Глава 7
Догоняю сына. Переглядываемся. Он фыркает, но шагу не прибавляет.
Узкая тропинка чащи уводила нас дальше в лес.
Листья папоротника играли листвой, словно шушукаясь между собой.
Я зачерпнул шлёпанцами рыхлую землю.
— Погоди..
Стоя на одной ноге, снимаю с правой ступни шлёпку и вытряхиваю. Мелкая серая пыль под солнечным светом шлейфом валится на землю. Теряю равновесие, и сын придерживает за локоть. В уголках рта играет улыбка.
— Мне не безразлично. — возвращаю шлепку на место. — Просто голова последнее время у твоего старика побаливает.
Оценивающе смотрит на меня… Прищурился.
— Ладно.
Идём дальше.
Смотрю на сына и всё не могу понять, что для него этот ритуал?
Остановившись, сажусь на корточки. Сын, не заметив, идёт дальше. Тянусь за семенами полыни. Те, что ближе к земле, не так отдают горечью. Срываю несколько головок и, зажав их между ладонями, перетираю.
Никитка в шагах десяти от меня остановился и смотрит вбок… Опять придётся подыгрывать. На ходу подношу пальцы к носу и втягиваю терпкий аромат.
— Что такое?
Сын показывает пальцем на здоровенный муравейник, покрытый веточками и бегающими по нему муравьями. В глазах рябит.
— Ух ты! — говорю я в который раз. Надо бы маршрут сменить, чтобы не натыкаться на этот муравейник.
Идём дальше. Ладони липкие, снова вдыхаю аромат.
Что для него этот ритуал? На кладбище к матери его никак не затянуть, даже в день похорон он закрылся у себя в комнате и не выходил два дня. Две ночи подряд из-за стены то доносились всхлипывания, то прекращались, то снова доносились.
Я никогда не любил Моряка, он грыз мои ботинки. Исключительно мои. Повсюду его шерсть, слюни вокруг миски и это чавканье похлёбки, от чего миска по кафелю елозила и будила среди ночи.
Стали подниматься по пригорку, значит, как заберёмся — направо. Из-под шлёпок вылетают камешки да комочки земли.
— Пап…
— А? — всё-таки зря олимпийку надел. Расстёгиваю молнию.
— Расскажи, почему моряка взял?
Сжимаю губы. Почему каждый раз он спрашивает именно об этом?
— Ты же знаешь. — запыхавшись, говорю я.
— Хочу ещё раз послушать. — не отстаёт сын, и я переношусь в воспоминания о том дне.
Я пришёл рано с работы, за окном по подоконнику барабанит дождь, Никитка в школе.
Только заварил себе чая, насыпал две ложки с горкой сахара, слышу стук в дверь. Вернув сахарницу на место, иду в коридор. Заглядываю в глазок — никого…
Тяну шпингалет на себя и медленно открываю дверь.
«Тяф!»
Выронил из рук ложку. Та брякает о порог двери и вываливается на бетонный пол подъезда прям к щенячьим лапкам.
«ТЯФ-ТЯФ». Хвостом виляет, язык высунул. Встречаемся глазами. Малюсенький, прямо крохотный, мокрый комок шерсти…
«ТЯФ!» — оббежав вокруг ложки, щенок ныряет мне между ног. Я, опешив, хватаю пса за хвост, но тот выскальзывает, пищит и вырывается из рук.
«Цок-цок-цок» — по паркету, оставляя следы, наворачивает круги пёсик.
— Сюрприз! — из-за угла выныривает Нина. Волосы мокрые, тушь потекла, одежду хоть тут же выжимай. — Эй! — притягивает к себе в объятия, целует меня в щёку и шепчет на ухо. — Это наш новый член семьи.
— … так Моряк и стал жить вместе с нами. — заканчиваю я рассказ.
— А ты не хотел идти. — говорит сын.
Мы останавливаемся, возле двух сосен, посреди которых маленький холмик, покрытый сосновыми иглами.
Что для него этот ритуал?
Глава 8
— Почему вы решили… — священник поднёс указательный палец к губам, и я перешёл на шёпот. — Гхм… Почему вы решили, что это сработает? Мой сын не обладает особыми талантами.
Сзади раздались шаги, и я обернулся.
Другой священник под руку вёл сгорбленную, как полураскрытый перочинный ножик, старушку. Странно поглядывая на меня, женщина в шали дрожащей рукой перекрестилась и, подтянув подол юбки, опустила кости на скамейку.
Чего это она перекрестилась так?
Я поправил волосы и развернулся к святому отцу.
— В общем, не уверен, что это сработает…
— Попробуйте не ради себя, а ради сына.
Сложив руки в замок, я крепко задумался. Идея священника звучала крайне авантюрной. Он предложил сделать каждый день сына разным, да ещё как…
— Всё же я сомневаюсь. — обронил я, глядя в пол.
— Доверьтесь господу.
Я хотел было открыть рот и вставить очередное сомнение, но святой отец учтиво поднял руку и встал. От его движений свечи возле алтаря заколыхались.
— Прошу меня простить. — сказал он и удалился, на ходу кивнув головой второму священнику.
Я шумно выдохнул и ещё раз обдумал наш разговор.
Священник дал понять, что, если я хочу выбраться из «дня сурка» и перестать притворяться, мне нужно взять инициативу на себя. Ещё какую…
Каждое утро я должен придумывать правдоподобную легенду и рассказывать сыну о его таланте. Врать я не умел. Стоило мне начать что-то сочинять, как мысли путались, щёки заливались краской, глаза бегали, уши горели, словно к ним привязывали по угольку. Сын раскусит, как пить дать…
Я выпрямил ноги и случайно задел впереди стоящую деревянную стойку.
Скрип… Затем «ШШШШ» с задних рядов скамейки. Вжимаю шею в плечи, собрав ноги обратно.
Хорошо, а если отрепетировать заранее? Сделать видеозапись, попробовать несколько раз и лучший дубль отдать Никитке.
Ну а если он не поверит? Он помнит про аварию, помнит свою прошлую жизнь, но совершенно забыл вот уже 2 года после катастрофы. Для него каждый день — это первый день после того, как его выписали из больницы.
На этом можно сыграть, с самого начала рассказать всё, как есть, про провалы в памяти…
С задних рядов послышались всхлипывания. Украдкой обернулся через плечо. Старушка мягко покачивалась на лавочке.
Достаю телефон и открываю заметки. Чёрная линия подрагивает на белом экране. Что там священник предлагал?
Печатаю — «Художник, скульптор, писатель, фотограф, актёр, дизайнер…»
Палец завис над экраном. Точно… «Флорист». Закрываю заметки.
Получилось 7 талантов. Вроде в такой последовательности.
Всхлипывания сзади переросли в завывания, будто это был не плач, а перемолотый через жернова вой. Опираясь двумя руками о лавочку, встаю.
Старуха прекращает рыдать, смотрит на меня, затем медленно, как дуло пистолета, поднимает костлявый палец.
— ПУФ. — вижу, как из её рта вылетают слюни. Раздаётся смех. Будто мотор заводится и даёт осечку.
Опустив глаза, быстрым шагом иду к выходу.
Глава 9
Сидим, задумавшись каждый о своём.
Я краем глаза поглядываю на Никитку, его губы чуть шевелятся.
Затягиваюсь… Облокачиваюсь на ствол сосны.
Могучие ветки еле слышно поскрипывают на ветру.
Поднимаю с земли ладонь и выковыриваю прилипшие сосновые иглы.
— Сын…
Губы беззвучно замирают. Глаза закрыты.
— Я люблю тебя.
Брови хмурятся, уголки рта подрагивают.
Отвожу взгляд. Затягиваюсь…
Когда последний раз я слышал от него «люблю»?
Почёсываю затылок.
Волосы что-то дёргает, смотрю на ладонь. Ну вот, влез в смолу.
Зажав в зубах сигарету, большим пальцем оттираю зеленоватое пятно.
В глаза лезет едкий дым. Щурюсь.
— Пап, а что такое любовь?
От руки поднимаю глаза к сыну.
Затягиваюсь под самый фильтр и, вытащив окурок, рукой шарю под корнями сосны. Где же ты… Ухватив краем пальца кусок жести, незаметно тащу к себе. Спрятав за спиной открытую консервную банку, не глядя кладу бычок и прячу банку обратно.
— Как гласит Википедия… — начал я.
— Нет, как гласит папа. — перебил сын.
Я поскрёб бороду.
— Любовь — это когда ты смотришь на близкого человека и чувствуешь, как в груди разливается тепло.
Молчит.
Поэтичность не мой конёк. Тянусь за новой сигаретой и на полпути, услышав ответ сына, останавливаюсь.
— У меня в груди холодно… Пап, я болен?
Теперь уже я молчу, но по другой причине. В горле образовался ком, который, как пробка в вине, сдерживает стон. Пытаюсь сглотнуть.
Два года я воспитывал сына, как мог, как умел…
Что-то кольнуло под рёбрами, и, отведя взгляд, я сделал вид, что нашёл что-то в папоротнике.
Глаза слезились, в носу собирались сопли.
А вдруг я сам говорю «люблю» только для того, чтобы создавать видимость любви? Вдруг я сам уже зачерствел, что все разговоры о теплоте в груди — это лишь имитация? Отголоски прошлого, ведь любил… По-настоящему любил я только тогда, когда была жива Нина.
Мы с Никиткой синхронно шмыгнули носами.
Сжав губы, я решил, что больше не буду откладывать свой план и уже завтра сделаю, как задумал.
Возвращаю голову на место. Сын палочкой выводит на земле буквы. Я заглядываю ему через плечо и вижу слово — «ХОЛОД».
С его носа капает слеза и приземляется на букву Д, смазав края.
Конец ознакомительного фрагмента