только половиной рта. Удар в сердце — он любил ее.

Томми налил себе кофе и сел за кухонный стол. Он говорил ни о чем, пил, без особого успеха помогал Монике отгадывать кроссворд. Потом она произнесла его имя мягко и как будто с мольбой. Томми. Попытка проявить любовь и при этом привлечь его внимание. Милый Томми, послушай.

И он знал, к чему она клонит. К практическим вопросам, о которых он должен знать к моменту ее смерти. О том, как действовать в разных ситуациях — например, покупка продуктов, бюджет на одежду для девочек, их менструальные циклы, контакты с учителями в школе… Список был длинным. Томми не хотел думать об этом. Он встал.

— Куда ты? — Она жалостливо смотрела на него.

Он не ответил и, как всегда, сбежал в подвал. Лестница туда вела темная и узкая, как и его чувства сейчас.

Томми сел за небольшой письменный стол в мастерской, откопал в ящике прозрачную бутылку и отпил несколько глотков. Ядреный вкус джина. Он положил бутылку обратно и из этого же ящика достал папку.

В ней лежали выписки со счетов в странах с диктаторскими режимами. Два — в Западной Африке, один — на Ближнем Востоке. Чертовски дешево, но при этом надежно и без налогов. Суммы были невероятно огромными.

Полгода назад в квартире в районе Сёдер [Сокращенное разговорное название района Сёдермальм в Стокгольме.] оказались Томми и двое его коллег — Гунилла Страндберг и Ларс Винге. Томми застрелил обоих. Винге не доставил особых проблем — парень был жалким, полным неудачником. Выстрел в висок, замаскированный под самоубийство, представлялся почти одолжением. С Гуниллой дела обстояли хуже. Друг, коллега, напарник. Именно ей принадлежали деньги, которые теперь ослепляли его в виде выписок. Он был вынужден убить, они никогда не могли поделить добычу. Он знал ее, он знал себя. Прелесть новизны редко когда сохраняется надолго.

Им управляли не суммы, а в первую очередь страх, собственный болезненный страх. Томми это понял со временем. Страх того, что Моника исчезнет. Что он, черт возьми, будет делать без нее? Кто позаботится о нем в старости? А девчонки — кто проследит, чтобы они не вышли замуж за идиотов? Еда? Кто, блин, будет готовить? А покупать ему одежду? Кто будет гостеприимным, когда придут гости? С кем он будет разговаривать после работы, чтобы не замолчать навсегда? Моника, его спасательный круг при любых трудностях…

Поэтому, когда в его жизни появились деньги, Томми решил воспользоваться шансом. Он совершил убийства, смог перевести деньги и сразу же приступил к своей миссии. Связался с исследователями и врачами-специалистами из США, Франции, Японии и отовсюду, где изучали БАС. Везде одно и то же — лекарства не существует. Но финансовая помощь в любом случае ускорила бы возможное открытие замедляющего течение болезни лекарства или в лучшем случае лекарства, которое могло победить болезнь. Томми взял все на себя и начал тяжелую работу по снятию миллионов со счетов и анонимной отправке их врачам по всему миру. Большой кусок пирога достался шведской организации, занимавшейся исследованием заболевания. Он инкогнито звонил им раз в неделю и спрашивал об успехах, на что неизменно получал отрицательный ответ. Томми ругался с ними, интересовался, чем они, черт побери, занимаются, призывал поторопиться, ведь у него на кухне умирает жена…

Его работа заключалась лишь в том, чтобы бегать и залатывать всевозможные дыры, которые могли связать его с убийством Гуниллы Страндберг и Ларса Винге.

Томми наклонился, снова посмотрел на сумму в выписках. Не так уж много осталось. Полмиллиона наличными, закопанные в саду за навесом, там, куда никогда не проникает солнце. Полтора миллиона в Африке, чуть больше миллиона на Ближнем Востоке. К тому же в банках стран-диктатур существовал обратный процент. Они брали плату за то, что прятали деньги. В основе процента лежал некий индекс диктатур. Чем меньше диктатур в мире, тем выше обратный процент, как-то так. А проценты капали. Скоро деньги закончатся…

Небольшая тяжесть в груди. Томми начал прерывисто дышать, закрыв глаза руками и не убирая ладони, держа их как ширму. Так возникла темнота. Он дышал; темнота была всепоглощающей, совершенно беспросветной. Куда направляется Моника?

Стук сверху. Стук костыля Моники там, наверху. Ей нужна помощь с туалетом.

12

Стокгольм

Словно голова на ножках из детского рисунка. Женские ягодицы перед ним на уровне глаз. Стринги едва просматриваются. Держась за шест правой рукой, она наклонилась вперед. Их взгляды встретились — перевернутая картинка. Ингмарссон отвел глаза.

В помещении на максимально возможном расстоянии друг от друга сидели только он и еще трое мужчин. Майлз узнал их всех, но узнавание здесь не поощрялось — в приоритете была полная анонимность.

Девушку у отполированного шеста звали Санна. Новенькая, тридцать с чем-то, старше других, особенная. В чем отличие, он не понимал; может быть, движения или энергетика? Или длинные ноги? Нет, что-то другое, что-то неуловимое… Она не вписывалась по типажу, ее не должно здесь быть.

Женщина вывела его из равновесия, другие стриптизерши не производили на него такого эффекта. Но эта…

Майлз разглядывал Санну, ее короткие светлые волосы, красные губы, кожу молочного цвета… За всем этим жила радость, мир для Санны олицетворял собой свет…

В пиджаке завибрировал мобильный, Ингмарссон судорожно ответил.

— Да?

— Здорово, Ингмарссон.

Снова Томми. Он точно знал, когда лучше не звонить.

— Здорово, Томми.

— Как дела?

— Ничего.

— Что значит «ничего»?

— Понятия не имею.

Томми закашлял прямо в ухо Майлзу.

— Что ты делаешь? — спросил он.

— Обедаю.

— Где?

Связь то и дело прерывалась. «Наверное, Томми использует гарнитуру в машине», — думал Майлз.

— В городе.

— Нравится?

— Что?

— Обед. Еда вкусная?

— Да, вполне.

Громкий гудок. По-видимому, какая-то из проезжавших рядом машин.

— Что ты ешь?

— Что я ем?

— Да, что ты ешь?

Майлз рассмеялся.

— Странные ты вопросы задаешь, Томми!

— Ведь нет ничего странного в вопросе о том, что ты ешь. Что в этом странного?

Санна сидела на корточках, широко расставив колени, и сосала большой палец — туда, сюда, туда, сюда.

— Да нет, ничего.

— Так что?

— Пасту, — соврал Майлз.

— Паста… Это вкусно, Ингмарссон.

— Ага.

— Можно все, что угодно, говорить об итальянцах, но в приготовлении еды… Какого хр…

Майлз услышал протяжный гудок на другом конце и потом голос Томми, ругавшегося себе под нос. Затем тот вернулся к разговору:

— Ингмарссон, ты здесь?

— Да, да.

— Почему люди так делают? Вот так ездят, меняют полосу, не включая поворотник?

— Не знаю.

— Если б я работал в дорожной полиции, то перестрелял бы всех.

— Понятно.

— Я серьезно.

— Хорошо, хорошо, Томми.

Майлз ждал, когда прояснится цель звонка.

Томми откашлялся.

— А ля стриптиз?

— Что, извини?

— Никаких извини. У тебя в меню паста «а-ля стриптиз»?

Это было так же унизительно, как удар между ног. Ингмарссон потер под носом.

— Можно и так сказать, — пробормотал он.

— Думаешь, меня это колышет?

— Нет, не думаю.

— Верно. А других, может, и да.

Санна на спине, качает бедрами вверх-вниз, черные лаковые сапоги блестят.

— Так что не светись, Ингмарссон.

— Я так и делаю.

— Нет, не делаешь.

Майлз не понимал, о чем он.

Санна приподнимает ягодицы, трусики съезжают вниз.

— Забей на это.

— Забить на что?

— На все. Забей на расследование.

Трусики вертятся вокруг ее указательного пальца, неспешно и красиво. Потом она отпускает их. Кружась, они улетают в темноту. Майлз провожает их глазами. В голове у него звучит шум лопастей винта из какого-то старого военного фильма: шух, шух, шух.

— Чего?

— Просто сиди и притворяйся, что работаешь. Не напрягайся.

— Почему это?

— Потому что я так сказал. Гунилла и Эрик Страндберг напортачили с делом. Если ты добьешься успехов, их память будет запятнана, вот как-то так. Я не хочу этого. Они были моими добрыми приятелями, хорошими полицейскими.