Черт!

Иван вскочил с кресла, снова вызвав Фому. Длинные гудки. Щелчок — и снова шум ветра и хрип.

— Я получил письмо, — сказал Иван. — Сионские ворота? Улица направо, где мы с тобой брали торговца. Я все правильно понял?

Что-то щелкнуло, ветер стих, Иван услышал… или ему показалось далекое, на самом пределе, как выдох, «а-а…».

— Я быстро, — выкрикнул Иван.

Телефон отключился.

Бегом. Что-то случилось.

Иван быстро оделся, прикрепил к поясу кобуру с «умиротворителем», набросил куртку и выбежал из комнаты.

Пока он добирался до Сионских ворот, сообщения приходили еще дважды.

Первое: «Скрее». Второе — вообще без текста, пустое. Просто напоминание о том, что нужно торопиться.

За Сионскими воротами мело еще сильнее, чем в Старом городе. Снег был в лицо, лип к одежде и обуви.

Они брали торговца оружием. Там, в лабиринте старых улиц. Тут давно никто не живет. Давно уже было нужно все здесь вычистить, но закон о сохранении Святого Города что-либо делать с этими руинами запрещал.

Если бы еще в Святом Городе жили святые люди! Если бы.

Пришло еще одно пустое сообщение. Иван позвонил и крикнул в трубку, что уже рядом, что еще несколько минут. Ты держись, крикнул Иван, только держись. И снова Фома не ответил. Снова только шум ветра в трубке и хрип.

Иван пробежал бы мимо Фомы, если бы снова не раздался звонок. Иван остановился, оглянулся.

Снег валил так густо, что ничего не было видно в двух шагах.

— Фома! — крикнул Иван.

От уха телефон он не убрал, и теперь ему показалось, что из трубки донесся его собственный голос, далекий и слабый.

— Фома! — снова крикнул Иван. — Где ты?

Щелчок в трубке.

— Я стою посреди улицы, напротив лавки!

Щелчок.

— Ты в лавке?

Щелчок.

Иван бросился к полуразвалившемуся дому. Двери давно не было, внутри было темно. И пахло… Пахло сгоревшим порохом. Тут стреляли. И еще тут пахло кровью.

Иван вытащил «умиротворитель» из кобуры, снял с предохранителя и шагнул в глубину комнаты. Споткнулся обо что-то мягкое, чуть не упал. Выругал себя последними словами, вытащил из кармана фонарик и включил его.

Под ногами был труп.

Не позднее часа назад живой человек превратился в покойника. В вооруженного покойника. Мертвая рука сжимала «беретту» черт знает какого года выпуска. В свете фонарика жирно блеснула гильза. И еще одна.

Покойник лежал на животе, вытянув руку с пистолетом вперед, словно указывая на второго мертвеца.

Иван выдохнул и обвел комнату лучом фонаря. Серое, белое, красное. Серые стены, белый снег, влетающий в щели, и красная кровь.

Фома не любил посылать сообщения куда больше, чем говорить по телефону. Но сегодня он посылал именно сообщения. Он не мог говорить.

Девятимиллиметровая пуля пробила ему горло. Еще две засели в груди и животе. Фома был жив, несмотря ни на что. Левой рукой он зажимал горло, артерия чудом не была задета, иначе он истек бы кровью.

— Фома! — Иван упал на колени возле приятеля. — Как же так?

У него не было с собой медпакета, Иван сорвал с шеи шарф, попытался перевязать горло Фоме, но тот правой рукой остановил его.

— Я сейчас вызову машину! — выдохнул Иван. — Сейчас.

Фома захрипел, ветер со свистом занес в помещение еще несколько пригоршней снега. Хлопья упали в темно-красную лужу и растаяли.

В правой руке Фома держал телефон. Медленно большим пальцем набрал текст, повернул экран к Ивану.

«Я не испов».

— Черт! Я вызову шестикрылого.

«Нетнеуспее».

— Что же делать? — Иван оглянулся в отчаянии.

«Хлеб».

— Что?

«Хлебсол».

Иван судорожно сглотнул, осветил лицо Фомы. Алые брызги на белой, почти прозрачной коже. Глаза…

Во взгляде Фомы была просьба… Даже не просьба — мольба.

«Хлебсоль пожл», — набрал его палец.

«Тутв кармавнутри».

Иван сунул пистолет в карман, протянул правую руку к окровавленной куртке друга, замешкавшись только на секунду.

Фома не исповедовался. Теперь он умирает без покаяния и отпущения. А это… Это верная дорога в Ад. Фома не стал бы просить о хлебе, если бы не был точно уверен, что набрал грехов на путешествие в пекло.

Иван осторожно расстегнул молнию на куртке Фомы, сунул руку во внутренний карман. Там было горячо и мокро. Все было пропитано кровью. Пальцы дотронулись до чего-то скользкого.

Небольшой кубик в полиэтиленовом пакете. Иван вынул пакет. Алая кровь дымилась в свете фонарика.

Иван положил фонарик на землю, опер о камень так, чтобы свет попадал на пакет. Развернул осторожно, чтобы не запачкать содержимое.

Кусочек хлеба. Кусочек черного хлеба, густо посыпанный крупной солью.

Иван зажмурился. Он знал, что этого делать нельзя. Если он сделает это, то переступит черту, из-за которой может и не быть возврата. Но также он знал, что не сможет этого не сделать.

У него останется шанс, он жив. А для Фомы — это единственная возможность. Другой не будет.

Иван осторожно положил хлеб на грудь Фомы. Он никогда не делал ничего подобного и не видел, как делает кто-то другой. Слышал, что некоторые оперативники берут с собой на задание хлеб и соль, знал, что за такие штуки следует отлучение и невозможность получить прощение, и никогда даже не предполагал, что придется проводить обряд пожирания грехов самому над своим лучшим другом.

Ветер завывал все пронзительнее, как наемные плакальщицы на похоронах. Над чьей участью он убивался, этот холодный январский ветер? Над участью умирающего Фомы или жалел Ивана, которому предстояло с этим жить?

— Забираю грехи, — неуверенно пробормотал Иван. — Я, Иван Александров, пожираю грехи Фомы Свечина…

Получалась канцелярщина сплошная. Сдал — принял. Подпись, печать.

— Я делаю это добровольно… — сказал Иван, глядя в глаза Фомы. — Забираю все. Фома — безгрешен. Нет на нем греха. Все на мне. Все забираю, как этот хлеб и эту соль. До крупинки. Пожираю грехи его…

Еще что-то сказать? Молиться? А как тут молиться, если деяние совершается незаконное?

Иван взял хлеб, положил себе в рот. Прожевал медленно, проглотил. Соли было много, она хрустела на зубах, а потом обожгла горло.

— Все, — сказал Иван, наклонившись к Фоме. — Я сделал. Сейчас я вызову машину.

Фома качнул головой. Или это Ивану только показалось? Глаза Фомы стали неживыми, зрачки расширились, голова запрокинулась, рука упала вниз, открывая страшную рану.

Иван окровавленными пальцами опустил веки другу. Оставил на веках красные отпечатки. Как монеты.

Потом позвонил в Конюшню и сообщил дежурному о смерти оперативника Свечина. Дежурный приказал оставаться на месте до приезда группы. Иван сказал, что дождется.

— Ты там как? — спросил дежурный.

— Нормально, — ответил Иван. — Нормально.

Выключив телефон, он осторожно стряхнул с куртки Фомы крошки хлеба. Нельзя, чтобы их кто-нибудь заметил. Если заметят — все закончится для Ивана плохо. А так… Так еще остается надежда. Нужно будет поберечься и найти возможность…

Что тут, вообще, произошло?

Иван огляделся. Луч фонарика скользнул по стенам комнаты, освещая потрескавшуюся штукатурку, голые камни там, где штукатурка отвалилась, задержался на проеме двери, ведшей вовнутрь здания.

Мелькнула мысль, что там еще кто-то может быть. Мелькнула и тут же погасла — прошло слишком много времени. Если бы там прятались враги — давно добили бы Фому и ушли. Друзья не стали бы ждать, пока Фома умрет. Ну и, кроме того, на пороге задней комнаты лежала нетронутая пыль. Никто не проходил.

Иван спрятал «умиротворитель» в кобуру, приблизился к проему, осторожно ступая по битому камню. Посветил фонариком — пустота, разрушение и мерзость запустения. Какого Фома сюда зашел? Спрятаться от снега и ветра? Зачем он вообще в свой выходной поперся в эти трущобы? Прогуляться?

Иван вернулся к телу приятеля, присел рядом, пытаясь взглянуть на картинку глазами Фомы.

Так, Фома вошел сюда первым, прошел вовнутрь, но не слишком далеко. Значит, не прятался. От преследователей не прятался, понятное дело, а не от непогоды.

Потом сюда вошли двое.

Иван подошел к ближнему трупу — всего полтора метра. Пуля, похоже, вошла в лоб. Вынесла почти весь затылок. Понятно, девять миллиметров — это вам не просто так. Лицо — Иван чуть приподнял голову убитого — лицо спокойно, черты не искажены. Такое чувство, что бедняга так и не понял, что умер.

По внешности — европеец, одет в черную суконную куртку, джинсы, высокие тяжелые ботинки. На руках — шерстяные перчатки. Вязаная черная шапочка в левой руке, словно убитый снял ее с головы на пороге.

Следующий… Иван перевел взгляд с тела, лежащего почти возле самого выхода на улицу, к телу Фомы. Похоже, двое неизвестных вошли в здание один за другим. Первый вошедший полностью закрыл своего попутчика от выстрелов Фомы, получил свою пулю и упал. Причем упал не слишком быстро — второй, воспользовавшись паузой, успел выхватить пистолет и выстрелить в Фому. Три раза — горло, грудь, живот. Попал трижды, а вот сколько стрелял — непонятно.

Иван пошарил лучом фонарика под ногами, нащупал одну гильзу, но больше ничего не заметил, что и немудрено среди камней и кусков штукатурки, упавших с потолка.

Значит, стрелял не менее трех раз. Иван хотел было взять его «беретту», даже присел и протянул руку, но спохватился и делать этого не стал. Скоро приедет бригада.

Они наверняка выволочку устроят за то, что он вообще тут ходил, нарушая общую картину. А еще придется объяснять, чего это он тут оказался. Нет, ему позвонили, потом пошли сообщения — любой бы побежал. Умный, правда, предупредил бы дежурного или вообще двинулся бы с подкреплением, но ведь то умный. Они посмотрят на тексты сообщений, проверят у оператора время звонков и писем…

Твою мать… Иван резко выпрямился и бросился к Фоме. Ведь сам неоднократно ловил идиотов на ерунде и здесь, и еще дома, а тут забыл. Фома писал ему текст в телефоне. Если он сохранился, то могут быть вопросы. Вернее, вопросов не будет, будут сразу оргвыводы, и единственным путем для Ивана станет посещение ближайшего офиса Службы Спасения. Это если там захотят подписывать с ним договор. После обряда он и так их с потрохами. Даже если не учитывать, какие именно грехи успел совершить Фома.

Иван глянул на мобильник Фомы, облегченно вздохнул — последние слова не передавались, все осталось на экране. Осторожно нажимая кнопки, Иван стер все, облегченно вздохнул.

Теперь можно спокойно дожидаться.

Пусть ищет бригада. У них сегодня рабочий день, а у Ивана…

Как хочется заорать, ударить кулаком в стену, пробить ее или сломать себе кости. Может, боль сможет оттеснить чувства тоски и горечи, заполнившие душу Ивана. Это ведь не просто мертвый человек — это его друг. Друг. Один из немногих друзей, появившихся за три года в Иерусалиме.

И не потому саднило в душе, что съел Иван тот кусок хлеба с солью, — не только потому. Они только вчера сидели вместе с Фомой в «Трех поросятах», пили пиво, обсуждали достоинства новой Хаммеровой официантки и чисто философски прикидывали пути подхода к этой пышной блондинке.

— Я ее захомутаю завтра, — сказал Фома. — Ты снова будешь сидеть у окна, а я приду, заговорю, пообещаю показать шрам от ритуального кинжала… Без конкуренции с твоей стороны она не продержится и часа. Так что — завтра.

Иван почувствовал, как комок подкатился к горлу, шагнул к выходу, на улицу, под снег, под ветер, к чертям собачьим, лишь бы не стоять здесь, старательно отводя взгляд от бледного лица друга, от кровавых лохмотьев на его горле, от красных пятнышек на его веках.

До выхода — всего три шага. Четыре. И все. И можно будет стоять, повернувшись к снегу спиной, подняв воротник, и ждать, когда приедут, когда…

И что-то тут не так. Не так.

Иван снова осмотрелся.

Фома сидит, опершись спиной о кучу мусора. Пистолет — справа от тела, там, где Фома его выронил. Один труп в полутора метрах от Фомы. Второй — с пистолетом в руке, на метр дальше.

Они входят, Фома поднимает пушку, нажимает на спуск. Он даже лиц их не может видеть, в темноте да на фоне двери. Но стреляет. На поражение. В голову, на случай наличия у мишени бронежилета.

Затылок разлетается, брызги крови и мозга летят в лицо идущему сзади, но тот не впадает в панику, а действует быстро и решительно. Три выстрела. И только потом выстрел Фомы в ответ.

Почему?

А потому, что этому пуля тоже попала в голову, Фома был отличным стрелком, одним из лучших в Конюшне. С тремя пулями, разорванным горлом все-таки выстрелил и попал.

Выстрелил и попал…

Иван подошел к тому убитому, что был ближе к Фоме, к погибшему первым. Левая рука вдоль тела, шапочка зажата в кулаке. Правая в кармане куртки, в боковом кармане.

Что там, в кармане? Оружие? Увидел Фому, полез за оружием…

Иван осторожно ощупал карман снаружи, а потом через подкладку, не касаясь руки убитого. Ничего. Может, что-то небольшое есть в кулаке, но не пистолет.

Зачем он полез в карман? Или не лез, а просто держал там руку, пока шел.

Иван просунул руку под куртку, нащупал брючный ремень, двинул руку в сторону, скользя пальцами по краю. Вот. За поясом, слева был пистолет — крупная машинка. Ее лучше не трогать. Достаточно того, что оружие было. И, в принципе, выхватить его было достаточно просто. При малейшей угрозе, вон как тот, возле порога. Выхватить и выстрелить.

Но этот — не успел. Даже не попытался. Не ожидал он увидеть здесь никого. Шли они с приятелем по улице, болтали… Нет, просто шли, по такой погоде особо не поболтаешь. В такую погоду намечают маршрут, потом молча этот маршрут преодолевают.

Получается, что встреча была случайной. Во всяком случае, для них. Хотя… Для Фомы, скорее всего, тоже. Если бы он устраивал засаду, то достаточно было просто чуть сдвинуться в сторону, на пол метра.

Входят двое, один за другим. Ты поднимаешь пистолет на уровень их голов. Туловище заднего ты почти не видишь, но это и неважно. Тебе хватит и его головы. Два нажатия на спуск, быстро, одно за другим. И меньше чем через секунду ты имеешь два трупа.

Фома это прекрасно знал и отлично умел. Но тут, похоже, он не ожидал, может быть, даже стоял спиной ко входу, услышал шаги, резко обернулся и выстрелил.

В безоружного, неизвестного. А это мог быть кто угодно, не так часто в святом городе встретишь вооруженного человека. Тем более двух.

Тут вполне могут шастать бродяги или даже паломники в поисках чего-нибудь эдакого… Того, что могло сойти за реликвию. Отец Стефан говорил, что количество гвоздей с Креста за последние двадцать лет удвоилось. Уже даже не пытаются искать хоть как-то похожие на те, настоящие. Выставляют на продажу и для поклонения что попало, лишь бы ржавое и не меньше сотки.

Вполне мог здесь лазить такой торговец. Да кто угодно тут мог лазить, от патрульного до кого-нибудь из жидовствующих.

Иван посмотрел на часы — бригада вот-вот должна появиться. Буквально с минуты на минуту.

Что ему еще нужно посмотреть? Или убрать. Вроде бы — все. Прикосновения к телу Фомы оправданны, а к телам этих двух покойников мы не прикасались. Вот гадом буду, не прикасались. Да и зачем это нам? Мы помним устав и инструкции. И блюдем их.

Вот сейчас демонстративно отойдем к двери и будем ждать. Будем…

Иван присел возле тела у порога. Рука с пистолетом вытянута вперед. Край рукава отошел, открывая кожу выше запястья и сдвинувшийся манжет черной рубашки. Ткань врезалась в кожу, пуговица до половины вылезла из петли.

Скоро приедут. Скоро. Но соблазн велик. Иван осторожно, указательным пальцем двинул пуговицу, подтолкнул ее из петли. Есть, манжет разошелся. Теперь осторожно, очень осторожно приподнять руку, следить за тем, чтобы не выпал пистолет и чтобы потом рука снова легла на свое место.

Иван наклонился, направил луч фонарика на внутреннюю сторону предплечья. Старая татуировка, лет двадцать, не меньше. Три цифры — 216.

Иван отпустил руку, тяжело вздохнул и выпрямился.

А с другой стороны, чего он ожидал? Сержанта папской Швейцарской гвардии? Два — точка — шестнадцать. Галат. И тот, другой, тоже наверняка имеет такое же украшение. С юридической точки зрения, Фома получается чистым. Хотя… Божье перемирие. Галаты его тоже блюдут. Не стали бы они планировать акцию с вечера пятницы до утра понедельника. Не стали бы. Если бы Фома остался жив, то проблемы все равно должны были возникнуть. И если в Конюшне он отделался бы выговором и епитимьей, то галаты объявили бы на него охоту. Это с гарантией. Галаты такого законникам не прощают.

И, что самое главное, Фома это тоже знал.

Что же с ним произошло перед смертью? Что за помрачение? Что он делал?

Иван вернулся к телу Фомы.

— Что же ты делал? — тихо спросил Иван. — Что ты со мной сделал? Как же я теперь?

Фома не ответил.

— Если тебе нужно было идти сюда, почему не позвал меня? Почему? — Иван присел на корточки. — Я бы накричал, послал бы трижды на хрен, но потом все равно пошел бы, никуда не делся.

Рука Фомы была холодной и твердой. Рот чуть приоткрыт, будто улыбается Фома Свечин. Печально улыбается.

Зазвонил мобильник Ивана.

— Да?

— Где вы тут? — спросил отец Серафим. — Не видать ничего.

— Я сейчас выйду на улицу, — ответил Иван. — Сейчас.

Все, больше его с Фомой наедине не оставят. Больше ничего не получится спросить, и ответов получить не получится.

Потом будет общее прощание, отпевание с панихидой, но остаться вдвоем уже не получится.

— Прощай, — сказал Иван другу. — А я тебя прощаю.

За дверью, сквозь свист ветра, слышались голоса.

Бригада прибыла, можно даже не выходить, а просто крикнуть.

Иван еще раз коснулся левой руки Фомы, той, что сейчас неловко свисала в сторону, все еще сжимая окровавленный носовой платок. Взял ее в свою руку, сжал. Скрипнул зубами. Фоме так неудобно. Рука может затечь.

Подчиняясь этой глупой и нелепой мысли, Иван осторожно сдвинул руку друга, положил ее вдоль тела Фомы. И замер.

На куске штукатурки лежали четки. Черные шарики поблескивали в свете фонаря.

— Ты где? — донеслось с улицы.

Иван оглянулся на дверь, снова посмотрел на четки. У Фомы не было четок. Никогда. Операм не стоит занимать свои руки ничем посторонним. Да и все свои молитвы любой из Конюшни может пересчитать и без четок. Ничего больше положенного и необходимого.

— Иван!

Он еще и сам не сообразил, что происходит, а рука схватила четки и сунула их в карман.

— Я здесь! — крикнул Иван. — В лавке.

И вышел под удары ветра.

Комната для бесед в Конюшне не отличалась особым удобством, хотя и образцом аскетизма не была.

Стол и стулья. Ничего лишнего. Стол пустой, если не считать микрофона на гибкой подставке. Не было ни карандашей, ни настольной лампы — ничего, что вопрошаемый мог бы использовать как оружие. Стол и стулья были наглухо прикреплены к полу, хотя тут было некое отличие — стул вопрошаемого находился чуть дальше от стола, чем стул вопрошающего.

— Вопросы задаю я, — сказал дежурный вопрошающий.

Иван усмехнулся.

— Вы меня не поняли, — улыбнулся в ответ вопрошающий. — Это я не в том смысле, что вам следует помалкивать…

— Хотя мне и следует помалкивать, — сказал Иван.

— Я в том смысле, что вопросы задаю я, дежурный вопрошающий, и все это не в рамках расследования, а с целью составления подробного отчета. Сами понимаете, не каждый день у нас такое. Везде… — Вопрошающий возвел очи горе и печально вздохнул. — Везде будут спрашивать, интересоваться подробностями. Умерший — оперативник Ордена Охранителей…