Эта бездна была в глазах умиравших лошадей, не умевших сказать о своих страданиях, она была и в глазах умиравших солдат. Солдаты, конечно, могли бы сказать, но больше стонали и кричали, а в глазах их была не мольба, а гнев, отчаяние и ненависть. Это был гнев на непонятную им, мужикам, войну, отчаяние от того, что искалеченные, они никому не будут нужны; в глазах была ненависть к ним — офицерам и вольноопределяющимся, к этой белой кости, к этим стройным, и разговаривавшим и двигавшимся иначе, чистым, ухоженным и непонятным. «Нас-то, серую скотинку, силком на войну погнали. А вы с чего сюда заявились», — словно спрашивали те умиравшие. Они, не понимая, — ненавидели.

Тёмная бездна была и в такой банальной нелепице, как фронтовая вошь. Казалось бы: уж ты бережёшься, уж, не забывая о гигиене, плещешься, обливаясь даже холодной водой, чистишь ежедневно обмундирование, а глядь — ползёт по воротнику одна, другая, третья… И привыкаешь, а потом и вовсе рукой махнёшь. Тем более, что скоро понимаешь: следить за собой некогда, да и сил не остаётся. Вот и спишь часто, не раздеваясь и даже не скинув сапог.

— О чём задумались, Радиковский? — услышал он позади себя и узнал по голосу поручика Батуринцева. Тот подъехал и, не дождавшись ответа, сказал:

— Для вольноопределяющегося вы хорошо держитесь в седле. Откуда такой опыт? В имени получили?

— В имении? Нет. Да у нас и не было имения. Я ведь профессорский сын. А вот по соседству с нашей дачей стояла дача генерала Ивчина. Мне он казался стариком. Добрейшей души человек. Почему-то привязался ко мне, вероятно, потому что своих внуков не было. Он-то и научил меня держаться в седле.

— Вы сказали, что у генерала не было внуков? Вовсе не было?

— Мне думается, не было. Впрочем, однажды приезжал к нему на побывку внучатый племянник, кажется. Утащил меня как-то к оврагу, куда я ходить очень боялся. Но мы с ним так и не сошлись. Он был старше двумя годами, да и погостили они не более недели.

«Да, я был тот ещё сорванец», — подумал Батуринцев, но вслух не сказал, а лишь поинтересовался:

— Так вы студент?

— Университетский курс я окончил, — отвечал Радиковский, — и был ассистентом у профессора Одинцова. Диссертацию готовил.

— И с таковым багажом вы сюда? Под шрапнель? В неустроенность?

— Вот так, — только и ответил Радиковский.

Тем временем подъехали к тому, что можно было принять за усадьбу. Верно, усадьба и была здесь прежде, но сейчас оказалась заброшенной. Почему решили хозяева оставить — и, похоже, не вчера — добротный дом с не протекающей ещё крышей, двор с конюшней, сараями, великолепным яблоневым садом и прудком, осталось загадкой.

— Мы ещё потолкуем с вами, — спешиваясь, сказал Батуринцев. — А пока будемте устраиваться на ночлег.

В доме решено было разместить командира полка полковника Микульского с начальником штаба и сам штаб. Офицеры разместились в сараях, а конюшню быстро заняли наиболее расторопные и пронырливые солдаты, остальным пришлось разбрестись по саду и искать себе места, где можно было укрыться от ночного октябрьского холода.

На трёх яблонях в саду ещё висели плоды. Радиковский, который с детства любил и понимал сады с их цветением, плодоношением и увяданием, отметил про себя, что хозяева разбили сад с умом, подобрав сорта яблок так, что плодоношение растягивалось с августа по октябрь. Не успевали собрать урожай с одних яблонь, как поспевали плоды на других. Яблони словно передавали эстафету плодоношения одна другой.

Яблоки были сразу же сорваны и пущены в дело. Кто-то из солдат, сняв с себя рубаху, прошёлся с нею, как с бреднем, в неглубоком пруду — и скоро на прибрежной траве забилось полтора десятка карасей. Запахло костром и пекущейся рыбой.

В доме же не оказалось ни дров, ни угля, которым в Пруссии отапливались почти все печи и камины. Пришлось тащить полусырое топливо из сарая.

Полковник Микульский торопливо ходил от камина к поставленному неподалёку креслу и то и дело подгонял солдата, который безуспешно пытался разжечь в камине отсыревшие поленья. Солдат Авдеев стоял перед камином на коленях и изо всех сил раздувал огонь. Но только взлетала облачком неубранная зола, да дым ел глаза.

Микульский остановился перед приставленным к камину длинным бамбуковым стволом с сужающимся наконечником. Он недоумённо вертел его в руках.

— Послушайте, поручик, — обратился он к оказавшемуся рядом Батуринцеву, — не скажете, голубчик, к чему сия бамбуковая труба?

Батуринцев взял из рук полковника бамбук, повертел его в руках и, больше догадавшись, чем зная, приставил узкий конец к тлевшим поленьям, осторожно подул с другого конца. На дровах вспыхнуло красное пятнышко. Поручик подул увереннее — метнулось небольшое пламя.

— Так это для того, чтобы раздувать! — по-детски радуясь, воскликнул полковник. — Авдеев, голубчик, а ну-ка бери трубу, принимайся за дело.

Солдат поднялся с колен, отряхнул налипшие соринки и пыль, взял из рук Батуринцева бамбук. Через некоторое время в камине заметался огонь. Авдеев подбросил несколько поленьев. Сначала от сырого дерева пошёл парок, но дрова быстро обсохли, пламя охватило их, и скоро из камина уже доносился весёлый треск.

Довольный Микульский велел солдату подтащить кресло ближе, устало опустился в него, вытянул ноги к огню и неотрывно смотрел на пламя. Батуринцев осторожно вышел. Ему хотелось разыскать Радиковского.

II

Паровоз стоял под парами. Раненых грузили непрерывно. Окрики, стоны, команды, быстрый топот солдатских сапог то и дело заглушались коротким, резким и очень громким шипением стравляемого пара.

В своём вагоне начальник военно-санитарного поезда барон Николай Врангель говорил приятелю по Петербургу полковнику Микульскому:

— То, что мне довелось видеть сегодня, невозможно забыть. Вообразите: лазареты на двести человек, а в них помещается до двух с половиной тысяч. Они лежат на земле, на грязной соломе и стонут, кричат, плачут, бредят. Узнав, что есть возможность уехать, они — все, кто хоть как-то мог двигаться — поползли, волоча свои тела. Они ползли, стараясь прийти первыми, отталкивали более слабых, ползли по ним — лишь бы вырваться из ада. Но можно ли осуждать этих несчастных?

— Ох-ох, грехи наши тяжкие, — выдохнул Микульский. — С братцем-то, с Петром Николаевичем удалось увидеться?

— Какое! Лишь издали кивнули друг другу.

Барон вздохнул и продолжал:

— Я вам так скажу, полковник. Вы, конечно, понимаете, что я нахожусь в этом поезде, ношу эту форму в силу исключительных обстоятельств. Я вынужден был оставить свои статьи, журналы, «Аполлон»…Да…

Барон встал, едва заметно поморщился от боли и, потирая поясницу с правого бока, прошёлся взад и вперёд.

В это время где-то ухнул разрыв. За ним другой, следом — третий. Отдалённо послышался пулемётный треск. Резко просвистел паровозный гудок — и вагон дёрнуло.

— По ваго-о-о-нам, — пронеслось от паровоза к хвосту состава.

Полковник Микульский поспешно поднялся. Поправляя на ходу, чуть съехавшую фуражку, он стал пробираться к выходу. Потом остановился, оглянулся:

— Мне пора, барон. Счастливо вам до Петрограда добраться.

— А вам счастливо оставаться, Иван Ильич, — ответил Врангель. — Хотя какое тут счастье?… Бывайте.

— Бывайте и вы. Увидимся ли, нет?

— Встретите брата моего, Петра Николаевича, кланяйтесь.

— Непременно.

Микульский соскочил с подножки, когда поезд начал движение. Снова поправив по привычке фуражку, он смотрел во след уходящему составу, пока три красных огонька на торце последнего вагона не скрылись в стремительно опускавшемся тумане. Разрывы и треск пулемётов не стихали.

Полковник думал о том, как поезд будет медленно следовать к Петрограду, как на остановках будут снимать и поспешно хоронить умерших, а священник осипшим от усталости и дороги голосом, скороговоркой, чтобы успеть, станет служить краткую литию — одну на всех.

Поезд шёл в туман, и столь же туманным виделось грядущее. И никто не знал, какие кровавые бои и сражения с победами и поражениями принесёт следующий год. Никто не знал, что эстет и литератор барон Николай Врангель никогда не встретится с братом, ибо в июне 1915 года умрёт от воспаления почек. Пётр же Врангель продолжит службу на другом фронте, а полковник Микульский, контуженный взрывом попадёт в плен.

Много событий нёс грядущий год.

И это было реальной жизнью, Словно и не существовало другой, не окопной жизни, будто не было Москвы и Петрограда.