Вдруг на их глазах ворота бокса медленно открылись, и Младший в бинокль заметил внутри ещё несколько машин, но каких — не разобрал. Он просто не знал их названий.

Из гаража вышел худой и сутулый человек в камуфляжной куртке и низко надвинутом капюшоне. Механик — а в том, что это именно механик или водитель, Сашка был уверен — прошёл мимо УАЗа и пнул его ногой по колесу. А потом, петляя как заяц, походкой пьяного направился по тропинке с холма вниз к деревне. Можно было грохнуть его одним выстрелом, несмотря на все зигзаги, но такой задачи пока не стояло. Да и часовых — или просто не занятых ничем врагов — в здании резать было рано.

Основная масса ордынцев была рассеяна по деревне. Их диспозицию надо было вычислить и нанести на план перед ударом.

Дома, где жили люди, легко было заметить — над ними поднимались дымки. В такую погоду без печи никто обойтись не сможет. Были в селе и голые остовы зданий, были и дворы без единой целой постройки, но были и дома, которые стояли крепко, хотя не имели ни крыши, ни стёкол. В основном эти были из дерева, а не из кирпича. Надёжно их срубили в своё время из лиственницы, а может, и из кедра. Или сложили из каких-нибудь шпал.

Посёлок выглядел полупустым. Хотя зимой в Сибири просто так по улицам не особо ходят в такие вечера. Только если дела какие есть. А когда в деревне стоят вооружённые чужаки с автоматами, лишние дела стараются себе не придумывать. Но иногда то в одном, то в другом дворе люди выбегали из домов — то в сортир, то в сарай. Отличить чужих от местных было не так сложно. Деревенские носили валенки и ватные куртки, у пришлых были сапоги и камуфляж, и не какой-то, а единообразный. Впрочем, многие из них уже, видимо, разжились у местных меховыми шапками. Но штаны у всех были одинаковые. Да и автоматов у местных быть не могло. А некоторые из этих даже в туалет бегали с оружием.

В одном из дворов лежала туша лошади с воткнутым в неё топором, укрытая снегом, как ватным одеялом. Отрубленная нога, похожая на бревно, торчала из снега рядом.

Никаких часовых не было заметно. Поэтому Семён Плахов, старший из дозора, помня приказ — разузнать как можно больше, решил послать несколько проверенных бойцов подойти поближе. Сашки среди них не было. Видимо, командиры — и всего отряда, и дозора — до сих пор думали, что не вполне надёжен. Может, по выражению глаз, а может, по тому, как пальцы парня сжимали винтовку, они чувствовали, что на него можно положиться, только когда он под чутким руководством.

Минут через пять один из посланных «на передовую» вернулся.

«Вон там, — наполовину жестами передал свою мысль Волков, появившийся из-под земли, как снежный человек. — Баня. Парится какой-то из ихних. Сейчас сцапаем».

Сашка действительно увидел в той стороне одиноко стоящую постройку. Над ней тоже поднимался дымок, но для дома она была слишком маленькой. Кругом было темно, свет в её единственном окошке не горел.

«Нет, — возразил так же, движениями рук и мотанием головой, Плахов. — Не идём. Опасно. Лучше ещё подождать».

И Сашка догадался, почему. Кто знает, сколько их там внутри в предбаннике сидит, водку пьёт и в карты играет? Может, все человек десять.

Конечно, разведчики их одолеют. Но будет много шума, а если и не будет, то потом другие «сахалинцы» найдут кровь и следы борьбы. А на посёлок идти рано. Вшестером против семидесяти или шестидесяти негодяев — это без шансов.

Они прождали ещё пару часов, прячась от ледяного ветра, — половина в развалинах давно сгоревшего магазина, половина метрах в ста от него, в железной бытовке, оставшейся после каких-то рабочих. Наблюдение не прекращали ни на минуту, сменяясь каждые полчаса.

И вдруг удача им улыбнулась. Было уже совсем темно, хоть глаз выколи, но у Волкова был не только ночной прицел, но и тепловизор, настоящий армейский, добытый мстителями как трофей в битве за столицу. Даже удивительно, как ордынцы могли заставить ещё пятьдесят-шестьдесят лет назад сделанную штуку работать. Не могли же они производить такое до сих пор. Или покупать где-то.

Волков увидел, как по улице движется одиночный силуэт. Человек шёл быстро — явно на лыжах. Но то и дело останавливался, воровато озираясь. Несколько раз даже низко пригибался к земле. И идти старался в тени заборов. Явно чего-то опасался. Мстителей, про которых в стане врага уже не один день должны были ползти слухи? Или своих собственных товарищей?

Неуверенно стоя на лыжах, мужик тащил тяжёлый рюкзак. При нём была винтовка, и он явно еле шёл под тяжестью навьюченных на него вещей.

Дезертир! Своих решил кинуть. Сама судьба его им послала.

Даже если бы удалось «чисто» уделать тех, в бане; допросить, а потом кокнуть, прикопав где-нибудь в овраге в снегу — «сахалинцы» бы переполошились. Но если пропадёт кто-то тепло одетый, да ещё и с вещами, то все подумают, что он сам дёру дал. Искать не будут.

Трое — один из Киселёвки и двое из Прокопы, выбрали место для засады, подкрались к незадачливому ордынцу, дали по голове свинчаткой и уволокли к лесу. А там кинули в сани, связанного и с кляпом во рту. Собак не было, роль ездовых лаек выполняли они сами.

Куль начал шипеть и ругаться, но после нескольких несильных ударов замолчал и дальше только тяжело сопел. Впрочем, пасть ему кляпом заткнули.

Допрашивать его Плахов стал тут же, когда они удалились на пару километров от деревни. Человек назывался десятником. Звали его Ильдар, а непроизносимая фамилия заканчивалась на «-тдинов». Был он с Западного Урала: то ли татарин, то ли башкир. Это их не удивило. В самом Заринске и Кузбассе татар было предостаточно. Но это был чужой татарин, и им была без разницы его народность.

Это были уже бывшие «сахалинцы». Сильно отставший от других отряд, который должен был ждать сигнала и после получения приказа выдвигаться в Новый Ёбург. Но то ли из-за кривых рук у них сломалась рация, то ли погибли или потерялись все те, кто умел ею пользоваться. Связь с командованием пропала, и теперь они просто не знали, что им делать.

Большего Плахов не смог у него выпытать — смелый оказался чертяка и боли не боялся. Да и не приходили в голову другие важные вопросы. Поэтому старший дозора решил доставить пленника во временный лагерь для обстоятельного допроса.

А дальше… произошёл прокол, который чуть не стоил им всей операции. Когда они на секунду потеряли бдительность, «язык», привязанный к саням, рванулся всем телом и разорвал оказавшуюся гнилой верёвку. И побежал. Звучит смешно: «язык» побежал, но им было не до веселья. Пришлось его догнать, а потом, поскольку тот отбивался как дикий зверь, да ещё и орал как оглашенный, — зарезать, когда он чуть сам не располосовал одного из сибиряков его же ножом.

Слава богу, сильный ветер дул со стороны деревни — и крики уральца не услышал никто. Тело оттащили подальше и бросили в овраг, закидав ветками и снегом. Теперь найдут его разве что волки.

Схему примерного расположения занятых людьми домов разведчики набросали, можно было возвращаться.

* * *

Вечерней атаки ждали как праздника. Со времен битвы за Заринск перед ними впервые была хоть какая-то сила.

— Всех порешим, — произнёс Волков-Колотун и поднял руку со сросшимися пальцами, в которой каким-то образом умел держать нож. — Пленных брать незачем. И так всё знаем.

В драке он этим ножом умел орудовать обеими руками, и здоровой, и… альтернативной.

— А заодно накажем этот клоповник, — выступил вперёд Григорьич; после пыток, которым подвергли его жену в санатории «Полухинский», он имел к ордынцам свои счёты. — Какого чёрта они их привечают, этих уродов?

— Нет, — отрезал Пустырник. — Нам нужна деревня как перевалочный пункт. Поэтому строго никаких казней, пыток и прочего веселья. Ты не знаешь здешних раскладов.

— Знать ничего не хочу, — упрямо твердил кузнец.

— Не знаешь, чем тут люди живут, — повторил Пустырник. — Одни, без защиты. Я не думаю, что они по своей воле этих тварей пригласили. Захару в Заринске надо было поддерживать с Кузнецово прочную связь. Держать тут пост и что-то типа фактории. Тогда мы… точнее, он — знали бы заранее о приходе армии СЧП. А может, и их цели бы знали.

— Ну, ты политик, блин, Евгений, — с уважением произнес бородатый специалист по металлам и надолго замолчал.

А Сашка задумался. Как ни любил он своего отца и деда, как ни берёг теперь память о них — но не мог не признавать, что в чём-то Пустырник был разумнее тех обоих. Наверно, из него получился бы хороший вождь.

«Мне это на хер не надо, — говаривал про власть сам Пустырник. — Ответственность… Тьфу. Хотелось иногда… взять ружжо, рюкзак, и катись оно всё колбасой! Пешком по дорогам — аж до самого Владика. И чтоб только ветер в лицо… Или до Питера. Или вообще в Гейропу. Правда ли, что там одни содомиты, или нормальные люди тоже есть? А то и через океан в Пиндосию. Нет. Не получилось бы из меня вождя».

Странный был человек дядя Женя. Интересные штуки отчебучивал.

Один раз, еще в Заринске, перед самой отправкой «Йети», он подстрелил за городом из «мелкашки» зайца, принёс его на площадь перед зданием Суда, да и бросил под ноги зевакам, которые безучастно наблюдали за сбором отряда, но сами ничем не помогали: