Предлагают виски и колы. Освобождают место, чтобы можно было плюхнуться на диваны и отдышаться.

Но меня заботит другое, я хватаю пробегающего мимо Змеева:

— Ты его видел? Ты рассмотрел этого гада?

— Кого? — удивляется тот.

— Психа, преследующего меня!

Змеев недовольно бормочет, что мне примерещилось.

А чуть позже слышу со всех сторон:

— Вы были в ударе!

Точнее, хочу слышать.

— Ни одной новой песни, — говорит очкастая девица кому-то в баре.

У меня слух на подобные реплики.

Ко мне подводят друга Шатунович, обозревателя журнала «Стоп» Антона Смирнова, будущего редактора Rolling Stone, и мы говорим о музыкальных тенденциях и звуковой индустрии.

— Ты сам посуди, — кричит он, выплевывая сигаретный дым. — Музыка совсем перестала продаваться!

Нас разделяют грохот дискотеки, полумрак и недоверие.

Под конец, совсем уже изможденный, я опускаюсь на диван рядом с Никой.

— Вы очень классно отыграли! — Она кладет мне голову на плечо.

Потом принюхивается и увлекает в душевую. Включив теплую воду, принимается методично стаскивать концертную одежду.

— Что ты делаешь?

— Хочу вымыть тебя под душем!

Мы оба тяжело дышим и через мгновение впиваемся друг в друга. Я хватаю Нику за волосы, поворачиваю к себе задницей и наклоняю.

Перед глазами всплывает лицо психа с водянистым маниакальным взглядом. Того психа, который хотел меня убить. И я хватаюсь за Нику еще крепче. Держу ее за коротенький ершик волос на голове.

Ника кричит так, что курчавые близнецы, костюмерши, полуголые девицы с их боди-арт-художниками слышат эти крики. Их, возможно, даже слышит охрана на входе.

Я вколачиваю Нику в кафель душевной кабины. Взбиваю пену под холодными струями душа. Она вскрикивает и, чтобы не упасть, хватается за кран — вода с усиленной мощью обрушивается мне на макушку.

Когда мы, обессиленные, оседаем на холодный пол душевой, она обнимает меня своими тонкими руками, скользит губами по моей коже.

— Мне ни с кем не было так хорошо, — довольная, мурлычет она.

В этот момент у меня возникает, может быть, мнимое, но очень приятное чувство гармонии. Какое-то спокойствие, которого не было раньше. Когда я возвращаюсь в гримерку, обмотанный полотенцем, пьяный Фил пытается пролезть в душевую: «Моя очередь!»

Я говорю:

— Офигел! Хочешь получить?

Ника торопливо одевается, и вязаная кофта оказывается шиворот-навыворот.

16

Организаторы концертов всегда экономят на мелочах, сколько ни подсовывай им райдер. Но главное, чтобы они не забыли о встрече на вокзале.

Мы едем в Нижний Новгород и всю ночь обсуждаем любимые диски. Например, спорим, кто внес больший вклад в проект UNKLE — Джеймс Лавелль или Диджей Шадоу. Тощий уверен, что без Шадоу проект стал увядать. А соседи по вагону шикают — наши крики мешают им спать. Какой-то парень из соседнего купе пытается с нами «поговорить». Но наглая расцарапанная рожа Фила действует на него отрезвляюще.

— А вы слышали последний альбом Sigur Rós? — Артем свешивается с верхней полки и протягивает мне пластиковый стаканчик с коньяком. — Вот такую атмосферу я представляю на нашем новом альбоме.

Мы, чокаясь, выпиваем.

Так обычно и бывает.

Курица-гриль и жирные руки.

Скомканные салфетки и обсуждение альбомов.

Мы едем и еще не знаем, что московское шоу было единственным прилично организованным выступлением за весь тур. Максу в родном городе было проще все контролировать, но чем дальше мы от центра, тем меньше остается надежд на то, что все пройдет гладко.

Перед Змеевым стоит чай в подстаканнике. Поезд разогнался, и ложечка раздражающе звенит.

— Макс, нам нужно с тобой поговорить, — говорю я, заглядывая в его купе.

— Да? — Он отрывается от ноутбука и поднимает холодные глаза.

— Ты заплатил за концерт вдвое меньше, чем год назад.

Змеев озадаченно оттопыривает нижнюю губу.

— Заплатил меньше, потому что было меньше людей, — говорит он и кидает кубик сахара в чай. — Вы не учли еще десяток приглашенных журналистов и проценты по контракту «Мажор Рекордс».

Он сжимает зубы так, что выступают желваки, и помешивает чай нарочито медленно и с раздражающим звоном.

Мы какое-то время препираемся, пока разговор не заходит в тупик. Сколько ни спорь с Максом, тот всегда окажется прав, а ты в дураках, и еще потом будешь извиняться.

Когда я рассказываю об этом группе, Фил раздраженно комментирует:

— Вот же гад, вечно пытается наебать.

— Он просто функция, и в данный момент это работает так, — рассуждаю я. — Если мы запишем отличный диск, а лейбл его продаст — все должно поменяться.

Нике скучны эти разговоры. Она расстилает постельное белье на верхней полке и как бы невзначай елозит бедром по моему колену. Не в силах дотерпеть, мы запираемся в туалете и занимаемся любовью под стук вагонных колес.

— Мне не хочется возвращаться, — говорит она уже после, вытираясь влажными салфетками.

— Куда?

— Обратно в Питер!

За окном мелькают темные силуэты деревьев и пустынные полустанки. Я с ужасом думаю о том, что ведь нам и правда рано или поздно придется вернуться. Рано или поздно придется рассказать все Ульяне. Тур — хорошая возможность отложить этот неизбежный кошмар на дальнюю полку, багажную полку купейного вагона, загроможденного нашими инструментами.

Заняв ближайший столик в вагоне-ресторане, мы заказываем виски с томатным соком. Так хочет Ника.

— Невинность окрашена красным, — цитирую я Coil и, уже пьяный, вдыхаю ванильный запах ее волос.

Мы остервенело трогаем друг друга под столом, доводя до полного сумасшествия. Томатный сок заливает скатерть. Буфетчицы косятся на нас, не понимая, как реагировать.

— Красный — твой любимый цвет, да? — спрашивает Ника.

Я шепчу ей на ухо, что уверен в обратном: не мой, а ее.

Нас окружают одноразовые предметы.

Быстрое питание.

Новые люди.

Все пространство вокруг заставлено кейсами — не вытянуть даже ноги. Мы постоянно ударяемся об углы ящиков с аппаратурой и о выступы торчащих чехлов.

— Кто будет оплачивать ей отель? — интересуется Змеев.

Учитывая грабительские проценты и утаенные цифры реальных сборов, я вправе игнорировать эти слова, но дипломатично соглашаюсь вычесть из своего гонорара. А еще чтобы он был в курсе: теперь Ника — наш официальный фотограф.

«Сексуальная кошечка», — это уже думаю про себя.

Она же при любом удобном случае вертит задницей. Садится мне на колени. В гостинице сразу с порога тащит в постель. То и дело я ловлю на себе завистливые взгляды ребят, но ничего не могу с собой поделать.

Мы с Никой так натренировались, что, задыхаясь, кончаем в самых непотребных местах: в душевых гримерок, в тамбурах поездов и на скамейках скверов.

Она царапается и шипит в экстазе:

— Ну, давай же!

Мои руки хватают ее тонкие плечи. На ней белые носочки с бабочками и майка с нелепым детским рисунком.

— Ты и вправду думаешь, что меня такое заводит? — интересуюсь я.

— Всех парней заводит.

Часть наших концертов проходит на открытых фестивальных площадках.

Украшенные цветными шарами и гирляндами металлоконструкции, где ленивая пляжная публика трясет телесами — вот что такое открытые площадки.

— Ни одной приличной девки в радиусе ста километров, — уныло констатирует Фил.

Тур — настоящий конвейер. Выступления идут друг за другом. Утром вокзал, выгрузка инструментов, завтрак, саундчек. Вечером: концерт, гостиница или ночной отъезд.

Через несколько городов я уже путаю Саратов с Пензой. Все поезда сливаются в один бесконечный, стучащий ржавыми вагонами состав. Типовые комнаты отелей обращаются в одну: кровать, тумбочка, шкаф, фен, тапочки и одинаково унылый вид из окна.

В Самаре, когда в свой единственный выходной мы, как типичные курортники, отдыхаем на берегу Волги, Ника неожиданно признается, что у нее было много парней.

— Мне кажется, я этим пытаюсь мстить своей матери, — говорит она.

— Может, не стоит так глубоко уходить в психоанализ? — интересуюсь я.

Вокруг кружат чайки. Рядом допотопная махина вбивает железные сваи. На моем телефоне десять пропущенных звонков от Макса Змеева и один от Фила — они потеряли нас. Ника, ленивая после секса, потягивается и листает новый роман Пелевина «Generation П», а потом откладывает книжку и рассказывает, что у нее есть парень: она бросила его, не сказав ни слова. Уехала с нами в тур.

— Не знаю, что со мной, — жалуется она. — Я всегда предаю тех, кто меня любит.

Я говорю: «Так бывает», а сам думаю об Ульяне.

Ника серьезно смотрит:

— Это как самозащита. Мы бежим, когда чувствуем себя в неволе. Я не знаю, почему пропадает интерес. В определенный момент просто заканчивается терпение и становится скучно.

Мы какое-то время молчим. Она лежит на расстеленном полотенце, а потом, поправив купальник, неожиданно говорит:

— А ты ведь тоже врешь своей подружке?

— Что значит «тоже»?

— Я вижу, ты бегаешь кому-то звонить, почти каждый вечер.

— Это только по работе, — оправдываюсь я, хоть и дураку ясно — она попала в точку.

— Ты вовсе не такой циник, каким хочешь казаться.

Я стараюсь превратить все в шутку — легонько ударяю ее веточкой по попе и интересуюсь:

— А куда делись твои розовые очки?

— Розовых у меня никогда не было, — морщится она. — Еще в школе носила исключительно синие.

Бью ее по попе еще раз сильнее.

— Больно! — вскрикивает она.

— Слепень, — оправдываюсь я.

Ника лежит на животе, уперев руки в подбородок, а потом поворачивается и неожиданно серьезно говорит:

— Мне нравится боль.

Я смотрю на ее короткую стрижку. На чуть угловатые, резкие движения и опять гадаю, что нас связывает помимо секса. На ее пальце кольцо с чьим-то именем. Она старательно поворачивает его надписью внутрь, так что не прочесть. Но я все равно читаю: «Синий + Ника» и решаю не спрашивать, кто этот Синий. Лишь легонько стегаю веточкой.

— Похоже на массаж, — улыбается она в пустоту.

Вечером в холле гостиницы, пока Змеев регистрирует наши паспорта, я набираю номер Ульяны. Прикидываю в уме — если она вернулась из загородной поездки, то, скорее всего, уже рисует картины, слушает Бьорк и читает книжки по экологии. Уговариваю себя, что моя поездка была неизбежна, а значит, и наша с Ульяной разлука — тоже.

Конец ознакомительного фрагмента