Глава 14

Дела-делишки

И начал Томлинсон рассказ про добрые дела…

Редьярд Киплинг. Томлинсон

Не соврал Гонза, а если и приврал, то совсем немного. Ехали мы на самом деле минут пятнадцать, из них до города — именно пять. Так что успели мы, можно сказать, засветло. Проскочили через какой-то сквозной двор и оказались прямо у входа с заведение с японским автомобилестроительным названием «Ниссан», где, как выяснилось, и размещался офис моего нового кореша Гинчи.

— Твои прямо сюда и придут, сейчас работу закончат и явятся, — успокоил меня Гинча, выбираясь из кожаного нутра своего верного коня. — Пойдем, я тебе, пока они не пришли, лицензию выпишу, не будешь же ты перед каждым ментом свои корочки светить. А в ментовке завтра зарегистрируешься, у нас, Костян, теперь порядок, теперь все по понятиям. Это раньше, когда мы жили по закону, случался беспредел, а сейчас — никакого беспредела, все путём.

Офис оказался чистеньким довольно просторным заведением, чем-то средним между баром и рестораном. Над стойкой висела впечатляющая картина, изображающая самого Гинчу и его разлюбезный джип.

— Мой автопортрет в интерьере, — похвастался мой корефан. — Круто, правда?

— Большая картина, — туманно согласился я. — Хотя кое-где я видывал и побольше.

— Ну конечно, там у вас, в столице, все побольше, — не стал спорить Гинча, хотя заметно расстроился, — а мы тут, в провинции, довольствуемся тем, что есть.

Некоторое время я размышлял на тему, какой смысл браток вкладывал в слово «автопортрет», пока не сообразил, что это всего-навсего портрет с автомобилем. А под «интерьером», наверное, следовало понимать сельскую околицу и необъятные дали, раскинувшиеся за центральными персонажами данного художественного произведения. Действительно, немаленького, тут я нисколько не слукавил, метра три по диагонали.

— Ну вот, все и устроилось, — прервал мои художественные изыскания появившийся из боковой двери хозяин, протягивая мне лист плотной бумаги, сильно смахивающей на пергамент. Внизу листа красовалась размашистая подпись смотрящего по городу, им-то и оказался мой новый знакомец, а также красивая цветная печать, похожая на татуировку. На печати была представлена в полный рост русалка, по-моему, увлеченная процессом самоудовлетворения посредством собственного хвоста.

Между тем Гинча, правильно оценив степень моей приспособленности к местным условиям, принялся давать мне ценные указания на будущее:

— Завтра с утречка давай в ментовку, они в городе формально гражданская власть, та самая родная и неподкупная, которая у нас на побегушках, само собой. Так что с ментами у тебя особых проблем не будет. Разве что удивятся, что ты сначала у нас разрешение получил, а уж потом у них. Зато бабок не попросят, пусть попробуют — облезут. После этого — сразу в храм к Ааву Кистеперому, к твоим дружкам-богунам, значит. Тебе с твоей ксивой бояться нечего, так что особо мурыжить там тебя никто не станет. А потом делай в нашем городе все, что хочешь. Только по понятиям. Сейчас братва подтянется, как полагается, итоги трудового дня подводить. Должен быть кто-то и из охраны Кабаньего логова, там теперь эта магистка живет. Ты с ним побазарь… потолкуй то есть, глядишь, что полезное и узнаешь. Ночуешь-то где?

Я махнул, дескать, есть тут одно местечко.

— Ясно, — гукнул понятливый Гинча. — Сейчас все устроим. — И потащил из кармана трубку.

— Понимаешь, братан, — остановил я его, — тут вот какое дело. В общем, в интересах моего ведомства придется мне переночевать в антисанитарных условиях у одного местного старикана. Он за Налимьей пустошью живет. Так что спасибо, конечно, комфорт комфортом, но дела делать надо.

Гинча кивнул, потом его, видимо, озарило, потому что он с силой хлопнул кулаком по столешнице и сказал:

— У которого мы в тот раз кобеля схарчили? Ясно. Только давай я тебе хотя бы путёвый спальник дам, щас пошлю кого-нибудь из пацанов — живо надыбают. А то этот дед в свой дом никого ночевать не пускает, поганый у него характерец, надо сказать.

С этим я не мог не согласиться.

— А команда твоя тоже там мерзнуть будет? — поинтересовался он немного погодя. — Дамочку-то хоть с собой не берите, она вон и так чисто ледышка, аж прозрачная.

— А вот команду лучше бы устроить по-человечески, буду благодарен.

— Сделаем, — обрадовался Гинча. — И еще вот возьми-ка маленько бабок, я знаю, у тебя нет, сам обыскивал, — он смутился, — короче, приоденься, дамочку приодень, а то она в таком прикиде живо какую-нибудь холеру подцепит, музыканту куртишон какой-нибудь пофасонистей — артист все-таки. Лады? Раскрутишься — отдашь. Да нет, чего я тут такое гоню, одно ведь дело делаем, так что не парься, трать сколько нужно.

— Лады, — со спокойной совестью согласился я.

Пока смотрящий Гинча созванивался со своими братками относительно квартиры для барда и Люты, я, пользуясь свободной минуткой, осмотрелся в его офисе. Под картиной имелась стойка, как и в любом порядочном баре, но с автомобильными креслами для посетителей. В самом помещении разместился десяток столиков, покрытых чистыми льняными скатертями, а на стенах красовались множество фотографий в рамочках — какие-то веселые ребята на фоне разнообразных автомобилей, братки без автомобилей, а также просто автомобили без братков. Некоторые фотографии были в черных рамках, причем траурная символика применялась как к тачкам, так и к браткам. Вот это толерантность!

Из зала во внутренние помещения вело несколько дверей. Когда одна из них открылась, чтобы выпустить деловитого очкастого парня, с виду типичного программиста, я увидел за ней обычное офисное помещение. Какая-то девица оторвалась от своего компьютера и, заметив мое любопытство, лихо подмигнула. В общем, все было путём.

— Ну вот, с жильем вопрос решен, — довольно сообщил мне Гинча, плюхаясь за столик. — Сейчас пацаны там приберутся, бельишко свежее забросят, всякие там мелочи и прочие шмотки организуют, и можно вселяться.

В это время в «Ниссане» появились бард и Люта. По их виду было понятно, что первый рабочий день на рынке славного города Зарайска им дался ох как нелегко, выглядели они замерзшими и голодными. Барду, кроме того, страсть как хотелось выпить, но, предполагая некоторые специфические особенности бардовского организма, я попросил ничего ему не наливать. То есть ничего спиртного.

Когда Авдея попросили что-нибудь сыграть, он не стал отказываться, а просто раскутал гитару, осторожно, чтобы не потревожить прикорнувшую у него на плече айму, проверил строй и принялся наигрывать простенькую балладу, тихонько выпевая незамысловатые слова. Это была баллада возвращения. В Междумирье, да и в разных других мирах, куда меня заносило, ее хорошо знали, хотя и пели по-разному. Я понял, что впервые слышу ее в авторском исполнении и что опальный бард Авдей сочинил ее ох как давно. Музыка и слова были словно покрыты какой-то патиной. Сколько же ему лет, этому ссыльному барду? И как звучала эта музыка тогда, давно, в начале пути?

Я почувствовал, как в тему баллады, словно в тихую реку, вступила сонная айма Люта, и на секунду испугался, что они так вот, запросто, сыграют дорогу всем нам, а ведь нам не нужно в дорогу, у нас дела здесь. И тут бард легко, словно ювелир браслет с секретом, замкнул кольцо почти сыгранной дороги, и мы все вернулись. Только пространство вокруг нас слегка моргнуло, будто смахивая слезу. Наверное, не один я почувствовал, что вот-вот могло произойти нечто эдакое, но не произошло. Потому что не время.

Потом бард играл еще, и я чувствовал, что он играет и для покойного Кабана тоже, и для обманутого старика-пенсионера, и для всей братвы. Удивительная способность играть для всех сразу, даже для тех, кого уже нет, сначала сливая души человеческие в себя, как живой сосуд, а потом бережно возвращая каждому положенную ему долю уже очищенной и просветленной. Сколько же всякой дряни должен взять в себя бард? И как он с этим живет?

Откуда-то появился местный бармен или официант и протянул Авдею новый кожаный кофр для гитары. Когда это они успели? Авдей, однако, нисколько не удивился, уложил инструмент в кофр и в сопровождении молчаливого Гонзы направился к выходу.

Я заметил, что с гитарой и Лютой он обращался одинаково бережно.

Когда на улице заурчал автомобильный мотор и моя команда отбыла на ночлег, я немного успокоился и засобирался было к старику Вынько-Засунько. Половичок вернуть, который он поутру барду пожертвовал, чтобы тому не пришлось на холодных ступеньках задницу морозить («Вернете постиранным и поглаженным», — напутствовал он нас), а заодно и поспрашивать кое о чем.

И тут у Гинчи в кармане заиграл какой-то, на мой взгляд, довольно гнусный мотивчик.

Смотрящий отошел в сторону и некоторое время молча слушал, шевеля губами, потом выругался типа «кистень ей в задницу» и ответил:

— Ничего не делать. Подобрать сопли и не суетиться под клиентом, вот чего делать! Мент, говоришь? Ну и хрен с ним, с этим ментом! Утром опохмели, выведи за ворота и пусть катится, куда хочет. Все равно ему теперь катиться недолго и недалеко. Он теперь не колобок, а так… Огрызок.

Потом сунул трубку в карман, зло сплюнул на пол и снова выругался, на этот раз попроще. Он сказал с большим чувством:

— Вот сука!

Потом вернулся за стол, махнул Артуру — так, как выяснилось, звали чернявого бармена — рукой, тот сразу понял, пропал-появился, но уже с графинчиком водки, двумя стопками и тарелками с мясной и рыбной нарезкой. Все это он ловко и аккуратно поставил на стол и снова исчез.

Я ничего не стал спрашивать. Некоторое время мы так и сидели молча.

— Эта сука мужика захомутала. Понимаешь? Местного мента-придурка с высшим образованием. Я же говорил… — нарушил молчание Гинча.

Под «сукой», насколько я понял, подразумевалась госпожа Гизела Арней-Кабанова, магистка, вдова бывшего городского смотрящего Кабана и, по совместительству, директриса местного краеведческого музея. Я не стал требовать, чтобы мне вот так сразу все взяли и выложили как на духу, в конце концов, кто его знает, какие у них тут понятия о вежливости. Захотят — сами расскажут.

— Ну, будем! — Гинча поднял стопку. — За то, чтобы у нее пилотка склеилась и не расклеилась!

Я подивился такому странному тосту, хотя смысл его, кажется, уловил.

— А с чего это братва так взъелась на бедную одинокую женщину? — выпадая из образа братана-богуна спросил я. — Она ведь, наверное, не старая еще, так что имеет право на личную жизнь. Это что, не по понятиям?

— Знаешь, Костян, — проникновенно сказал Гинча, наворачивая на вилку розовый ломтик лосося. — Она вообще-то не бедная. И мне в принципе до Кмага ее личная жизнь, только вот что я тебе скажу. После того, как эта шалава с кем-нибудь поимеется, у нас в городе, да и не только у нас, возникают большие проблемы. Большие-пребольшие, прямо-таки как член Афедона Бесштанника, который, как известно, тоже был немаленький, в смысле член, это тебе любая богунка из его монастыря скажет. Вот смотри, какие дела. В тот раз, когда Кабан спьяну не удержался и отодрал ее как следует, того же Кабана и завалили непонятно каким способом, но уж никак не по понятиям.

— А ты откуда знаешь, что он ее перед этим того… Он вроде был конкретный братан и распространяться не стал бы, да еще про свою собственную жену, — рискованно спросил я.

— Охрана… Прислуга, не в пустоте живем, всегда есть, кого расспросить, а если уметь спрашивать, то ответ получишь наверняка, хотя и не обязательно тот, который хотел. А потом, помнишь, в вашей столице одного депутата ржавой железякой чуть было не пришибло? Депутата не жалко, депутаты нынче — пучок пятачок, да и не убило его, обгадился только. И все же неправильно как-то это. Бердыш-то этот, который трибуну разнес, как ни крути, из нашего городского музея, я же его, этот бердыш, помню. Я в детстве, когда еще боги были другие, в музей ходил и все завидовал — вот бы мне такой! Каждую зазубрину запомнил, каждый скол. Чего ты хочешь, пацан есть пацан. Так что вот такие дела.

Потом эта зараза какого-то столичного богуна, ну, вроде тебя, извини, конечно, подцепила. Рассказывают, прямо в храме и оприходовала, так что тут мы ничего поделать не могли, в храме только богуны командуют. Богун тот хоть и был весь на понтах, но вскорости взял, да и помер, правда, своей смертью.

А через неделю по телику на весь мир показали, как какая-то железяка за американским президентом гонялась. Корреспонденты подсуетились, все сняли. Гонялась-гонялась и догнала-таки, прямо в корму так и воткнулась. Вот ржачки-то было! Некоторые придурки еще и обрадовались. А на деле что? Война ведь могла бы начаться, понимаешь? Если бы америкосы что-нибудь унюхали… Ну и еще там всякое разное… по мелочи.

Короче говоря, братва верит, что она чужим будущим питается и через это силу набирает, а как накопит, так и — бац! Недаром в столичном университете обучалась. По специальности «магическая история», магистка, стало быть. Кабан там ее и подцепил.

— А что, Кабан тоже в этом… в университете учился? — заинтересовался я. — Как-то это на него не похоже.

— Кабан раньше командиром эскадрильи служил, полковник Кабанов его тогда звали, летчика-снайпера получил за «последний парад», а потом, когда все это началось… ну, там, магическая политика, магическая история, подался в братаны. А куда ему было деваться? Чтобы стать богуном, нужно было быть политмагом, а он магию на дух не переносил, словно чувствовал, что через нее ему крандец придет. А в столицу он тогда приехал погулять, оттянуться, в то время он уже смотрящим был у нас здесь, в Зарайске. А где в столице лучшие девки? Да всем известно, что лучшие девки в общежитии магисток! Никакие «девочки по вызову» с ними рядом не пляшут, масть не та, не козырная. Ну и завалил он со столичными друганами в эту знаменитую общагу угоститься. И отдохнули там по полной программе по системе «спустил и забыл». Только Кабан почему-то взял, да и женился, и ладно бы на какой-нибудь обычной столичной шлюшке. Нет, на этой самой Гизеле, о которой уже тогда всякое болтали, например, что она бывала аж в другой России. Скажи, Костян, разве бывает другая Россия? А еще говорили, что она праправнучка самого Аава Кистеперого, ну, в это-то я еще могу поверить, неспроста ведь богуны ее в тот раз из храма не поперли…

Я мог бы сказать, что бывает и другая Россия, да еще как, но промолчал, чтобы не травмировать чувствительную душу моего нового приятеля. Кроме того, мне и в самом деле пора было собираться к моему дедугану. Беспокоился я, как бы с ним ничего не случилось. Или он, чего доброго, сам чего-нибудь не натворил.

Ясно было, что Вынько-Засунько действовал не по своей воле, а стало быть, ни на какую божественную сущность претендовать не мог. Что же, и то хорошо.

— Слушай, Гинча, спасибо за все, братан, но я, пожалуй, пойду. Вон и спальник принесли, — вслух сказал я.

— Счас довезем… — начал было мой собутыльник, но я вежливо, но решительно отказался.

— Знаешь, брат, — проникновенно сказал я, — старик и так всех боится — и вас, и ментовки, и конторы, и богунов… После того случая с собакой, помнишь? Так что я уж пешочком, так для дела полезнее.

— Ну, как знаешь, — не стал настаивать Гинча. — Только ты вот что… Хотя чего тебя отговаривать, все равно ведь к этой магистке пойдешь… Разве тебя удержишь! Вам в конторе, может, какую защиту выдают или гимнастике особой обучают? Есть у тебя защита?

— Успокойся, — я допил стопку, чтобы не оставлять на донышке зла. — Есть.

— Ну, удачи, — донеслось мне вслед, я выбрался в прохладную, наполненную звездными запахами апрельскую ночь и бодро зашагал в сторону хибары старика Вынько-Засунько.

— Явился не запылился, — сварливо приветствовал меня старик. — А товарищей своих где потерял?

— В городе оставил, — ответил я, не вдаваясь в подробности.

— Половик-то хоть принес? — все тем же скрипучим голосом осведомился пенсионер. — А то новый почти половик-то, у меня ведь тоже не ковровая фабрика, должен понимать.

— Принес, — кротко сказал я, испытывая сильное желание закатать вредного старикашку в его почти новый половик и поставить в угол. Для украшения интерьера. Молчаливого украшения.

— А почему не постирали? — продолжал ворчать хозяин. — Говорил же, постирайте и выгладите, как следует, только с тем условием и давал, вот и верь вам после этого, нищебродам…

Он, наверное, мог развивать тему нестиранного половика до бесконечности, но я не позволил ему как следует раскочегариться.

— Я вот тут кое-какой еды принес, — сообщил я виноватым голосом, — и выпить немного. Но если не требуется, так я все обратно унесу, а сам пойду половик стирать. И гладить.

— Куда ты на ночь глядя пойдешь, дурья голова, и кто у тебя еду да выпивку обратно возьмет? И где ты ночью половик стирать собрался? В колодце? Ладно уж, брось половик в сенях, а еду и спиртное тащи в комнату… Постоялец.

— …Понимаешь, Константин, — говорил мне хозяин, размахивая у меня перед глазами узловатым пальцем, — в стране, да и во всем мире неправедные дела творятся, я это давно замечаю, с младых, так сказать, ногтей, и вот однажды было мне прекрасное и ужасное видение. Это случилось еще до того, как кобеля моего Паштета убили, аккурат за день или за два… В общем, незадолго.

Осенью это было, я картошку копал, у меня перед домом картошка посажена, видал борозды? Есть-то ведь что-то надо, верно? На одной пенсии, сам понимаешь, долго не протянешь. И вот притомился я, да и спину схватило, сижу на ведре с картошкой прямо в борозде и вдруг вижу, причем средь бела дня — чудо!

Идет по картофельному полю баба… нет, женщина, вся из себя в темном и блескучем, я сначала подумал, какая-нибудь из Афедоновых сестер, те тоже ладные такие, а потом понял — нет, не из сестер. Афедоновы сестры принципиально на каблуках не ходят, да еще по картофельным полям, ноги у них тяжелые, хотя все остальное очень даже ничего… А эта идет на во-от таких каблучищах по чернозему и не проваливается. Словно по паркету, даже отражается вроде. Подошла ко мне поближе, а одёжа на ней вся так и переливается, хотя и черная. И все время кажется, что прозрачная, хотя ничегошеньки через нее не видно, уж как я ни всматривался — полный ноль видимости!

Подходит она ко мне и говорит, а голос у нее — у меня аж становая жила заныла.

«Плохо живешь, старик, бедно! Для того ли ты всю жизнь трудился, справедливость искал, даже в газеты писал, чтобы на старости лет так вот жить?»

А я сижу, смотрю, как ее одёжа колышется, и думаю про себя: «Никак это сама Гизела Безвременщица по прозванию Грехославная, правнученька Аава Кистеперого, мне явилась! Вот и приметы все при ней — риза черная, прозрачная, но не для взгляда, а для мыслей только, каблуки высокие, чтобы по душам ходить да следы оставлять…» Вот лица я, правда, так и не запомнил, помню только, что красивая до жути.

Очень я испугался, даже ведро подо мной затряслось, хотя там картошки больше половины было.

— А чего испугался-то? — спрашиваю я деда.

— А того, что она, во-первых, из невыборных богов, а во-вторых, что, по слухам, она у мужиков будущее отбирает без возврата и оттого в силу входит. Потом думаю, а какое у меня будущее? У меня одно прошлое осталось, так что пусть себе забирает, а мне, может, на старости лет какая радость выйдет. А она и говорит: