Я вел флуггер к посадочному столу, когда на радаре, буквально из ниоткуда, появилась новая метка. Жирная метка! Размером с линкор, не меньше. Она почти сливалась с меткой чужака, между ними было километров пять.

Это что за напасть?!

Определенно, это был наш, дружественный корабль! Но кто именно, почему нет точной идентификации?

Загадочный линкор, назовем его так, дал хороший ракетный залп, а потом еще один.

Дюжина огромных стальных рыбин обрушилась на бока инопланетной вражины, а линкор исчез!

Исчез, товарищи!

Откуда он взялся? Куда пропал? Что это вообще было?! Тридцать секунд на радаре и всё — чистый вакуум!

Я был уверен, что у меня глюки на нервной почве. Но если так, то следовало признать, что крыша потекла у всего состава учебного авиакрыла номер 11. Из тех, кто еще оставался в космосе, конечно.

Кайманов властно пресек хор удивленно-восторженных воплей и отдал новый приказ:

— Посадку истребителей отменяю. Торпедоносцы, вперед! Истребителям сопровождать торпедоносцы. Приказываю атаковать поврежденный борт.

— Но кто его повредил, этот борт, товарищ каперанг? — не унимался кто-то особенно пытливый.

Ответом ему было суровое каймановское:

— Тишина в эфире! Это приказ. Я не знаю, что это было, но впечатления держать при себе. Любому, кто расчирикается, лично отверну голову! Вы меня знаете!

Мы знали Кайманова. Этот отвернет, точно. Поэтому торпедоносцев на рубеж атаки выводили молча. В самом деле обсудить хотелось многое, да нельзя.

Чужаку досталось крепко. Переливчатая льдисто-голубая броня была раскурочена, техногенные внутренности искрили, иногда что-то взрывалось, выбрасывая в космос обломки и облачка мгновенно рассеивающейся огненной плазмы. Двенадцать тяжелых ракет в упор — не шутки.

Судя по разрушениям, здесь поработали чудовища вроде отечественного многоцелевого ракетного комплекса П-1900 «Титанир» или европейского «Эшенбах». Я вообще удивился, что звездолет еще не развалился на куски! Единственное объяснение — его колоссальные размеры.

Но даже этому гиганту нездоровилось: огневые средства поврежденного борта молчали, да и с уходом в Х-матрицу, видимо, возникли проблемы, иначе чего ждали чужаки?

— Эх, захватить бы его! — мечтательно вздохнул кто-то из торпедоносцев, нарушая приказ Кайманова.

— Ага, сейчас. Роту осназ прихватить забыли, — ответили ему трезвомыслящие.

— А если они себя подорвут? Вместе с тем осназом?

— А-атставить! Цель в визирах. Работать по пробоинам в центральной части корабля! Пуск по готовности.

Двадцать торпед сорвались с направляющих.

Двадцать рыбин, каждая с тремя тоннами силумита, нырнули в проломы.

Рвануло!

Мы не видели где — торпеды прошивали внутренние объемы корабля на десятки и сотни метров, и уже там, в глубине, срабатывали боевые части.

Нами наблюдались лишь последствия: огромный корабль рассекла трещина, сиявшая золотом.

Потом еще одна отчленила носовую часть центральной гондолы.

Броня корпуса пошла волнами, взбугрилась, посыпалась каким-то неаппетитным крошевом. Тектонические разломы окаймлялись сериями взрывов, и вдруг все пробоины разом исторгли вулканы плазмы, вынесшие наружу куски корабельной начинки.

Тут и конец чужаку!

Я был слегка разочарован, так как ожидал катастрофы вселенских масштабов, а звездолет развалился, будто старый небоскреб при землетрясении.

Впечатляет, но до вселенской катастрофы не дотягивает.

Когда мы уже стояли на палубе «Дзуйхо» и вовсю делились впечатлениями, из Х-матрицы вынырнула наша эскадра. Кайманов успокоил командиров вновь прибывших кораблей, что мы в основном живы, справились сами, и пригласил на чай.

Н-да.

Справились.

Только не сами.

Кто нам помог? Кто бы это ни был — очень вовремя. Эскадрилья торпедоносцев многокилометровую гору самостоятельно не осилила бы.

— Ну, ты видал? — поинтересовался я у Оршева.

— Видал! — ответил он и показал большой палец. Дурак.

Я так и сказал:

— Дурилка, чему радуешься? А если бы вражеских флуггеров было не двадцать, а, скажем, сорок? Или шестьдесят? Нас бы выпотрошили, не моргнув глазом!

— Жив, вот и радуюсь. Что, нельзя? Кстати, ты обратил внимание на их машины?

— Все глаза проглядел.

— И как они тебе?

— Смерть. Вообще!

— Да понятно, что смерть. Я не о том. Ты заметил, что они все разные? Ни одного похожего! Вроде, все одинаковые, похожи на их корабль, только мельче…

— У меня телеметрия выдавала от четырнадцати до двадцати двух метров в длину, — вставил я.

— Вот-вот! И размеры разные! Сперва внимания не обратил, а теперь понимаю, что машины однотипные, но все отличаются. Ну, как тебе объяснить… Как «Руссо-Балт» от «Блитца»! Обе легковушки, четыре колеса, кузов, мотор, а ни одной похожей детальки. Так и тут.

— Точно! А ведь это, Веня… — начал было я, но меня прервал повелительный рык Кайманова.

— Стройся! — на палубе воцарилась тишина, нарушаемая лишь дробным топотом ботинок. — Равняйсь! Смирно!.. Товарищи пилоты! Сегодня мы столкнулись… хрен знает с чем. И мы его упокоили. Так что — спасибо за службу!

— Слу! жу! Рос! си! и! Тарщ! кап! тан! вто! р-рого! ран! га! — проревели мы.

— Все молодцы! Кадетам сегодняшний бой… с учетом особых обстоятельств, засчитывается как зачет по летной и огневой подготовке.

— Ур-ра!!! — тридцать шесть наших глоток заставили подволок содрогнуться.

— Спасибо вам, ребята, что помогли и остались живы! — продолжил он после волны восторгов. — Ничего другого я от вас и не ждал! А на капитан-лейтенантов Лучникова и Глаголева сегодня же напишу представление к награде за уничтожение четырех флуггеров противника, по два на брата. Тишина! Служите России, я знаю. Далее. Только что пришла шифровка из штаба. Нам всем отдан приказ о неразглашении любых деталей сегодняшнего боя. Уровень секретности — «Азов». Это значит… впрочем, вы знаете сами, что это значит.

Ого! «Азов»! Да, мы знали. За нарушение такого режима секретности — пожизненное заключение в военной тюрьме без права переписки. В военное время — расстрел.

— Всем надлежит сегодня посетить Особый Отдел для оформления соответствующих подписок. Друг от друга у нас секретов нет, но настоятельно рекомендую воздержаться от обсуждений даже в узком кругу. Дело чрезвычайно серьезное. Чрезвычайно. Со мной связывался сам главком Пантелеев! Дело на его личном контроле и на контроле Глобального Агентства Безопасности. Так-то… Вопросы?

— Разрешите! Товарищ каперанг, я все понимаю! Только не понимаю, кого мы сегодня валили? — спросил Гурам Зугдиди с очаровательно неистребимым кавказским акцентом.

— Кто бы знал, — развел руками Кайманов. — Насколько я могу судить, наверху удивлены не меньше нашего. Все, абсолютно все записи из парсеров будут извлечены сегодня же! Информационные блоки предписано снять, опечатать и сдать в распоряжение ГАБ… И да: я не знаю, кто нам сегодня помог. По этому поводу приказ не менее строгий: молчать! А теперь: вольно — и шагом марш в Особый Отдел. Закорючки ставить будем!

Кавторанг оправил фуражку и первым пошагал к выходу.

Глава 2

КАДЕТЫ

Май, 2621

Северная Военно-Космическая Академия, архипелаг Новая Земля

Российская Директория

...

Рапира — Кресту: Утрачена связь с агентами Эфир и Белый на планете Цандер, пункт внедрения — Кастель Рохас. В оговоренное время агенты на связь не вышли. На настоящий момент пропущено два сеанса связи. Прошу разрешения на работу связного.

...

Крест — Рапире: Связного высылать не разрешаю. Установить местонахождение агентов Эфир и Белый по косвенным данным.

...

Рапира — Кресту: Ситуация прояснилась. По данным криминальной полиции Кастель Рохас, агенты убиты.

...

Крест — Рапире: Сожалею. Приказываю начать проработку нового внедрения. Произвести анализ работы агентов Эфир и Белый. Вербовку и внедрение нового агента согласовать со мной.

Родителей я не видел давно. Такое ощущение, будто вообще никогда не видел. То есть, я точно знаю, что это не так, просто воспоминания отсечены прозрачной, но непроницаемой стеной, которая разделяет время до Академии и сегодняшний день. Я вижу, знаю, помню, но все это осталось там, в другой жизни.

Школа, родители, солнце и теплое море — это было так недавно, и так давно, что теперь кажется нереальным. Моя реальность другая — флуггеры, лекции, кроссы, центрифуга и 12g, опять лекции, матчасть, и снова флуггеры. А еще — холодное серое небо и холодное серое море. Слева Баренцево, справа Карское, и никуда не деться.

Полгода ночь. За это время успеваешь забыть, как выглядит Солнце и некоторые сокурсники, потому что в светлое время суток их никогда не видишь. Полгода день, солнышко не прячется за горизонт совсем, отчего едет крыша. Вообще, на Новой Земле крыша от всего едет: в октябре — холод, в марте — холод, в августе пять градусов жары… А я в Севастополе вырос.

Семьдесят первый градус северной широты и пятьдесят второй градус восточной долготы образуют перекресток, на котором разместился космодром Колчак — военный гигант со значением на все полушарие. Здесь раньше был поселок Белушья Губа. Теперь никаких губ — огромная космическая гавань, а заодно немелкий морской порт.

Чуть ближе к полюсу среди романтики мыса Большевик стоит Северная Военно-Космическая Академия. Отчего нас законопатили в такой дыре? Во-первых, удобно. Во-вторых, я думаю, из тех же резонов, что были у Петра I, когда он строил город имени себя: здесь выживают только те, кому в самом деле это нужно. Лишних людей здесь не бывает.

У нас есть собственный небольшой космодром, станция монорельса, соединяющего нас с Колчаком, учебные здания, станция Х-связи, даже поселок Медвежий имеется. Все развлечения сконцентрированы там — в Медвежьем, и развлечений тех негусто. А что делать? Высматривать в свинцовом океане штабной корабль «Урал», конечно, интересно, но задалбывает раза с десятого.

Сегодня у меня небольшой праздник — подошла очередь бесплатного сеанса Х-связи, который я решил употребить для звонка родителям. Они сейчас далеко, на планете Клара, так что, сами понимаете, других вариантов нет.

— Есть Клара, — сообщил автомат, и экран в кабинке ожил. — Абонент Константин Игоревич Румянцев передает сообщение.

Это значит, что нужно сидеть и ждать, пока папа наговорится, а уж потом отвечать самому. На экране появилась фигура отца в обрамлении его любимого уникального порядка в кабинете.

— Здравствуй, Андрей. Мама очень скучает. — Папа лаконичен, к счастью.

— Привет, отец. И маме привет! Ее нет поблизости? Хочу на нее поглядеть. Как вы там? Не болеете? У меня полный порядок: учусь, летаю, девочек кадрю. Зачетную сессию почти закрыл, хвостов не наблюдается. Дай похвастаю: мне дали значок «истребитель-снайпер» — я за один заход накрыл три наземные цели. Вот как-то так и живу.

Десятисекундная пауза. Х-связь сегодня работает выше всяких похвал, как будто по обычному вифону болтаешь. Ну почти.

— Молодец. Нет, не болеем, все в порядке. Думаем через месяц прилететь на Землю, ты заглядывай в гости. Мать хочет пообщаться, уступаю место. Давай, сын, учись! Я тебя люблю. До свидания.

В этом весь мой папа. Не виделись Бог знает сколько, между нами прорва парсеков, но это совсем не повод распускать нюни! Две-три фразы, «я люблю тебя» и хватит. Папа Костя — суровый человек. Я даже не могу сказать уверенно насчет его отцовской любви. Никаких внешних проявлений в общепринятом смысле я от него не видел. Никогда.

О здоровье у него интересоваться бесполезно, оно может быть только хорошее или блестящее. Папе скоро семьдесят. Но больше сорока — сорока пяти ему дать невозможно. И это все без каких-либо хитростей медицины! На моей памяти он ни разу не чихнул и не высморкался.

Железный человек. Выпивает рюмку водки на Новый Год. Никогда не курил. Утро начинает с двадцати подтягиваний и трехсот отжиманий. Вокруг него всегда полный порядок: просыпается в шесть утра, никуда не опаздывает, говорит только по делу, в кабинете не выживает даже пыль. Я не видел, чтобы он специально занимался уборкой. Кажется, порядок он как-то генерирует, что ли?

Я на него совсем не похож, ни одной общей черты. Разгильдяй, умело пью, люблю подрыхнуть, да и внешне никакого сходства.

Я не знаю моего родителя. Совсем. Знакомы двадцать два года, а мне даже рассказать о нем нечего.

— Здравствуй, Андрюша! — появилась мама, Любовь Григорьевна — бледная женщина с грустными глазами. — Как ты там? Не устаешь? Послушай, будь осторожнее, я сон видела нехороший про ваши самолеты. Что Катя? Ты ее не обижаешь? Она хорошая девочка, береги ее, и себя береги. Мы с папой скоро приедем, ты бы нас познакомил, то-то радости! Кормят вас хорошо?

А это мама: как есть. До сих пор думает, что мне десять лет и норовит накормить. Зато она духовидица, как сказали бы на Большом Муроме. Ей абсолютно невозможно врать, она всегда все про меня знает. А еще ей снятся вещие сны. Всегда в точку. Не успели мы вернуться с Титана, пожалуйте: «нехороший сон про самолеты».

Я успокоил ее, а она мне не поверила, как обычно. Рассказал, что у меня полный порядок, что с «самолетами» все хорошо, кормят на убой. Вот только про Катю не рассказал. С Катей предстоял тяжелый разговор сразу после Х-связи, так что рассказывать пока нечего, потому что маму расстраивать нельзя. А она расстроится, ведь она так хочет меня обженить! Лет с пятнадцати, когда я начал активно общаться с лучшей половиной человечества.

На Любовь Григорьевну я тоже не похож. Даже удивительно, как родители умудрились меня соорудить, такого шоколадного?!

А еще, я совсем не помню своего детства. Мама показывает фотоальбомы, где зафиксирована моя эволюция, от зародыша с инопланетной мордочкой до пухлого карапуза и нескладного большеголового школьника, а я не помню. Ничего. Первые смутные воспоминания начинаются классе так в пятом.

Невольно задумываюсь иногда: а не приемный ли я ребенок? Вроде бы нет… И как отец — статный красавец, умудрился сойтись с серенькой мышкой на двадцать пять лет младше? Как у них получился я, без намеков на фамильное сходство? Только все это вопросы для рефлектирующих хлюпиков, а я совсем не такой, посему они, эти размышления, всплывают редко. После таких разговоров, например.

Так, с сыновним долгом рассчитался! Теперь необходимо утрясти личную жизнь.

Катя Солодовникова учится на лингвиста в Архангельске. У нас странный восьмимесячный роман. Познакомились случайно, видимся редко, потому что оба зверски заняты. Когда видимся, в основном скандалим. Точнее, Катя скандалит, а я терплю.

Екатерина — ослепительная красавица с повышенными запросами. Ей девятнадцать, родилась и выросла на планете Грозный в городке Рождествено — мягко говоря, не столичная штучка! Однако по замашкам даст фору половине тридцатилетних светских львиц, которые покоряют глянцевые обложки и ковровые дорожки.

Судя по всему, наш недоделанный роман подошел к концу. Я с трудом понимаю, что она во мне нашла? Как мы протянули так долго? Мама, конечно, поглядела на фотографии и завела разговор о свадьбе-внуках-семье-квартире. Да не судьба ей. И мне. И слава богу!

Я вышел из кабины Х-связи, достал из кармана коммуникатор, повертел его так и этак, а потом плюнул на трусливую осторожность и набрал номер.

Ругаться я не собирался. Не люблю конфликты, тем более что Екатерина сама все отлично устроит! Пара гудков — и вот уже на экране ее лицо, золотые локоны и две тысячи упреков вместо «здрасьте».

— Румянцев, где ты вообще был?!

— Здравствуй, Катюша.

— Ты мне баки не забивай! Где тебя носило?

— У нас летная практика была. Зачеты сдавали. В космосе. Неделю. Я все сдал, теперь немного посвободнее…

— Это очень хорошо, Румянцев! А позвонить тебе в голову не пришло? Знаешь, взять и позвонить! Или хоть сообщение кинуть! «Катя, я тебя люблю», и все такое! Почему ты думаешь, что я кукла? Обращаешься со мной ты именно так! Захотел — пропал, захотел — позвонил! Я не пустое место, я человек, у меня эмоции! И потребности, между прочим! Я волнуюсь, а у него практика!

— Чего за меня волноваться?

Катюшке невдомек, что с орбиты Сатурна я позвонить не могу, а Х-связь на авианосце строго служебная. Она с трудом понимает разницу между телефоном и Х-передатчиком. Блондинка, что поделать.

Подумаешь, авианосец! Должен был позвонить, и никаких!

Что-то в этом духе я ей и рассказал. А она мне — все что думает.

— Знаешь что, Румянцев, не хочешь меня видеть — не надо!

— Я хочу тебя видеть, и не только, ты знаешь.

— А толку? Какой с тебя толк? Когда ты последний раз приглашал меня в оперу? В ресторан? С тобой даже на море не съездить!

— Катя, а вот чего ты от меня ждала? Я кадет, постоянно учусь, денег у меня — стипендия раз в месяц, и всё! Какой ресторан? Какая опера?!

— Румянцев, я тебе честно скажу: ты отпадно трахаешься. Ничего, что я так грубо? По-вашему, по-казарменному? Так вот, на этом твои достоинства оканчиваются! Ты невнимательный, нечуткий, грубый, неромантичный. Да к тому же еще и нищий!

— Катя, если тебе нужен…

— Да, Румянцев! Да! Я дорогая женщина, мне нужен гибрид вибратора и банкомата! И всегда под рукой! А ты болтаешься невесть где! В своем космосе! И на меня ноль внимания!

Н-да. Слышала бы мама. Я все расскажу, а она не поверит. «В мое время таких отношений быть не могло!» И точка. Раз в ее время не могло, значит, я виноват. Поругался с очередной «замечательной девушкой».

— В постели с тобой хорошо, Румянцев! И всё! И то редко! Новый Год чаще! — закончила она обвинительную речь.

— Послушай, если я такой плохой, тогда зачем ты так долго меня терпишь?

— Дура потому что! Но теперь всё. Всё! Эта твоя выходка была последней! Слышишь?! Можешь мне больше не звонить! Я стираю твой номер!

— Катя…

— Прощай, Румянцев! Желаю тебе найти в лесу клад и тут же его продолбать!

Отбой.

В казарму я возвращался совершенно холостым, вольным орлом.

Вот ведь дура! Или это со мной что-то напутано? Сколько раз, и все одно и тоже. Знакомство, койка, искры из глаз, а потом выясняется, что я: неромантичный, грубый и нищий. Говно, короче. Как будто сразу непонятно, что с кадета взять нечего. У кадета, как у латыша, хер да душа.

Как я умудряюсь находить таких трепетных? И ведь не знает трепетная, что недавно ее милого могли пустить в распыл! Трепетная думает, что военный пилот — это такая же работа, как телеведущий, или управляющий в банке, или еще что-то такое, аналогичное и стабильное.

А я-то хорош! Чего ждал? Но ведь ждал чего-то, ждал. Любви, например. Отношений. Девушке мозг запудрил, она теперь плакать будет, из-за меня, непутевого.

Ну и фиг с ней. И вообще со всеми. Учиться надо, бл-л-л-лин.

В корпусе я наткнулся на Пушкина, Самохвальского, Оршева и Чубина. Судя по распаренным лицам, они только что покинули спортзал и маршировали в столовую на ужин.

— Товарищи, вы знаете, что после занятий спортом нельзя есть два часа?

— Ха-ха, Румянцев! У тебя рожа такая, ух! Злая! Дай-ка подумать… тебя бросила твоя Дульцинея? — Переверзев проницательный, как всегда.