Она стыдливо засовывает его обратно и неуклюже шутит:

— Это не реквизит. Точнее реквизит, но из другой постановки.

Я сразу догадываюсь, зачем ей такой. Ведь у нее почти нет груди.

Просто маленькие пупырышки из-под футболки, от которых сложно оторвать взгляд.

— Надо начинать… — говорим мы с ней почти одновременно. Осекаемся и смеемся. Я замечаю, что при смехе у нее на лбу появляется маленькая вертикальная морщинка.

Мне становится интересно, с кем она живет. На ее пальце — серебряное кольцо с гравировкой. Может, даже с именем. Его, наверное, подарил тот, кому она радуется при встрече. Он, скорее всего, один из тех папиных сынков, кто разъезжает на дорогущих автомобилях.

Слушает классику.

Ходит в театр.

Кто еще может гравировать надписи на кольцах?

Ника умелыми движениями быстро меняет объектив на своем фотоаппарате.

— Для крупных планов должен быть тщательный подход, — поясняет она. — Здесь следует обращать внимание на контур губ и темные круги под глазами. Камера имеет свойство гиперболизировать любые недостатки.

Любая мелочь может испортить всю картину.

Несмотря на жаркую погоду, внутри брошенных цехов — холодно и сыро. Пахнет плесенью. Даже в кроссовках начинает хлюпать влага.

— Мне кажется, лучше встать вот здесь, — говорит Ника и ежится от холода.

— А может, правее? — Я показываю руками воображаемый кадр.

Любого из фотографов взбесит подобное. Но Нику это не смущает. Она говорит, что за моими плечами огромный опыт в журнале. Она верит в мое чутье.

В правила композиции.

В законы перспективы.

— Ты вполне можешь меня поправлять, — говорит она.

Я ощущаю невидимые разряды электротока, которые скользят между нами. Но никто не подает вида. Мы говорим о фокусном расстоянии и о стабилизаторе объектива, а музыканты принимают театральные позы.

Все идет хорошо, пока Энди окончательно не расклеивается. Уже начинает темнеть, его кусают комары.

— Может, ты сам попробуешь торчать тут полураздетым? — со злостью говорит он, скидывая платье.

— Эй, а грим? — со смехом спрашивает Тощий.

Но тот лишь раздраженно отмахивается:

— Дома смою!

— Уже очень темно, — соглашается Ника — Можно и правда закончить. На фото будет слишком много цифрового шума.

Пока остальные собираются, мы не торопясь идем в сгущающихся сумерках. Время от времени Ника останавливается и фотографирует то кривое дерево, то пятна закатного солнца, играющие на стенах.

— Извини за весь этот нервяк, ребята же не фотомодели — им непривычно, — оправдываюсь я, пытаясь сгладить неказистый финал нашей фотосессии.

— Да все нормально. Не парься.

Ника закуривает, и по тому, как огонь играет в ее зрачках, видно, что она довольна. Вручает мне свадебное платье своей подруги — «Подержи!» — и рыскает объективом в поисках нового кадра. Она делает это так грациозно, и я сам не замечаю, как неприкрыто начинаю любоваться ее фигурой.

— Ты так смотришь, — вскидывается она, замечая мой взгляд. — У меня мурашки бегут.

Наш зрительный поединок заканчивается в мою пользу. Она смущена больше моего. И это почему-то приятно.

12

В гулком зале спортивного комплекса во всех направлениях движутся люди. Они таскают ящики, разматывают шнуры и собирают световые фермы. Слышна английская речь. Техники по рациям отдают команды, после чего вспыхивают прожекторы и начинают вращаться головы лазерных сканеров, напоминающие пришельцев из фильмов восьмидесятых. Рабочие устанавливают трибуну с тоталитарной символикой — красно-белый круг, рассеченный надвое черной молнией.

В этом темном зале полным ходом идет подготовка к шоу Мэрилина Мэнсона.

Если смотреть на все происходящее с галерки, с высоты самых дальних мест, то переливающаяся цветными огнями сцена будет казаться спичечным коробком или шкатулкой, которую облепили темные точки — люди-муравьи, занятые работой.

— Они провозятся еще часа четыре, — со знанием дела говорит Богдан Красько, глава лейбла «Мажор Рекордс». Тот самый Издатель, который из-за моего падения не смог подписать с нами контракт.

Он извлекает из своего полосатого костюма бейджи и раздает мне, нашему вокалисту Энди и Максу Змееву.

— Держите их при себе.

По его внешнему виду — бесформенному костюму в тонкую светлую полоску, небрежно отпущенному узлу галстука и проплешине на затылке — можно, скорее, предположить, что он держит торговые точки на Черкизовском рынке, чем занимается музыкой. И это сразу отталкивает меня.

Я испытываю антипатию и одновременно тревогу за наше будущее.

Мы на саундчеке в огромном спортивном комплексе, но никто из американских музыкантов еще не прибыл из гостиницы.

— Это нормально, — поясняет Богдан Красько.

Он рассказывает нам то, что и так хорошо известно, а Энди слушает открыв рот.

У больших звезд помимо звукорежиссера к каждому инструменту приставлен свой техник. Они играют на саундчеке, проверяя звук. Сама группа прибывает позже, чтобы взять лишь пару аккордов.

Это все нам сообщает Издатель. У него есть доступ за кулисы.

— Вот это круто! — толкает меня в бок Энди.

Издатель ходит, заложив руки за спину, посреди открытых ящиков с проводами, рэковых стоек и кейсов с аппаратурой. Он говорит, что наша группа вполне могла бы выступить у Мэнсона на разогреве. Это при условии, если мы подпишем контракт с «Мажор Рекордс».

Я усмехаюсь и думаю про себя: «Он хоть знает, что мы играем?» В этот момент почему-то мне не хватает Ульяны, ее рассудительного взгляда на жизнь. Но после ссоры на марафоне мы так ни разу и не созвонились.

Энди увлеченно говорит:

— А почему бы и не выступить, если пригласят? В конце концов, Мэнсон начинал вместе с Трентом Резнором!

Я пытаюсь ему объяснить, что разогрев — это когда тебе плюют в лицо и кричат, чтобы ты ушел со сцены. Мне как журналисту пришлось сотню раз наблюдать подобное.

Разогрев — это пластиковые стаканы пива, летящие тебе в лоб.

Бенгальские свечи.

Рулоны туалетной бумаги.

Плевки.

Но Энди уверен, что круто выступить перед кем-нибудь известным.

Издатель говорит, что те клубы, в которых мы играем, никуда не годятся. И что нам нужна площадка побольше. А я сдержанно усмехаюсь.

Энди же вслух мечтает, какой кайф, когда за тебя настраивают гитару и таскают чемоданы, а ты нежишься в своем личном джакузи.

— В гримерке Мэнсону поставят черный диван для занятий любовью с новой подружкой, — говорит Издатель. — Мэнсон вегетарианец. Он обожает мишек из жевательного мармелада Haribo Gold Bears и маленькие шоколадки Hershey’s.

— Вот это выбор! — говорит Энди. — Ну надо же, любить все эти… всю эту девичью дребедень!

Мы идем мимо людей в униформе, таскающих ящики и кейсы. Красько искоса смотрит на мою хромую ногу.

— Насколько мне известно, вас кто-то из фанатов преследует? Хейтеры? Психи?

— Мелкий эпизод, — мне не хочется вдаваться в подробности.

— Недоброжелатели — это очень хорошо. Шикарный инфоповод! — оживляется Красько.

Он говорит, что научит нас раскручивать подобные события, ведь мы слишком неопытны, чтобы заметить их потенциал.

В моем воображении рисуются заголовки:

«Лидер-гитариста пытаются убить прямо на сцене».

«Маньяк, преследующий коллектив, делает следующий ход».

— Может, поговорим о контракте? — у меня уже заготовлены каверзные вопросы, которые не терпится задать. Особенно о сроке в десять лет наших обязательств перед лейблом.

Но Красько явно собирается сыграть свою роль закулисного супербосса до конца. Мы бредем за ним по темным коридорам Дворца спорта вдоль бесконечного ряда дверей гримерных, которые он распахивает одну за другой, словно что-то ищет.

— Это комнаты, где отдыхает персонал и музыканты. Чем крупнее группа, тем больше таких комнат нужно. А главной звезде отводят самую лучшую, — говорит он.

У всех этих гримерок нет окон. Сплошная серая стена, как в спортивной раздевалке. Но есть душ и туалет. Эти помещения, кое-как обставленные, но идеально чистые, видоизменяются в зависимости от требований артиста. Их то затягивают в специальный шелк, то кладут на пол персидские ковры. Или притаскивают индивидуальные диваны-траходромы, как Мэнсону. Наполняют холодильники пивом и соком. Ставят телевизоры и игровые приставки.

Издатель предлагает нам шампанское из такого маленького холодильника, как раз стоящего в одной из комнат. Мы чокаемся. Он рассказывает, что Мэнсон когда-то получил тепловой удар и теперь требует целые тонны льда. Все кондиционеры работают на охлаждение. В его гримерке холодно, как в могиле.

Я ловлю восхищенный взгляд Энди.

— Это вы еще не слышали про сорок шариков для пинг-понга для западноукраинских «Океана надежды». И про бронированную дверь в гостинице для Глафиры…

Красько заливает в себя дорогое шампанское как воду. Его лицо раскраснелось и по лбу течет пот. Наверняка он уверен, что знание пороков музыкантов автоматически дает понимание их творчества. Словно талант прячется где-то в бытовых райдерах между строк.