Директор, которой она задает этот вопрос, сверяется со своим компьютером. У меня руки чешутся скинуть комп на пол.
— Кажется, все в порядке.
Я в ужасе смотрю то на окно, то на дверь — но нет, отсюда не убежишь. Даже если я каким-то чудом смогла бы, то стала бы уклонившейся от призыва, и как же мне тогда жить? Выбора нет… придется попрощаться со всем, что мне знакомо и дорого.
Я встаю, как узник, готовый идти на казнь.
— Дальше что?
— Дальше ты станешь одной из самых знаменитых подростков в мире, — усмехается майор Льюис.
Стою позади пыльного занавеса на сцене школы Бербанка. Рядом телохранитель — он будет сопровождать меня до благополучного переезда в учебный лагерь. Сердце стучит, на лбу испарина — совсем как перед спектаклем «Скрипач на крыше» в прошлом году. У меня были всего две сольные строчки («традиция, традиция!»), но трусила я больше ведущих актеров. Тогда я впервые поняла, что мое место в классе, в лаборатории, за телескопом, а вот сцена не для меня.
С тех пор мы в актовом зале не собирались. Когда очередной «Эль Ниньо» разнес в клочья прибрежные города, вынудив уцелевших лосанджелесцев эвакуироваться в Долину, школа практически завязала со спортом и самодеятельностью. Были дела поважнее — например, выживание и приток новых учеников из Вест-Сайда.
В щелку мне видно, как рассаживаются по местам учителя и мои одноклассники. На всех четырех стенах развернуты гигантские проекторные экраны.
— Предупреждаю, меня может стошнить, — говорю я телохранителю Томпсону. — Зачем вообще устраивать весь этот цирк?
— Думаю, миссия «Европа» сейчас единственное, что может как-то занять людей, — отвечает он. — Чем больше общественность заинтересована, тем больше средств вытрясут из Конгресса космические агентства.
Он подмигивает, думая меня успокоить, но мне становится еще хуже. Вот что значит быть ботаном-отличницей: не разделяю я надежд человечества на эту миссию, хоть убей. У меня есть целый список того, что может пойти — и определенно пойдет — не так, как задумано.
А вот и мордашка, которая мне дороже всего на свете: мой братик Сэм сидит с родителями в первом ряду, чувствуя себя, как видно, очень неловко. Сердце сжимает новая боль.
Он на два года младше меня, но я смотрю на него, как в зеркало. У нас те же темные волосы, оливковая кожа, персидские глаза и ямочки на щеках от улыбки — теперь-то мы, конечно, улыбаемся редко. Как только он родился, мы стали сиамскими близнецами, а сейчас вот нас разделяют. Слезы подступают к глазам, но тут по авансцене цокают каблуки, и в зале становится тихо.
— Думаю, вы догадываетесь, зачем вас сегодня собрали здесь, — слышится голос Андерсон. — Вы угадали правильно: мы счастливы сообщить, что в школе Бербанка имеется собственный финалист, один из двух, отобранных в Соединенных Штатах: мисс Наоми Ардалан!
Занавес открывается, показывая меня, моргающую в луче прожектора. Под вспышки камер, аплодисменты, изумленные возгласы я смотрю на брата, пытаясь передать ему сообщение. Извини, Сэм. Я должна была придумать, как тебя вылечить — кто же знал, что меня заберут. Жаль, что так получилось, но это еще не конец.
— Это еще не все! — октавой выше информирует Андерсон. — Двадцать три других подростка по всему миру получили сегодня такое же извещение. Благодаря суперкомпьютеру НАСА «Плеяды» все финалисты прямо сейчас смогут познакомиться друг с другом и с вами!
Слышатся статические разряды, и на темных видеоэкранах вспыхивают краски — и лица.
Я, чуть дыша, рассматриваю незнакомцев, которые скоро станут для меня новой, принудительной семьей. Андерсон и Льюис поочередно называют их имена и страны — прямо Олимпиада, а не насильственный призыв в астронавты.
Все финалисты примерно моего возраста, но на этом сходство кончается. У нас разный цвет кожи и глаз, разные волосы, разное сложение. Некоторые, я вижу, сдерживают слезы или откровенно паникуют, вроде меня, остальные — их большинство — улыбаются и машут руками. Кто из нас окажется прав?
— И последний по списку, но не по значению — Леонардо Даниэли из Рима!
Я оборачиваюсь к экрану у меня за спиной. Парень с золотисто-каштановой шевелюрой и яркими голубыми глазами улыбается так, что во мне все надламывается. Знал бы ты, во что мы влипли. Мы не победители, мы покойники.
Пользуясь тем, что стою спиной к залу, я закрываю лицо руками, и слезы наконец проливаются. Мне надо всего двадцать секунд, чтобы выплакаться, — научилась, когда Сэм заболел. Я всегда веселила его, подбадривала, ни разу не показала, как боюсь за него. Но иногда, когда его подключали к машинам, когда через больничные мониторы слышалось неровное биение его сердца, я отворачивалась и давала волю своему горю, своей злобе на весь белый свет. Всего на двадцать секунд, чтобы Сэм не заметил, — вот и пригодилось теперь. Я успокаиваюсь и с изумлением встречаю добрый взгляд итальянского финалиста. Он прикладывает ладонь к экрану, и я читаю у него по губам «привет».
Я поднимаю руку, отвечая ему, и забываю, где я и что со мной происходит. Всего на миг, потому что доктор Андерсон продолжает:
— Вы все проведете уик-энд со своими семьями, а в понедельник утром отправитесь чартерными рейсами в Хьюстон, в Космический центр имени Линдона Джонсона. Там через месяц будет отобрана команда из шести человек…
Я отворачиваюсь от итальянца и перевожу взгляд на брата. Он сидит, как на похоронах — глаза потуплены, кулак прижат к сердцу. Но я еще жива и не хочу, чтобы мой брат горевал один. Я потихоньку отхожу назад и бегу со сцены…
Охранник тут же ловит меня, ну и пусть. Эта миллисекунда свободы мне кое о чем напомнила. От призыва не увернешься, это факт, но, если вести себя правильно, меня еще могут отсеять. Главное — сосредоточиться на этом так, чтобы ничто не отвлекало. Ничто и никто.
Пусть другие становятся героями, пионерами космоса. У меня и дома предостаточно дел.
Глава третья
Экраны гаснут, и я будто просыпаюсь — но лица, которых больше не видно, все еще держат меня в своей власти. Эти двадцать три человека, о чьем существовании я не ведал, чьи пути никогда не должны были пересечься с моим, скоро станут всем моим миром. И если мне посчастливится пройти финальный отбор, пятеро из них будут связаны со мной на всю жизнь. От этой мысли я покрываюсь мурашками, и мне не терпится узнать все досконально об этих двух дюжинах. Я пытаюсь вспомнить, как они выглядят, но мне запомнились только двое: девочка с карими глазами, такая грустная в момент нашего торжества, и светловолосый парень, который подпрыгивал и вопил на радостях.
Премьер-министр Винсенти входит в комнату, где поместил меня доктор Шредер.
— Охрана сдерживает публику, но люди хотят взглянуть на тебя еще разок, Лео. Может, выйдешь к ним, улыбнешься на камеру?
Я, кажется, недопонял что-то.
— Так они ж меня знают. Тыщу раз видели на passerelle.
— То было раньше. Теперь ты не просто их сосед и знакомый, ты живая легенда.
Через закрытую дверь слышится рефрен:
— Leo, Leo, Vogliamo Leo! Italiani Fiero di Leo! [Покажите нам Лео! Итальянцы гордятся Лео! (ит.)]
Эмоции распирают грудь. Неужто это меня приветствуют — меня, который чуть было не утопился сегодня? Ну что ж, «чуть-чуть» не считается. Раз мне дали второй шанс, надо сделать все, чтобы они гордились мной не напрасно.
— Да, — говорю я. — Пойдемте.
Приставленный ко мне охранник сопровождает нас по мраморному коридору на шум голосов. Смотрит он при этом на меня, а не на премьера — нашли тоже ВИП-персону!
Мы возвращаемся в Неоготический зал, где народу теперь вдвое больше — все впритирку стоят. При виде нас рефрен переходит в рев:
— Leo, Leo, Vogliamo Leo!
На меня смотрят так, точно я скинул старую кожу и сделался супергероем. Меня разбирает смех. Так и хочется щелкнуть пальцами: придите в себя, это же я, Лео из бывшего пансиона Даниэли! Хотя, вообще-то… если я доберусь до космоса и успешно выполню эту миссию, то как раз и стану супергероем.
Вставленный адреналином от этой мысли, я улыбаюсь и греюсь в лучах всеобщего обожания. Охрана выводит на авансцену нас с премьером и доктора Шредера. Сержант Росси, супруга премьера и Элена, оставшиеся в зале, пытаются успокоить публику, но ее уже не уймешь. Чей-то голос заводит тарантеллу, и все подхватывают, хлопая и топая в такт.
Я продолжаю ухмыляться, но в горле стоит комок. Вот она, та Италия, которую я помню, которую не видел уже давно. Мы гордый народ и свою радость выражаем бурно, под тарантеллу. Последние годы у нас просто не было повода праздновать; теперь он появился, и это я.
Сержант Росси вручает мне микрофон.
— Спасибо. — Голос у меня дрожит, и я прочищаю горло. — Спасибо за вашу любовь и поддержку. Обещаю не подвести и достойно представить Италию не только на Земле, но и в космосе.
Крики и свистки заглушают меня. Я смотрю туда, где должны были бы стоять мои родные, и говорю им:
— Это все ради вас.
Чудеса продолжаются. Свой последний на родине уик-энд мне предлагают провести в палаццо Сенаторио в качестве почетного гостя семейства Винсенти. Я понимаю, что на самом деле это сделано для того, чтобы охрана премьера могла присмотреть за мной до отправки в учебный лагерь, но все равно хорошо. Вернись я к себе в пансион, горе бы опять меня одолело и сегодняшний день показался бы несбыточным сном. Я принимаю приглашение с благодарностью — мне даже и за вещами не надо идти. Единственное, что я беру с собой, уже при мне: кольцо с печаткой Даниэли на пальце.