— Любка-то? — переспросила раздутая синюшная женщина, сидевшая под окнами по тому самому адресу, что значился в роддомовских документах и тайно кочевал из интерната в интернат в личном деле Ады Борониной. — Давно сдохла, шалава. С хахелем очередным что-то не поделила — он ее и пришиб.

На кладбище, через край наполненном памятниками и крестами, рос один единственно важный деревянный крест. Ада стояла возле него и не понимала, нужно ли ей плакать. Так и стояла, без особых эмоций уткнувшись взглядом в жестяную табличку с датами жизни и именем покойной: Любовь Боронина. Без фотографии.

Вечером, как на поминках, стояла возле дома, смотрела на подогретые электричеством окна и думала, что ведь могла бы жить здесь, возвращаться из школы, со свиданий, из театра, с концерта. Вот почему у детей, гоняющих в темноте на велосипедах, или у собравшихся на лавочках с пивом подростков есть дом, а у нее нет?

Им за что?

А ей за что?

* * *

В Гонконге они провели три недели. Ашера она видела за это время раз пять. И каждый раз — ночью, каждый раз — в темноте. В Нью-Йорке пробыли десять дней. Он нашел свободный вечер, и они даже сходили в театр на Бродвее, на какую-то ультрамодную постановку. Ада чуть не сгорела со стыда, потому что Ашер весь спектакль хохотал, как ненормальный, в то время как публика в зале настороженно молчала — пьеса была глупая и совершенно не смешная. Смех у Ашера был необычный, замешенный не на улыбке, а на раздражении. Он смеялся, как лаял бы волкодав, по крайней мере, так казалось Аде.

Потом их ожидала скачка по европейским столицам. Нигде они не задерживались дольше чем на одну ночь. Ада не успевала ни осмотреться, ни погулять. И наконец, во Флоренции они остановились на роскошной вилле, которую последний раз перестраивали в XVII веке, а латали и подновляли после Второй мировой войны…

Флоренция, вопреки названию, не встретила их в цвету, она была рыжей, осенней. Со стен виллы на Аду безразлично взирали призрачные герои облупившихся средневековых фресок. Здесь давно никто не жил. Пахло плесенью, к тому же комнаты редко проветривали, но Аде нравился этот запах — он напоминал о море. Пожалуй, если бы она выбирала место, где жить, то предпочла бы домик у моря или океана, чтобы следить за перекатами басовитых волн и засыпать под мерный плеск воды, которая, как известно, точит все, даже камень.

Ада была так рада ноябрьскому солнцу Флоренции, более теплому, чем питерское солнце весной. Протягивала бледные руки к свету, как чахлые ростки, но помнила — тонкая кожа моментально обгорает. Лежала в шезлонге у бассейна при полном облачении: в легинсах, просторном вязаном свитере, широкополой шляпе, прикрывающей даже плечи, и очках — громадинах на пол-лица.

Ашер… Когда она думала о нем, что-то внутри сжималось в тугой комок. Его невозможно было понять. Его нельзя было приручить. Вежливый с ней днем и грубый — ночью, он не знал жалости. Ада же от излишка гордости не выказывала своих истинных переживаний — ни страха, ни неудобства.

Вот только бы он хоть изредка оставался ночевать у нее в спальне. Тяжело засыпать одной. Она слишком долго спала одна — в детском доме, в интернате. Самым страшным был час отбоя, когда нужно заснуть, а ты не можешь из-за колючей тревоги за свою судьбу. Днем тревога затихала, сворачивалась ежовым клубком где-то в области живота, но стоило вспомнить о ней — колола. К счастью, было много отвлекающих дел: подъем, еда, прогулки, уроки. Лишь иногда застынешь с колготками, до половины натянутыми на одну ногу, и прислушиваешься, скребет — не скребет? Да, вот она, тревога, ощетинилась сотней игл. Под упреком нянечки, едким как кислота, вскакиваешь, одеваешься быстро-быстро — и бегом на улицу: носиться, висеть вниз головой на турниках детской площадки, кататься с горки, зарываться по локти в песок. Еще, еще, быстрее и быстрее, чтобы вертелись перед глазами лица, чтобы их размыло до плоскости ноздреватого блина, до неузнаваемости, чтобы слиться с этим миром, забыть о своем одиночестве, об отличии от тех, у кого есть родители.

Но ночью тебе некуда бежать в темноте общей спальни, где детей много, а в кровати ты одна. И никто не возьмет тебя на руки. Если нянечка случайно потреплет по голове, то жалость эта не добром — злом для тебя обернется: так и будешь ждать повторения этой мимолетной ласки и думать больше ни о чем не сможешь, сожалея, что не была к ней готова.

Ада думала, что вылечить ее от бесконечной жажды ласки можно, если обнять и не отпускать долго-долго, может быть, даже не дней, а лет. А тут Ашер, который не хочет спать с ней в одной постели.

Очень часто он уезжал на два дня, на четыре, иногда на пять. Ада радовалась — в такие дни вилла принадлежала ей одной. Домработница Лючия была не в счет, так же как и те, кто жил в домике для гостей, молчаливые печальные мужчины — они работали на Ашера Гильяно и казались Аде рабами, сосланными на галеры.

Она не думала, что их с Ашером отношения продлятся долго. Рассчитывала перезимовать в теплом климате и к лету вернуться обратно, в Петербург. Знала — Ашер не станет ее удерживать. Но предпочитала не думать об отъезде. «Ты во Флоренции, — говорила она себе. — В Тоскане, на родине Гуччи, вина и искусства. Наслаждайся, пока не отняли».

И она наслаждалась. В центре города величественный терракотовый купол Дуомо следил за ней из просветов узких улочек, как глаз великана. Рядом с собором на площади резная, будто из слоновой кости, колокольня Джотто, баптистерий, воздвигнутый на фундаменте храма Марса. Весь ансамбль выполнен из мрамора трех цветов: белого, зеленого и розового. Хотелось плакать, глядя на эти стены, которые столько пережили: религиозный экстаз, чуму, войны, реконструкции и ежегодные паломничества туристов. В первые недели Ада приходила на площадь Дуомо и плакала, она не могла объяснить своих слез, они лились сами собою, после них становилось легче на душе.

На узкой лестнице колокольни Джотто ежедневно разыгрывались драмы. Ослабевшие от долгого подъема туристы сползали по стенам, как куски сырого теста. На промежуточных площадках несчастные лежали на каменных скамьях, их грудные клетки вздымались так часто, что любой свидетель начинал оглядываться в поисках врача. На лестнице стоял свист и сип от тяжелого дыхания внезапно одряхлевшего человечества.

Ада поднималась по этой лестнице вслед за Ашером и, глядя на всеобщую немощь, поневоле начала гордиться своим спутником. Он не хватал ртом воздух, не скреб ногтями каменные стены, не проклинал изувера Джотто. Мало того, шел вверх быстро, дыхание у него вообще не сбивалось, и он еще успевал рассказывать Аде историю возведения собора и колокольни. Ада старалась не отставать от Ашера, хоть и была в туфлях на каблуках. Сверху город расплывался озером терракотовых крыш, уцелевшие башни-свечи тянулись к небу, церкви словно хвастались друг перед другом богато украшенными фасадами.

— Человеку всегда полезно менять угол зрения, — сказал тогда Ашер, вдыхая тот головокружительно свежий воздух, каким он бывает только на высоте. — Мы все время ползаем по земле и никогда не видим пейзаж целиком. Оттого мы ограничены в своих суждениях. Недаром горы — лучший путь к просветлению.

Зато вниз ноги, привычные к скоростному пешему спуску по питерским эскалаторам, несли Аду сами. Даже Ашер отстал. Она остановилась, чтобы дождаться, но его не было слишком долго. Тогда Ада решила подняться. Ашер стоял у стены, водил по ней рукой, ощупывая глубокую царапину. Краем глаза он заметил Аду:

— Вот настоящая память о прошлом. След от лезвия. И держали его под правильным углом: встреть оно не стену, а человеческое тело, рана была бы смертельной. Флорентийцы — воины, они всегда воевали, и даже сейчас готовы лить на головы обидчиков кипящую смолу с башен и сбрасывать вниз ядра.

Ада заметила: куда бы они ни пришли, в любом кафе, ресторане или крохотной забегаловке, не спрашивая, не уточняя, им наливали кофе не из кофе-машины, будто не могли доверить столь важную, почти священную, миссию автомату. Им выносили кофе откуда-то из-за занавесок, с кухни, где, видимо, его готовили вручную, стерегли пенку и разливали в чашки, дуя на обожженные пальцы. Без Ашера же она получала стандартный эспрессо. Хорошего вкуса, с бодрящей ноткой горечи, но, конечно, его нельзя было сравнивать с напитком богов, сваренным в турке.

На следующий же день после приезда Ада отправилась по магазинам. Банковская карта Ашера — бездонный колодец. Когда он положил карточку на стол перед Адой, она спросила из вежливости:

— Сколько можно потратить?

Он усмехнулся:

— Сколько хочешь.

— А если не хватит?

Ашер достал из кармана горсть мелочи:

— Тогда вот — на автобус.

Лимонно-желтая сумка в витрине бутика Сальваторе Феррагамо выглядела космическим пришельцем, приземлившимся на краю мощенной булыжником площади. Ада долго стояла перед витриной, не решаясь на крупную покупку. Но банковская карта Ашера обязывала к непривычным тратам.

Когда она очнулась от головокружительного шопинга, то поняла, что руки у нее полны пакетов, ноги гудят и совершенно непонятно, в какой стороне находится вилла (даже адрес не записала!).