Вновь громыхнуло, а затем вечернее небо осветила яркая вспышка молний. Раздался взрыв.

Оба полководца перекрестились. В лагере вдруг поднялся шум. Фон Шлиппенбах встал со стула и подошел ко входу. Приподнял завесу и посмотрел.

До этого находившийся в оцепенении лагерь ожил. В воздухе, пропитанном летней свежестью, пахло гарью и порохом.

— Что случилось? — поинтересовался генерал-майор у пробегавшего мимо солдата.

Тот остановился. Поправил треуголку, попытался застегнуть пуговицу на кафтане. Но офицер отмахнулся — не надо.

— Что случилось? — повторил вопрос фон Шлиппенбах.

— Молния угодила в телегу, на которой везли порох, господин генерал-майор. Несколько человек ранено, двое убиты.

Сказал и бросился бежать туда, где уже сновала толпа солдат в сине-желтых мундирах.

Фон Шлиппенбах вернулся в шатер. Взял парик. Надел. Посмотрел на фельдмаршала и проговорил, спокойно, словно не порох взорвался, да и убитых не было:

— Пойду, взгляну, господин фельдмаршал.

Не дожидаясь разрешения, выскочил из шатра.

За стенами избы лил дождь. В русской печке потрескивали дрова, отчего в небольшой гостиной было тепло. На окне, вглядываясь в мутную слюду, лежала кошка. Во дворе, забившись в конуру, изредка лаяла собака. Алексей даже удивился, когда, войдя во двор, увидел ее. За все время, что простояли у ворот, она так и не подала голоса. Вероятно, чувствовала, что люди они хорошие. Хотя, предположил тогда царевич, кто знает, какие причины были у псины, чтобы не тявкать.

Хозяин, прежде чем отворить ворота, минуты две, а может и больше, разглядывал их в щель, и лишь убедившись, что не вороги, отворил. Ружьишко у него было старое, по сравнению с той же фузеей тяжелое. Как бы он с помощью него отбился от неприятеля, оставалось для путников загадкой.

Сейчас, сидя за просторным столом, занимавшим почти половину горницы, он внимательно слушал Шредера, а тот пытался в двух словах изложить происходящее в Ингерманландии.

Мужичок, поглаживая окладистую, уже седую бороду, вздыхал, иногда уточнял некоторые моменты и старался не перебивать. Алексей впервые видел человека, который почти ничего не знал о шедшей войне. Почему? Знать бы.

Его жена хозяйничала на небольшой кухоньке, варя для гостей бобовую похлебку (для чего Монахову пришлось потревожить их запасы). А пока ужин готовился, мужичок из погреба извлек соленья: огурчики и грибки. Поставил кувшин с пивом, но капитан отрицательно помотал головой. Старик пожал плечами. Шредер мигнул денщику. Тот встал и направился к их вещам. Вернулся со стеклянной бутылью.

— Хлебное вино, — проговорил Христофор, когда Онегин поставил ее на стол. Затем оглядел присутствующих и добавил: — На четверых хватит. А хлопчики, — капитан взглянул на денщика с царевичем, — и кваску выпьют. Надеюсь, квас у тебя найдется?

— Квас, это того, — промямлил хозяин, — найдется.

— Вот и славно! Рано им с Ивашкой Хмельницким близко знакомиться.

Хозяин встал из-за стола и ушел на кухню. Вернулся с другим кувшином, наполненным почти под самое горло.

Между тем Христофор налил в кружки хлебное вино.

Алексей же, сидевший все это время за столом, в основном помалкивал да наблюдал. Хоть и пришлось дать хозяину продуктов, но бедняком назвать того было нельзя, правда и зажиточным — тоже. Вон и кружек у него оказалось столько, сколько нужно.

Между тем разговор продолжался. Видимо, и капитана очень вопрос сей интересовал, так как тот вскоре полюбопытствовал у хозяина насчет его бытия. С явной неохотой тот стал рассказывать. Оказалось, что большую часть своей жизни он прожил здесь, в лесу, хотя был период, когда он отправился в дальние странствия. Да вот только дальше Владимира уйти не смог, все в родные края тянуло. Детей наплодил, но только те, как выросли, улетели куда-то. И от них ни слуху ни духу, вот только младшенький, Серафим, изредка навещает батьку.

Сам же он — бортник.[Бортник — человек, занимающийся бортевым (лесным) пчеловодством.]

— Может, медовухи? — вдруг спросил хозяин.

— Неси, если не жалко.

Идти никуда не пришлось: в горницу заглянула жена старика с бобовой похлебкой. Поставила чугунок на стол и посмотрела на мужа.

— Милая, принеси-ка нам медовухи, — проговорил мужичок, — той, что припасена для гостей дорогих.

Хозяюшка, ворча, вновь удалилась на кухню.

— Экая недовольная, — проворчал мужик.

Вернулась с кувшином. Посмотрела сердито на мужа. Забрала со стола пиво и ушла, по-прежнему ворча что-то себе под нос.

— Бабы, — вздохнул хозяин, — что с них взять. Вечно недовольны. Особенно когда в честной компании вздумаешь посидеть.

Ливень все продолжался и продолжался. Пришлось заночевать в избушке. Может, и к лучшему. Где еще в лесу место для ночлега найдешь, а тут по крайней мере тепло. Вот только спать пришлось в сарае.

Шредер похрапывал, Онегин мирно дремал, Монахов был пьян в стельку. Даже опыт, полученный в монастыре, не помог тому остаться стоять на ногах. Шипицын тоже изрядно выпил, и было удивительно смотреть, как капитан, пригубивший чуть-чуть, да денщик тащили того в сарай. Царевич же ворочался из стороны в сторону, казалось, что снится ему плохой сон.

Пробудился Христофор Шредер оттого, что его за плечо теребил Онегин.

— Господин капитан, — прошептал денщик, — чужие!

— Где Алексей? — первое, что спросил офицер, поднимаясь с пола.

— Спит царевич.

— Буди. Возможно, бой придется принимать, а нам сейчас лишняя шпага не помешает.

— Что верно, то верно, господин капитан, — проговорил Онегин. — Шипицына разбудить мне так и не удалось. Спит, как младенец. Только храп стоит.

— Ну и пусть спит, — вздохнул Христофор, — втроем справимся.

На дворе стемнело. Ливень кончился. Золотарев, после того как Яков Полонский отрапортовал о благополучном состоянии крепости, лично решил осмотреть бойницы. Андрей как-то сомневался, что те в случае нападения неприятеля долго продержатся, вот и решил прогуляться, прежде чем идти к семье, на крепостной вал. Осмотреть самолично бастионы, фашины.

Кутаясь в епанчу, меся ботфортами грязь, он стоял, разглядывая темный небосвод, что искрился мириадами звезд.

«Неисповедимы твои пути, Господи, — думал Андрей, разглядывая окрестности, — ну кто бы мог подумать, что я буду вот так вот стоять на стене цитадели. Судьба — штука такая. Еще семь лет назад был простым бизнесменом, затем в одночасье золотарем стал, секретным агентом на таможне, боцманматом и вот теперь… Страшно подумать — комендант Нарвы. Из грязи, так сказать, в князи. Вернее, в графы, — поправил себя Золотарев. — Судьба. Вот и сейчас эта самая судьба, а может быть, и Господь Бог, дает в руки возможность оборонить сей славный город. Защитить его жителей от нового нашествия».

Вот только тут Андрей вновь испытал сомнение. А будет ли хорошо жителям города от действий его? Захотят ли они, чтобы Нарва по-прежнему находилась в руках русских? Не рады ли окажутся они, если государь московский Петр Алексеевич сдаст город без боя? Эстонец на секунду задумался и попытался вспомнить судьбу города в его истории. Вздохнул. Со знанием истории у него, как это он уже понял давно, были проблемы. Андрей даже вспомнил, как когда-то предложил сбрасывать бомбарды с воздушного шара. Тогда собеседник его об ошибке умолчал, а сейчас, когда в познаниях оружия этой эпохи он продвинулся, ему вдруг стало смешно.

«Ну надо было такое сморозить», — подумал Золотарев, но вслух не произнес.

Вновь взглянул на окрестности и проговорил:

— Поздно, решение принято. Отступать некуда.

Андрей, будучи комендантом, утаил от полковников второе письмо Петра Первого, что пришло за месяц до описываемых событий. В нем тот приказывал вернуть шведам Дерпт и «ежели тем довольны будут», то, не возвращая шведам Нарву, уплатить за нее денежную сумму. Но если они на это не согласятся, то отдать и Нарву, «хотя б оную и уступить, сего без описи не чинить». Оговорить сроки и другие условия. Единственный город, что стоило оставить за собой, по мнению Петра, был Санкт-Петербург. Да вот только Золотарев с этим никак смириться не хотел. Вот отчего и послал царевича Алексея за помощью к Голицыну, в будущую столицу, а не к Меншикову во Псков.

— На свой страх и риск, — прошептал он. — На свой страх и риск. Надо будет в церкви свечку поставить!

Неожиданно ему захотелось попросить помощи у Господа. Комендант скинул шляпу. Преклонил колено, несмотря на грязь, что была под ногами, и со слезами на глазах стал молиться. Никогда с самого 1704 года, тогда он впервые прибегнул к ним, его молитвы не были так усердны.

Встал и невольно взглянул на лес, что виднелся вдалеке. В том направлении был его родной Таллин, правда, сейчас он носил более скромное имя — Ревель. Вдруг захотелось туда. Увидеть эти красные крыши домов, часы на ратуше.

Вздохнул. Спустился с вала и направился к своему дому.

«Нужно еще многое сделать, — подумал комендант, — хорошо, что осталось много фейерверка, плюс ко всему, слава богу, удалось убедить полковников в возможности использования „чеснока".[«Чеснок» — военное заграждение. Состоит из нескольких острых штырей, направленных в разные стороны. Если его бросить на землю, то один шип будет направлен вверх, а остальные составят опору. В основном концы штырей соответствовали вершинам правильного тетраэдра. Заграждение из множества разбросанного «чеснока» было эффективно против конницы, применялось также против пехоты, слонов и верблюдов.] Как вспомню их слова, что не по правилам ведения войн, аж в пот кидает. Женевской конвенции нет, — отметил Андрей, — а правила в этом еще средневековом мире существуют. Вот только сейчас все средства хороши, — Золотарев вздохнул, — даже запрещенные».